Дождись только своей очереди, сказал он тому, и потерся колючей щекой об ее бедро; она бормотала и ворковала. Если хуй — это заноза. Или если заноза…
Запах ее, и влажная жесткая поросль набивается в ноздри, царапает губы, затем первый вкус ее, а потом второй. Но главное все-таки запах — на волнах которого Боз вплывает в наиспелейшую ее тьму, в мягкий и бесконечный коридор чистой опыленной пизды, Милли, или Африка, или Тристан с Изольдой на магнитофоне, кувырк-кувырк в розовых кустах.
Зубы прикусили волоски, застопорились, язык проник глубже, и Милли сделала движение отстраниться, чисто от восторга, и сказала:
— Ну, Берти! Не надо!
И он сказал:
— Вот черт.
Эрекция в мгновение ока спала, как тонет в глубинах экрана изображение, когда выключают ящик. Он выскользнул из-под нее и встал в лужицу, глазея на ее выпяченный потный зад.
Она перевернулась на спину и откинула со лба волосы.
— Ну, Берти, я же не хотела…
— Как же, как же. Фыр-фыр-фыр.
Она отвлекающе хмыкнула.
— Ладно, давай теперь стоя.
— Ой ли? — укоряюще мотнул он своим безвольно поникшим органом.
— Честное слово, Боз, первый раз я не хотела. Оно случайно вырвалось.
— Именно. И что, мне от этого должно быть лучше? — Он принялся одеваться. Туфли его были вывернуты наизнанку.
— Да ради Бога, я не вспоминала Берти Лудда уже черте сколько лет. Буквально. Откуда я знаю, может, его уже давно пришибли.
— Это что, новый подход к обучению?
— Ты просто злобствуешь.
— Угу, я просто злобствую.
— Ну и хрен с тобой! Я ухожу. — Она принялась шарить по коврику, где комбинация.
— Попроси папочку — может, он подогреет для тебя парочку своих жмуриков. Может, где-нибудь там у него и Берти завалялся.
— Какой сарказм. Кстати, ты стоишь на моей комбинации. Спасибо. И куда ты теперь?
— За перегородку, в другой угол. — Боз прошел за перегородку, в другой угол; пристроился к выдвижному обеденному столу.
— Чего пишешь? — поинтересовалась она, влезая в комбинацию.
— Стих. Вертелась всю дорогу в голове одна тема…
— Черт. — Она криво застегнула блузку и принялась перестегивать.
— Чего? — отложил он ручку.
— Ничего. Пуговицы. Дай посмотреть твой стих.
— Дались тебе эти пуговицы. Они нефункциональны. — Он вручил ей листок.
Хуй — заноза.
Пизда — роза.
Опадают, кружась, лепестки.
— Здорово, — сказала она. — Пошли это в “Тайм”.
— “Тайм” поэзию не печатает.
— Значит, куда-нибудь, где печатают. Действительно, приятно. — У Милли было три основных превосходных степени: забавно, приятно и мило. Неужто пошла на попятный? Или в ловушку заманивает?
— Приятности всякие — пятачок пучок. Пучок — всего за пятак.
— Я просто пытаюсь немного полюбезничать, дурилка ты картонная.
— Сначала научись как. Ты куда?
— Туда. — У двери она остановилась и задумчиво нахмурилась. — Я ведь люблю тебя.
— Угу. И я тебя.
— Хочешь, пойдем вместе?
— Я устал. Передавай от меня привет.
Она пожала плечами. И захлопнула за собой дверь. Он вышел на балкон и проводил ее взглядом — по мосту через электрический крепостной ров и по 48-й до угла 9-й. Она ни разу не подняла голову.
И самый-то цирк, что она действительно его любит. И он ее. Тогда почему всегда кончается так — плевками, пинками, скрежетом зубовным — и пути расходятся?
Вопросы, он терпеть не может вопросов. Он зашел в туалет и проглотил три оралинины, на одну приятственно больше, чем надо, а затем откинулся в кресле, смотреть, как округлости с разноцветными краями бороздят бесконечный неоновый коридор, ширх-ширх-ширх, космические корабли и спутники. Запах в коридоре был наполовину больничный, наполовину райский, и Боз расплакался.
Хансоны, Боз и Милли, пребывали в счастливо-несчастном браке полтора года. Бозу было двадцать один, а Милли двадцать шесть. Выросли они в одном собесовском доме, в противоположных концах длинного зеленого блестящею кафельного коридора, но из-за разницы в возрасте не обращали друг на друга ни малейшего внимания до позапозапрошлого года. Но стоило им внимание обратить, как это была любовь с первого взгляда, потому что они — не только Милли, но и Боз — принадлежат к тому типу, что может быть упоительно прекрасен, даже чисто внешне; плоть, сформованная с той идеальной классической пухлостью и тронутая фарфорово-розовой пастелью, какой восхищаемся мы у божественного Гвидо, какой, по крайней мере, восхищались они; глаза карие, с золотыми искорками; слегка вьющиеся каштановые волосы ниспадают до покатых плеч; и привычка, приобретенная обоими в таком далеком детстве, что стала, можно сказать, второй натурой, принимать позы чрезмерно красноречивые, так, например, Боз, садясь обедать, внезапно встряхивал шевелюрой, струил каштановый каскад, ярко-красные губы слегка разведены, словно у святого (опять Гвидо) в экстазе — Тереза, Франциск, Ганимед — или, что почти то же самое, у певца, поющего
Я — это ты,
а ты — это я,
и мы просто две
стороны
одной медали.
Три года, а Боз до сих пор сохнет по Милли все так же, как в то утро (дело было в марте, но казалось, что уже апрель или май), когда они первый раз занимались сексом, и если это не любовь, тогда Боз прямо уж и не знает.
Дело было, естественно, не только в сексе; для Милли секс значил не так чтобы много, поскольку входил в круг ее профессиональных обязанностей. На духовном уровне тоже было все путем. Боз вообще личность довольно одухотворенная. По шкале Скиннера-Уоксмэна он набрал почти максимум возможного, придумав за десять минут сто тридцать один способ, как использовать кирпич. “Столь выдающихся творческих способностей у Милли, может, и не наблюдалось, но по “ай-кью” она шла вровень, даже слегка опережала (Милли — 136, Боз — 134); плюс к тому же у нее отмечались задатки лидера, в то время как Боз готов был удовлетвориться ролью ведомого, при условии, что развитие событий происходит в более-менее желательном направлении. Лучшей психологической совместимости — если не прибегать к услугам нейрохирургии — ни в жизнь не добьешься; и все их друзья соглашались (по крайней мере, до недавнего времени), что Боз и Милли, Милли и Боз — идеальная пара.
Так в чем тогда дело? В ревности? Боз так не думал, хотя, с другой стороны, все может быть. Может, он ревнует подсознательно. Но какая ревность, если речь не более чем о сексе, о чисто механическом акте, без любви. Это все равно, что вставать в позу только потому, что Милли с кем-то заговорила. Да и в любом случае, с кем он только не трахался, а Милли хоть бы хны. Нет, дело не в сексе, тут какие-то психологические штучки; то есть дело может быть в чем угодно. С каждым днем Боз глубже и глубже погружался в депрессию, пытаясь разобраться, что к чему. Иногда он подумывал о самоубийстве. Он купил бритвенное лезвие и спрятал в “Нагих и мертвых”. Он отрастил усы. Он сбрил усы и коротко подстригся. Он опять отпустил длинные волосы. Стоял сентябрь, потом наступил март. Милли заявила, что хочет развода, на полном серьезе, что ничего не получается, что она по горло сыта его придирками.
Он к ней придирается?
— Да, утро-ночь, сутки прочь, дыр-дыр-дыр.
— Но утром тебя никогда нет дома, да и ночью обычно тоже.
— Вот опять! Только и делаешь, что придираешься. Не вслух, так молча. С самого обеда только и делал, что придирался, причем ни слова не говоря.
— Я читал книгу. — Он обвиняюще потряс книгой в воздухе. — О тебе я даже и не думал. Если ты не хочешь сказать, что все мое существование — для тебя одна большая придирка. — Это он бил на слезу.
— Именно.
Слишком уж они были измотаны и выдохлись, чтобы ссора получалась хотя бы забавной, так что оставалось только повышать ставки. Кончилось все тем, что Милли перешла на визг, а Боз, в слезах, упаковал свои пожитки в секретер, который на такси отвез на 11-ю восточную стрит. Мамочка была на седьмом небе от счастья. Она ссорилась с Лотти и надеялась, что Боз примет ее сторону. Боза уложили на его старой кровати в гостиной, а Ампаро отправили спать к своей маме. Воздух был насквозь продымлен сигаретами миссис Хансон; Бозу становилось чем дальше, тем тошнее. Все силы уходили на то, чтоб удержаться и не позвонить Милли. Крошка дома не ночевала, а Лотти, по своему обыкновению, сверх всякой меры закинулась оралином. Ну разве это жизнь.
2
“Священное сердце”, золотая борода, розовые щеки, голубые-голубые глаза внимательно глядели сквозь двенадцать футов жилого пространства и в оконный проем на уходящие вдаль вертикали желтого кирпича. Рядом календарь корпорации “Консервация” вымигивал вид Гранд-каньона — сперва ДО, а потом ПОСЛЕ. Боз перевернулся на другой бок, чтобы не смотреть на Иисуса, Гранд-каньон, Иисуса. Складная лежанка накренилась на левый борт. Миссис Хансон давно подумывала позвать кого-нибудь починить диван (недостающая левая ножка вела самостоятельное существование в ящике под раковиной), с того самого дня, как собесовские грузчики крепко его приложили, сколько ж это лет назад, когда Хансоны переехали в дом 334. То и дело она обсуждала — в кругу семьи или с любезной миссис Миллер из собеса — препятствия, стоящие на пути этого начинания, которые при ближайшем рассмотрении оказывались столь многочисленными, а в конечном итоге такими грозными, что чуть было не душили в зародыше самые энергичные ее поползновения. Но когда-нибудь — непременно.
Его племянник — Лоттин младшенький — смотрел по ящику войну. Обычно Боз просыпался гораздо раньше. Герильерос ВМФ США жгли какую-то рыбацкую деревню. Камера проследовала вдоль ряда рыбацких лодок за огненной дорожкой, потом надолго задержалась на пустой водной голубизне. Затем медленный обратный наплыв, вобравший все лодки вместе. Горизонт изогнулся и замерцал сквозь пламенную дымку. Потрясно. Повтор, что ли? Длинный план Боз, кажется, уже видел.
— Привет, Микки.
— Доброе утро, дядя Боз. Ба говорит, ты разводишься. Опять с нами будешь жить?
— Скажи ба, пусть отхаркается. Я всего на несколько дней. В гости.
По экрану расплескалась заставка в виде яблочного пирога, пророзглашая конец войны по состоянию на утро среды, и скачком прибавились децибелы — пошел апрельский “фордовский” ролик, “Хрен те, фараон”.
Хрен те, фараон!
Стой, считай ворон —
я твой красный свет в гробу видал!
Потешная незатейливая песенка, но как может он потешаться, зная, что Милли, может, тоже смотрит и забавляется где-нибудь в факультетской рекреации, даже не думая о Бозе, что он, где и как. Милли изучала все рекламные ролики, могла любой воспроизвести дословно, каждую паузу и придыхание — где положено. А самой схохмить — ни на миллиграмм. Творческая натура? Как попугай.
Ну а если бы он ей это взял и выложил? Что ей никогда не подняться выше наробразовского демонстратора гигиенических средств, последний профразряд, второй эшелон. Жестоко? Боз должен быть жесток?
— Детка, — тряхнул он головой, перекинул каштановый каскад, — ты даже не догадываешься, что такое жестоко.
— Ну, если ты думаешь, сегодня это что-то, видел бы ты их вчера, — произнес Микки, выключив ящик. — В школе. Пакистанской, кажется. Угу. Это надо было видеть. Жестоко, именно что. Всех почикали.
— Кто?
— Первая рота. — Микки встал по стойке “смирно” и отдал в пустой воздух воинское приветствие. В его возрасте (шесть) все детишки хотели быть герильерос или пожарниками. В десять — поп-певцами. В четырнадцать, если посообразительней (а с соображением у всех Хансонов проблем как-то не было), хотели писать. У Боза до сих пор сохранился целый альбом рекламных объяв и слоганов, которые он настрадал в старших классах. А потом, в двадцать?..
Об этом лучше не думать.
— Тебе их не было жалко? — спросил Боз.
— Жалко?
— Школьников.
— Они же были инсургенты, — объяснил Микки. — Пакистанские. — Даже Марс казался реальней, чем Пакистан, а кому какое дело до сожженных марсианских школ.
Плюх-плюх-плюх шлепанцев, и приковыляла миссис Хансон с чашкой коффе.
— Политика! Спорить о политике с шестилеткой! Вот, держи. Выпей-ка лучше.
Он отхлебнул сладкого сгущенного коффе, и, казалось, весь застоялый дух здания, гниющий в бачках мусор и желтеющий на кухонных стенах жир, табачный дым, и выдохшееся пиво, и синтеткоричные леденцы, весь эрзац, все, от чего, как он думал, ему удалось сбежать, прихлынуло обратно в самые сокровенные недра тела с одним только глотком.
— Микки, он думает, что стал слишком хорош для нас. Глянь, как его перекосило.
— Просто слаще, чем я привык. А так все нормально, мам.
— Ничего подобного, как ты всегда и пил. Три таблетки. Ладно, давай, выпью сама и заварю тебе новый. Ты вернулся.
— Да нет, я же говорил вчера вечером, что…
Она отмахнулась и, обернувшись, крикнула внуку:
— Ты куда?
— На улицу, — отозвался Микки.
— Возьми ключ и почту сначала принеси, понял? Если не принесешь…
Того уже и след простыл. Она рухнула в зеленое кресло, прямо на кучу сваленной там одежды, что-то бормоча себе или ему, аудитории она не конкретизировала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Запах ее, и влажная жесткая поросль набивается в ноздри, царапает губы, затем первый вкус ее, а потом второй. Но главное все-таки запах — на волнах которого Боз вплывает в наиспелейшую ее тьму, в мягкий и бесконечный коридор чистой опыленной пизды, Милли, или Африка, или Тристан с Изольдой на магнитофоне, кувырк-кувырк в розовых кустах.
Зубы прикусили волоски, застопорились, язык проник глубже, и Милли сделала движение отстраниться, чисто от восторга, и сказала:
— Ну, Берти! Не надо!
И он сказал:
— Вот черт.
Эрекция в мгновение ока спала, как тонет в глубинах экрана изображение, когда выключают ящик. Он выскользнул из-под нее и встал в лужицу, глазея на ее выпяченный потный зад.
Она перевернулась на спину и откинула со лба волосы.
— Ну, Берти, я же не хотела…
— Как же, как же. Фыр-фыр-фыр.
Она отвлекающе хмыкнула.
— Ладно, давай теперь стоя.
— Ой ли? — укоряюще мотнул он своим безвольно поникшим органом.
— Честное слово, Боз, первый раз я не хотела. Оно случайно вырвалось.
— Именно. И что, мне от этого должно быть лучше? — Он принялся одеваться. Туфли его были вывернуты наизнанку.
— Да ради Бога, я не вспоминала Берти Лудда уже черте сколько лет. Буквально. Откуда я знаю, может, его уже давно пришибли.
— Это что, новый подход к обучению?
— Ты просто злобствуешь.
— Угу, я просто злобствую.
— Ну и хрен с тобой! Я ухожу. — Она принялась шарить по коврику, где комбинация.
— Попроси папочку — может, он подогреет для тебя парочку своих жмуриков. Может, где-нибудь там у него и Берти завалялся.
— Какой сарказм. Кстати, ты стоишь на моей комбинации. Спасибо. И куда ты теперь?
— За перегородку, в другой угол. — Боз прошел за перегородку, в другой угол; пристроился к выдвижному обеденному столу.
— Чего пишешь? — поинтересовалась она, влезая в комбинацию.
— Стих. Вертелась всю дорогу в голове одна тема…
— Черт. — Она криво застегнула блузку и принялась перестегивать.
— Чего? — отложил он ручку.
— Ничего. Пуговицы. Дай посмотреть твой стих.
— Дались тебе эти пуговицы. Они нефункциональны. — Он вручил ей листок.
Хуй — заноза.
Пизда — роза.
Опадают, кружась, лепестки.
— Здорово, — сказала она. — Пошли это в “Тайм”.
— “Тайм” поэзию не печатает.
— Значит, куда-нибудь, где печатают. Действительно, приятно. — У Милли было три основных превосходных степени: забавно, приятно и мило. Неужто пошла на попятный? Или в ловушку заманивает?
— Приятности всякие — пятачок пучок. Пучок — всего за пятак.
— Я просто пытаюсь немного полюбезничать, дурилка ты картонная.
— Сначала научись как. Ты куда?
— Туда. — У двери она остановилась и задумчиво нахмурилась. — Я ведь люблю тебя.
— Угу. И я тебя.
— Хочешь, пойдем вместе?
— Я устал. Передавай от меня привет.
Она пожала плечами. И захлопнула за собой дверь. Он вышел на балкон и проводил ее взглядом — по мосту через электрический крепостной ров и по 48-й до угла 9-й. Она ни разу не подняла голову.
И самый-то цирк, что она действительно его любит. И он ее. Тогда почему всегда кончается так — плевками, пинками, скрежетом зубовным — и пути расходятся?
Вопросы, он терпеть не может вопросов. Он зашел в туалет и проглотил три оралинины, на одну приятственно больше, чем надо, а затем откинулся в кресле, смотреть, как округлости с разноцветными краями бороздят бесконечный неоновый коридор, ширх-ширх-ширх, космические корабли и спутники. Запах в коридоре был наполовину больничный, наполовину райский, и Боз расплакался.
Хансоны, Боз и Милли, пребывали в счастливо-несчастном браке полтора года. Бозу было двадцать один, а Милли двадцать шесть. Выросли они в одном собесовском доме, в противоположных концах длинного зеленого блестящею кафельного коридора, но из-за разницы в возрасте не обращали друг на друга ни малейшего внимания до позапозапрошлого года. Но стоило им внимание обратить, как это была любовь с первого взгляда, потому что они — не только Милли, но и Боз — принадлежат к тому типу, что может быть упоительно прекрасен, даже чисто внешне; плоть, сформованная с той идеальной классической пухлостью и тронутая фарфорово-розовой пастелью, какой восхищаемся мы у божественного Гвидо, какой, по крайней мере, восхищались они; глаза карие, с золотыми искорками; слегка вьющиеся каштановые волосы ниспадают до покатых плеч; и привычка, приобретенная обоими в таком далеком детстве, что стала, можно сказать, второй натурой, принимать позы чрезмерно красноречивые, так, например, Боз, садясь обедать, внезапно встряхивал шевелюрой, струил каштановый каскад, ярко-красные губы слегка разведены, словно у святого (опять Гвидо) в экстазе — Тереза, Франциск, Ганимед — или, что почти то же самое, у певца, поющего
Я — это ты,
а ты — это я,
и мы просто две
стороны
одной медали.
Три года, а Боз до сих пор сохнет по Милли все так же, как в то утро (дело было в марте, но казалось, что уже апрель или май), когда они первый раз занимались сексом, и если это не любовь, тогда Боз прямо уж и не знает.
Дело было, естественно, не только в сексе; для Милли секс значил не так чтобы много, поскольку входил в круг ее профессиональных обязанностей. На духовном уровне тоже было все путем. Боз вообще личность довольно одухотворенная. По шкале Скиннера-Уоксмэна он набрал почти максимум возможного, придумав за десять минут сто тридцать один способ, как использовать кирпич. “Столь выдающихся творческих способностей у Милли, может, и не наблюдалось, но по “ай-кью” она шла вровень, даже слегка опережала (Милли — 136, Боз — 134); плюс к тому же у нее отмечались задатки лидера, в то время как Боз готов был удовлетвориться ролью ведомого, при условии, что развитие событий происходит в более-менее желательном направлении. Лучшей психологической совместимости — если не прибегать к услугам нейрохирургии — ни в жизнь не добьешься; и все их друзья соглашались (по крайней мере, до недавнего времени), что Боз и Милли, Милли и Боз — идеальная пара.
Так в чем тогда дело? В ревности? Боз так не думал, хотя, с другой стороны, все может быть. Может, он ревнует подсознательно. Но какая ревность, если речь не более чем о сексе, о чисто механическом акте, без любви. Это все равно, что вставать в позу только потому, что Милли с кем-то заговорила. Да и в любом случае, с кем он только не трахался, а Милли хоть бы хны. Нет, дело не в сексе, тут какие-то психологические штучки; то есть дело может быть в чем угодно. С каждым днем Боз глубже и глубже погружался в депрессию, пытаясь разобраться, что к чему. Иногда он подумывал о самоубийстве. Он купил бритвенное лезвие и спрятал в “Нагих и мертвых”. Он отрастил усы. Он сбрил усы и коротко подстригся. Он опять отпустил длинные волосы. Стоял сентябрь, потом наступил март. Милли заявила, что хочет развода, на полном серьезе, что ничего не получается, что она по горло сыта его придирками.
Он к ней придирается?
— Да, утро-ночь, сутки прочь, дыр-дыр-дыр.
— Но утром тебя никогда нет дома, да и ночью обычно тоже.
— Вот опять! Только и делаешь, что придираешься. Не вслух, так молча. С самого обеда только и делал, что придирался, причем ни слова не говоря.
— Я читал книгу. — Он обвиняюще потряс книгой в воздухе. — О тебе я даже и не думал. Если ты не хочешь сказать, что все мое существование — для тебя одна большая придирка. — Это он бил на слезу.
— Именно.
Слишком уж они были измотаны и выдохлись, чтобы ссора получалась хотя бы забавной, так что оставалось только повышать ставки. Кончилось все тем, что Милли перешла на визг, а Боз, в слезах, упаковал свои пожитки в секретер, который на такси отвез на 11-ю восточную стрит. Мамочка была на седьмом небе от счастья. Она ссорилась с Лотти и надеялась, что Боз примет ее сторону. Боза уложили на его старой кровати в гостиной, а Ампаро отправили спать к своей маме. Воздух был насквозь продымлен сигаретами миссис Хансон; Бозу становилось чем дальше, тем тошнее. Все силы уходили на то, чтоб удержаться и не позвонить Милли. Крошка дома не ночевала, а Лотти, по своему обыкновению, сверх всякой меры закинулась оралином. Ну разве это жизнь.
2
“Священное сердце”, золотая борода, розовые щеки, голубые-голубые глаза внимательно глядели сквозь двенадцать футов жилого пространства и в оконный проем на уходящие вдаль вертикали желтого кирпича. Рядом календарь корпорации “Консервация” вымигивал вид Гранд-каньона — сперва ДО, а потом ПОСЛЕ. Боз перевернулся на другой бок, чтобы не смотреть на Иисуса, Гранд-каньон, Иисуса. Складная лежанка накренилась на левый борт. Миссис Хансон давно подумывала позвать кого-нибудь починить диван (недостающая левая ножка вела самостоятельное существование в ящике под раковиной), с того самого дня, как собесовские грузчики крепко его приложили, сколько ж это лет назад, когда Хансоны переехали в дом 334. То и дело она обсуждала — в кругу семьи или с любезной миссис Миллер из собеса — препятствия, стоящие на пути этого начинания, которые при ближайшем рассмотрении оказывались столь многочисленными, а в конечном итоге такими грозными, что чуть было не душили в зародыше самые энергичные ее поползновения. Но когда-нибудь — непременно.
Его племянник — Лоттин младшенький — смотрел по ящику войну. Обычно Боз просыпался гораздо раньше. Герильерос ВМФ США жгли какую-то рыбацкую деревню. Камера проследовала вдоль ряда рыбацких лодок за огненной дорожкой, потом надолго задержалась на пустой водной голубизне. Затем медленный обратный наплыв, вобравший все лодки вместе. Горизонт изогнулся и замерцал сквозь пламенную дымку. Потрясно. Повтор, что ли? Длинный план Боз, кажется, уже видел.
— Привет, Микки.
— Доброе утро, дядя Боз. Ба говорит, ты разводишься. Опять с нами будешь жить?
— Скажи ба, пусть отхаркается. Я всего на несколько дней. В гости.
По экрану расплескалась заставка в виде яблочного пирога, пророзглашая конец войны по состоянию на утро среды, и скачком прибавились децибелы — пошел апрельский “фордовский” ролик, “Хрен те, фараон”.
Хрен те, фараон!
Стой, считай ворон —
я твой красный свет в гробу видал!
Потешная незатейливая песенка, но как может он потешаться, зная, что Милли, может, тоже смотрит и забавляется где-нибудь в факультетской рекреации, даже не думая о Бозе, что он, где и как. Милли изучала все рекламные ролики, могла любой воспроизвести дословно, каждую паузу и придыхание — где положено. А самой схохмить — ни на миллиграмм. Творческая натура? Как попугай.
Ну а если бы он ей это взял и выложил? Что ей никогда не подняться выше наробразовского демонстратора гигиенических средств, последний профразряд, второй эшелон. Жестоко? Боз должен быть жесток?
— Детка, — тряхнул он головой, перекинул каштановый каскад, — ты даже не догадываешься, что такое жестоко.
— Ну, если ты думаешь, сегодня это что-то, видел бы ты их вчера, — произнес Микки, выключив ящик. — В школе. Пакистанской, кажется. Угу. Это надо было видеть. Жестоко, именно что. Всех почикали.
— Кто?
— Первая рота. — Микки встал по стойке “смирно” и отдал в пустой воздух воинское приветствие. В его возрасте (шесть) все детишки хотели быть герильерос или пожарниками. В десять — поп-певцами. В четырнадцать, если посообразительней (а с соображением у всех Хансонов проблем как-то не было), хотели писать. У Боза до сих пор сохранился целый альбом рекламных объяв и слоганов, которые он настрадал в старших классах. А потом, в двадцать?..
Об этом лучше не думать.
— Тебе их не было жалко? — спросил Боз.
— Жалко?
— Школьников.
— Они же были инсургенты, — объяснил Микки. — Пакистанские. — Даже Марс казался реальней, чем Пакистан, а кому какое дело до сожженных марсианских школ.
Плюх-плюх-плюх шлепанцев, и приковыляла миссис Хансон с чашкой коффе.
— Политика! Спорить о политике с шестилеткой! Вот, держи. Выпей-ка лучше.
Он отхлебнул сладкого сгущенного коффе, и, казалось, весь застоялый дух здания, гниющий в бачках мусор и желтеющий на кухонных стенах жир, табачный дым, и выдохшееся пиво, и синтеткоричные леденцы, весь эрзац, все, от чего, как он думал, ему удалось сбежать, прихлынуло обратно в самые сокровенные недра тела с одним только глотком.
— Микки, он думает, что стал слишком хорош для нас. Глянь, как его перекосило.
— Просто слаще, чем я привык. А так все нормально, мам.
— Ничего подобного, как ты всегда и пил. Три таблетки. Ладно, давай, выпью сама и заварю тебе новый. Ты вернулся.
— Да нет, я же говорил вчера вечером, что…
Она отмахнулась и, обернувшись, крикнула внуку:
— Ты куда?
— На улицу, — отозвался Микки.
— Возьми ключ и почту сначала принеси, понял? Если не принесешь…
Того уже и след простыл. Она рухнула в зеленое кресло, прямо на кучу сваленной там одежды, что-то бормоча себе или ему, аудитории она не конкретизировала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40