Следует добавить еще, что обитатели второй палаты совершают более чем непорядочные и предосудительные поступки, а именно - пытаются представить себя в большем количестве, чем на самом деле. Положение, как всегда, спасает жена доктора, для того, в общем-то, она здесь и находится. Несколько вовремя сказанных слов способны устранить трудности, которые пространными увещеваниями можно только еще больше осложнить. Дурные наклонности и дурной нрав обнаруживали также и те, кто не только пытался получить свою порцию дважды, но и преуспел в этом намерении. Жена доктора заметила обман, но сочла, что лучше не предавать вскрывшиеся злоупотребления огласке, потому что боялась даже представить, что только будет в случае разоблачения: в лучшем случае ее превратят во всеобщую служанку, в худшем - сделают рабыней немногих избранных. Высказанная еще в самом начале рекомендация выбрать в каждой палате старосту, глядишь, и помогла бы сгладить эти шероховатости, а то и устранить куда более серьезные трения, но при непременном соблюдении одного условия, заключающегося в том, чтобы власть, которой был бы облечен этот человек, власть, без сомнения, непрочная, без сомнения, шаткая, без сомнения, ежеминутно оспариваемая, применялась бы ко всеобщему благу и в качестве таковой признавалась бы большинством. А иначе, подумала жена доктора, мы в конце концов друг друга просто перебьем. Она пообещала себе непременно обсудить эту щепетильную тему с мужем и продолжала раздавать пайки.
Одних после еды разморило, у других оказался чересчур чувствительный желудок, но, так или иначе, никого не прельщало исполнять должность землекопа. И когда доктор, просто в силу профессии относящийся ко всему на свете ответственней других, сказал: Ну, пошли, что ли, хоронить, призыв его никем поддержан не был. Слепцы, разлегшись по койкам, хотели без помех предаваться процессу пищеварения, кое-кто из них сразу же задремал, что и неудивительно, ибо после пережитых страхов и треволнений накормленная, пусть и весьма скудно, плоть склонна к биохимической неге. Лишь позже, незадолго до наступления сумерек, когда стало казаться, что из-за естественной убыли дня тусклые лампы разгорелись ярче, освещая по природной слабости своей то немногое, что могли осветить, доктору с женой удалось уговорить двоих соседей по палате отправиться на задний двор, дабы выполнить свою долю предстоящей работы и разобрать уже окоченевшие тела по принадлежности, благо было решено, что каждая палата хоронит своих. Неоспоримое преимущество слепцов как могильщиков заключалось в том, что можно было бы назвать иллюзией света. Им и в самом деле совершенно безразлично, день на дворе или ночь, безмолвная ли заря или шумный полдень, уже смеркается или еще не рассвело, потому что их постоянно окружает матово-белое свечение, подобное тому, что производит бьющее из-за облаков солнце. И для них потерять зрение - значит не погрузиться в обыденную тьму, но пребывать во славе. Когда же доктор опрометчиво упомянул о том, что они будут отбирать своих, первый слепец, оказавшийся одним из тех двоих, кто согласился помочь, попросил объяснить ему, как именно узнают они своих, и логика этого вопроса, тем более разящая, что прозвучал он из уст слепого, привела доктора в замешательство. А жена подумала, что выручать его не станет, иначе выдаст себя. Доктор сумел выпутаться из трудного положения сам, причем не без грации применил радикальный метод наступления, то есть признал свою ошибку: Мы, молвил он тоном, подразумевающим усмешку по адресу себя самого, настолько привыкли к своим глазам, что и поныне считаем, будто можем ими пользоваться, хоть они уже ни на что не годны, а мы всего лишь знаем, что наших там лежит четверо - таксист, оба полицейских и еще один, так что надо будет взять четыре первых попавшихся тела, предать их земле и тем исполнить наш долг. Первый слепец согласился, и второй тоже, и снова, чередуясь, принялись они копать могилы. Так никогда и не суждено было им по слепоте своей узнать, что все четверо погребенных относились именно к числу тех, о возможности идентификации коих недавно высказывались сомнения, и совершенно лишним будет упоминать, как, будто случайно и наугад, дотрагивался доктор рукою, ведомой рукою жены, до руки или ноги мертвеца, после чего оставалось сказать лишь: Этот. Когда двоих уже закопали, вышли из палаты еще трое пациентов, решившие оказать содействие, но наверняка отказавшиеся бы от своего намерения, скажи им кто-нибудь, что уже поздний вечер. Ибо с точки зрения психологии и слепому совсем даже не все равно, при свете дня роет он могилу или после захода солнца. В тот момент, когда новоявленные могильщики, взмокшие от пота, перепачканные землей, все еще ощущая будто застрявший в ноздрях сладковатый смрад первого тлена, вернулись в палату, громкоговоритель начал повторять всем известные инструкции. Не было упоминаний о произошедшем, о стрельбе и о застреленных в упор. Предупреждения вроде: Покидать здание без предварительного разрешения запрещается под страхом смерти, или: Труп силами самих изолированных должен быть без соблюдения каких бы то ни было формальностей захоронен у ограды, благодаря обретенному за минувший день жестокому опыту, который в школе жизни ведет все основные предметы, зазвучали с непреложной внятностью, тогда как обещание доставлять трижды в день коробки с продовольствием воспринималось издевательским сарказмом или вовсе уж неуместной иронией. Когда громкоговоритель замолчал, доктор в одиночку, потому что уже довольно прилично ориентировался вокруг, отправился к дверям соседней палаты и объявил: Наших мы уже схоронили. Могли бы и наших тоже, небось не надорвались бы, ответил мужской голос. Договаривались же, что каждая палата хоронит своих, мы отсчитали четыре тела и предали их земле. Ладно, сказал другой голос, завтра зароем, и совсем другим тоном: А чего, жратвы-то больше не привозили. Нет, ответил доктор. А грозились три раза в день кормить. Думаю, не все свои угрозы они приводят в исполнение. Тогда надо будет урезать пайки, раздался женский голос. Это правильно, если хотите, завтра обсудим. Хочу, сказала женщина. Доктор уже был в коридоре, когда мужчина, первым подавший голос, осведомился: Ты откуда такая выискалась, чтоб за нас решать. Доктор остановился в ожидании ответа, и дал его женский голос: Если мы не организуемся как следует, то будем страдать от голода и от страха, и очень стыдно, что мы не пошли с ними хоронить убитых. Вот и пошла бы, чем морали читать, раз такая совестливая и все наперед знаешь. Одна я не справлюсь, но готова помогать. Ладно, чего там спорить, опять вмешался второй мужчина, завтра утром займемся. Доктор вздохнул, предвидя, что ладить с новыми соседями будет трудно. Он уже шел к дверям своей палаты, когда вдруг ощутил настоятельные позывы. Он сомневался, что отсюда, с того места, где находится, сумеет отыскать отхожее, однако ничего иного не оставалось. Хоть бы кто-нибудь, по крайней мере, догадался повесить там рулон туалетной бумаги, доставленной вместе с продуктами. Он дважды сворачивал не туда, возвращался, подгоняемый все более и более обострявшейся нуждой, и, уже совсем на пределе терпежа вскочив наконец в искомую дверь, успел едва ли не в самую последнюю секунды спустить брюки и присесть на корточки над проделанным в полу круглым отверстием, иначе именуемым очком. И едва не задохнулся от зловония. Показалось, а потом и подтвердилось, что он вступил во что-то мягкое, податливо-липкое, причем можно было с уверенностью сказать, что это что-то есть экскременты, оставленные тем, кто, вероятно, промахнулся мимо отверстия или, не утруждая себя поисками оного, махнул рукой на условности и приличия, навалил кучу где пришлось. Доктор попытался представить себе, где находится, но для него все оставалось ослепительно, сияюще белым, белым от пола до невидимого ему потолка, и тут обнаружилось, что сияние это и белизна еще и наделены очень скверным запахом. Мы здесь все рехнемся от ужаса, подумал он. Потом, когда возникла необходимость подтереться, выяснилось, что сделать это нечем. Он ощупал позади себя стену, где должен был находиться держатель для рулона или по крайней мере гвоздь, на который за неимением лучшего накалывают обрывки газеты. Ничего. Он почувствовал себя до того несчастным и был себе так омерзителен и жалок - раскоряченный над сортирной дырой, поддерживающий спущенные штаны, чтобы не касались загаженного пола, слепой, слепой, слепой, - что, не сумев сдержаться, беззвучно заплакал. Ощупью сделал несколько шагов, наткнулся на стену. Протянул руку, потом вторую и наконец нашел дверь. Услышал шаркающие, спотыкающиеся шаги, кто-то, наверно, тоже искал сортир, и: Где же он, черт бы его, пробормотанное до того бесстрастно, словно в глубине души спрашивавшему было это решительно безразлично. Он прошел в полуметре от доктора, не почувствовав присутствия еще одного человека, но это не имело значения, ситуация не успела стать непристойной, хоть и несомненно могла бы, еще бы, мужчина в столь жалком виде, если бы в последний момент доктор в порыве стыдливости не подтянул штаны. Потом, сочтя, что остался один, снова спустил, не ко времени и не к месту оказалась эта его стыдливость, он знал, что грязен, грязен, в жизни еще не бывал так грязен. Существует много способов превратиться в животное, подумал он, это всего лишь первый. Впрочем, особенно плакаться не стоит - у него хоть есть кому подмыть его, не придавая этому никакого значения.
Улегшись на койки, слепцы ожидали, когда сон сжалится над их скорбями. Жена доктора еще некоторое время назад незаметно для других, хотя жалкое зрелище было недоступно их незрячим взорам, помогла мужу привести себя в относительный порядок. Теперь в палате стояла та особенная больничная тишина, какая бывает только там, где люди спят и страдают во сне. Бессонно и зряче оглядывала жена доктора ряды коек, бесформенные очертания фигур под одеялами, бледное лицо, шевельнувшуюся во сне руку. И спрашивала себя, неужели и она когда-нибудь ослепнет и по каким непостижимым причинам не случилось этого до сих пор. Устало поднесла руки к лицу, чтобы отбросить назад волосы, и подумала: Скоро от всех нас будет скверно пахнуть. В этот миг стали слышаться вздохи, постаныванья, приглушенные поначалу вскрики, какой-то невнятный лепет и бормотанье, которые казались, да, наверно, и были словами, только смысл их терялся в бурном крещендо, обращавшем их в крик, в рев, в хрип, подобный предсмертному. Вот ведь свиньи, негодующе сказал кто-то из глубины палаты. Но это были не свиньи, а всего лишь люди: слепой мужчина и слепая женщина, которые, кроме этих двух обстоятельств, вероятней всего, никогда ничего друг о друге не узнают.
Известное дело, недоешь, так и недоспишь. Иные из слепцов открыли глаза, когда до утра было еще далеко, и в данном случае даже не голод был виноват, а просто из-за сбившихся биоритмов, или как там их еще принято называть, они вообразили, что за окном уже белый день, вот и подумали: Хватит спать, и тут же осознали свою ошибку, услышав, как, не допуская двоякого толкования, сонно дышат их соседи по койкам. Да ну, это из книжек, а вот и нет, скорей уж из опыта прожитой жизни известно, что тот, кто просыпается на заре по своей воле или же по необходимости должен вставать спозаранку, плохо переносит, если другие в его присутствии продолжают, что называется, дрыхнуть без задних ног, и вдвойне справедливо это наше наблюдение в данном конкретном случае, ибо огромна разница между слепым, который спит, и слепым, которому совершенно незачем держать глаза открытыми. Все эти психологистические рассуждения, несуразно изысканные рядом с чудовищным масштабом бедствия, которое тщимся мы и силимся представить в нашем повествовании, имеют целью всего лишь объяснить, почему так рано и все разом проснулись слепцы: и если одних, как было сказано в самом начале, пробудили требования желудка, то других вырвало из объятий сна нервное нетерпение ранних пташек, не посчитавших нужным вести себя тише, чем это неизбежно и терпимо среди обитателей казармы или больницы. Ведь здесь оказались не только приличные, воспитанные люди, имеются и вполне неотесанные мужланы, которые, не глядя, есть ли кто рядом, отхаркиванием и пусканием ветров освобождаются поутру от ночных тягостей, хоть, справедливости ради, заметим, что схожим образом поступают они и во все остальное время суток, отчего дух в помещении стоит тяжелый, впору топор вешать, и ничего с этим не поделаешь, проветрить можно, разве что дверь открыв, потому что окна, как уж было сказано, высоко, не дотянешься.
Лежа рядом с мужем, приникнув к нему тесней некуда, что объясняется не только тем, что койка узка, но и простой тягой друг к другу, так что один бог знает, какого труда стоило им ночью сохранить приличия, не уподобиться тем, кого обозвали свиньями, жепа доктора взглянула на часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47