Соседние койки были отодвинуты подальше, главарь, судя по всему, любит простор и терпеть не может натыкаться на товарищей по несчастью. Что ж, так проще убить его. Медленно продвигаясь по узкому проходу, жена доктора не сводила глаз с того, кого наметила себе в жертву, следила за его движениями, видела, как под наплывом приятных ощущений он откинул голову, будто подставляя ей горло. Крадучись, она подошла совсем близко, обогнула кровать, остановилась у него за спиной. Слепая продолжала свое дело. Жена доктора медленно подняла ножницы, чуть разведя лезвия, чтобы удар получился двойным. В этот миг, последний свой миг, слепец почувствовал ее присутствие, но приближение оргазма увело его из мира привычных реакций. Не успеешь, подумала жена доктора и резко опустила занесенную руку. Двойной клинок, направленный со всей силы, глубоко вонзился в горло, повернулся вокруг собственной оси, рассекая хрящи и соединительную ткань, прошел дальше, покуда не застрял в неподатливых шейных позвонках. Вскрик был едва слышен, да и вообще почти неотличим от утробного стона или хрипа, звукового, так сказать, сопровождения эякуляции, какие уже не раз звучали в палате, а может, это он и был, ибо одновременно с тем, как кровь толстой струей ударила слепой в лицо, в рот ей судорожными толчками пошла сперма. И слепцов встревожил не этот крик или хрип, а женский вопль, непохожий на те, которых они наслушались вдоволь. Слепая, не понимая, вопила, что происходит, откуда кровь, в ужасе от того, что, может быть, бессознательно, безотчетно, сама не зная, как это вышло, осуществила мысль, невольно приходившую ей в голову раньше, то есть сомкнула челюсти. Слепцы бросили женщин, ощупью стали пробираться ближе: Что стряслось, чего так орешь, но чья-то рука вдруг зажала ей рот, и голос шепнул на ухо: Молчи, а потом ее мягко оттащили назад. Молчи, повторил голос, женский голос, и это немного успокоило ее, если это вообще возможно в таких обстоятельствах. Вышедший вперед счетовод и до трупа, навзничь лежавшего поперек кровати, дотронулся первым, ощупал его и: Он мертвый, определил. Голова была закинута за дальний край койки, и кровь еще хлестала из раны. Его убили, воскликнул он через минуту. Слепцы замерли, не веря своим ушам: Как убили, кто убил. У него вся глотка перерезана, это, наверно, та сучка, что была с ним, надо ее найти. Слепцы вышли из столбняка, но, явно опасаясь напороться на клинок, зарезавший их главаря, прошли недалеко. И не могли видеть, как счетовод, проворно обшарив карманы убитого, нашел и достал пистолет и маленький пластиковый мешочек с десятком патронов. Внимание отвлекли на себя женщины, которые в панике вскакивали на ноги, с истошным криком метались по палате и, потеряв представление о том, где выход, натыкались на слепцов, а те думали, что на них нападают, и в результате началось то, что смело можно было бы назвать столпотворением. Жена доктора тихо стояла в глубине, выжидая, когда можно будет улучить минуту и выскользнуть из палаты. Одной рукой она обхватила и крепко прижимала к себе слепую, в другой держала выставленные вперед ножницы, готовясь свалить одним ударом первого, кто приблизится. Пока что свободное пространство вокруг кровати главаря благоприятствовало ей, но она знала, что это ненадолго. Кто-то из женщин прорвался наконец к дверям, кто-то отбивался от слепцов, а кто-то даже уже стиснул горло своего насильника, явно намереваясь увеличить счет потерь. Счетовод, взяв команду на себя, крикнул своим: Тихо, замри, сейчас разберемся, и, желая, вероятно, придать убедительности своим словам, выстрелил в воздух. Эффект, однако, оказался обратным ожидаемому. Слепцы не знали, что пистолет обрел нового хозяина, а они, следовательно, нового вожака, а потому перестали драться с женщинами, прекратили попытки сломить их сопротивление, причем один из них - навсегда, потому что, судя по всему, его все-таки задушили. В этот миг жена доктора решила, что время пришло. И ринулась вперед, рассыпая удары направо и налево. Теперь уже слепцы, давя друг друга, вопя дурными голосами, кинулись врассыпную, спотыкались, падали сами и сбивали с ног ближнего, и имеющий глаза увидел бы, что первая свалка по сравнению с этой была попросту невинной детской возней. Жена доктора никого больше не хотела убивать, а стремилась всего лишь выбраться отсюда, но так, чтобы не оставить позади себя ни одной женщины. Этот, вероятно, не выживет, подумала она, всадив ножницы кому-то в грудь. Грянул еще один выстрел. Пошли, пошли, кричала она, толкая перед собой всех попадавшихся ей женщин. Поднимала упавших, повторяла: Живей, живей, и как ни кричал из глубины палаты счетовод: Держи их, держи, не давай уйти, было уже поздно, все женщины успели выметнуться в коридор, понеслись по нему, полуголые, прикрываясь остатками одежды. С порога жена доктора яростно прокричала в открытую дверь палаты: Вспомните, как я сказала тогда, что не забуду его лица, а теперь отныне и впредь думайте над тем, что я и ваши лица не забуду. Заплатишь за это, крикнул в ответ счетовод, и ты, и эти суки, и ваши козлы, все заплатите, кровью все умоетесь. Ты не знаешь, кто я и откуда пришла. Ты из того крыла, из первой палаты, возразил один из тех, кто приходил за женщинами, а счетовод добавил: Голос-то не спрячешь, скажешь словечко рядом со мной, и нет тебя. Ваш главарь тоже говорил так, и где он теперь. Ты меня с ним не равняй, ни с ним, ни со всей вашей шатией, когда вы ослепли, я уже знал все на свете. О моей слепоте ты ничего не знаешь. Ты не слепая, меня не проведешь. Да будь я хоть сто раз слепая, слепей всех, кто здесь есть, я уже убила и буду еще убивать, если потребуется. Раньше с голоду сдохнешь, теперь ни крошки больше не получите, хоть на карачках приползете, хоть на тарелочке сюда принесете все свои три дырки, с которыми на свет появились. За каждый день без еды буду убивать одного из вас, пусть только за порог шагнет. Ничего у тебя не выйдет. Выйдет, и еду теперь мы будем получать, а вы жрите, что припрятали. Счетовод в бешенстве выстрелил в сторону двери. Пуля прошла над головами, никого не задев, и ударила в стену. Не поймаешь, крикнула жена доктора, и побереги-ка лучше патроны, кончатся, что будешь делать, и помни, не тебе одному охота верховодить, твои дружки тоже бы не прочь.
Твердым шагом отошла от двери, двинулась по коридору вдоль стены, но вдруг навалилась обморочная слабость, подкосились ноги, и она упала. Перед глазами повисла какая-то пелена. Неужели слепну, подумалось ей, но тут же стало понятно, что нет, еще не сейчас, это слезы туманили взгляд, слезы, хлынувшие таким ручьем, как будто копились всю жизнь. Я убила человека, тихо произнесла жена доктора, хотела убить и убила. Обернулась на дверь третьей палаты, подумав, что, если слепцы бросятся догонять, защищаться она не сможет. Но коридор был пуст. Женщины уже скрылись, слепцы, напуганные стрельбой и особенно тем, что в палате осталось несколько трупов, высунуться не решались. Мало-помалу стали возвращаться силы. Слезы всё текли, только теперь уже медленно, тихо, как бывает, когда непоправимое уже случилось. С трудом поднялась. Руки, одежда были в крови, и измученное тело вдруг уведомило, что она стала старой: Стала старой, стала убийцей, подумала жена доктора, хоть и знала, что надо будет - снова убьет. А когда будет надо, спросила она себя, медленно шагая к вестибюлю, и сама же себе ответила: Когда будет умирать то, что покуда еще живо. Покачала головой, подумала: А это что значит, слова, слова, ничего больше. Вокруг по-прежнему никого не было. Она подошла к двери, выглянула. Между прутьев решетки смутно виднелась фигура часового. Там еще есть люди, и они еще видят. Вздрогнула от шагов за спиной, подумала: Они, и стремительно обернулась, занося для удара ножницы. Но увидела мужа. Возвращавшиеся во вторую палату прокричали по дороге о том, что случилось в левом флигеле, и что какая-то женщина зарезала главаря, и поднялась стрельба, и доктор не спросил, что за женщина, потому что и так знал, это не какая-то, а его женщина, та, которая сказала косоглазому мальчику, что потом дорасскажет сказку, а сейчас-то что с нею сталось, где она, может быть, лежит мертвая. Я здесь, произнесла она, подошла к нему и припала и даже не заметила, что пачкает его кровью, а может, и заметила, но решила, что это не важно, ибо до этого дня они все делили поровну. Что там было, говорят, убили кого-то, спросил доктор. Убили, я убила. Почему. Кому-то надо было это сделать, а больше никого не нашлось. А что теперь. А теперь мы свободны, они знают, что их ждет, если вздумают еще раз попользоваться нами. Но ведь это значит, будет война. Слепые всегда на войне, всегда были и будут. И ты снова будешь убивать. Да, если придется, от этой слепоты я не вылечусь. А что с продовольствием. Теперь мы снова будем забирать его, вряд ли те осмелятся прийти сюда, по крайней мере еще несколько дней будут бояться, что с ними произойдет то же, что и с их главным, что им тоже воткнут в горло ножницы. Мы с самого начала, еще когда они предъявили первые требования, не сумели оказать им сопротивления. Нет, не сумели, мы испугались, а страх - плохой советчик, ну а теперь пойдем, надо будет на всякий случай забаррикадировать дверь, кроватями перегородим, как те делали, а если придется поспать на полу, то ничего страшного, это лучше, чем умереть с голоду.
Однако в ближайшие дни слепцы стали спрашивать себя и друг друга, а не придется ли и в самом деле готовиться к голодной смерти. Поначалу не удивлялись, что продуктов не несут, привыкли к задержкам и перебоям, так уж повелось с самого начала, бандиты из третьей были правы, говоря, что военные иногда запаздывают, хоть тотчас, извращая свою правоту, глумливо добавляли, что вот потому-то и придется урезать пайки, такая уж тягостная обязанность выпадает на долю тех, кто правит. На третьи сутки, когда в палатах не осталось в буквальном смысле ни корочки, ни крошки съестного, жена доктора и с ней еще несколько человек вышли во двор и спросили: Э-эй, что там с продуктами-то, а, нас уже два дня не кормят. Сержант, уже, разумеется, не тот и не этот, а совсем другой, из-за ограды ответил, что армия тут ни при чем, армия хлеб ни у кого не отбивает, потому что воинская честь не позволяет, а если еды нет, так это потому, что нет еды, а вы все ни с места, еще шаг, и знаете, что будет, приказ остается прежним. После полученных разъяснений слепцы вернулись в палаты и повели такие речи: Что же мы делать-то будем, если и сегодня не привезут еды. Может, завтра привезут. Или послезавтра. Или когда мы и пошевелиться не сможем. Надо выйти и потребовать. Выйти-то можно, дойти нельзя. Эх, были б мы зрячими. Были б мы зрячими, не влипли бы в это дерьмо. Может, нам потому не дают еды, что им самим не хватает. Ну да, кого же тут еще кормить, когда самому в обрез. Ну, когда у них припасы истощатся, мы уже все загнемся. Так что же делать-то. Они сидели на полу, кружком, более или менее правильным, в желтоватом свете единственной на весь вестибюль лампы, доктор и жена доктора, старик с черной повязкой, среди прочих мужчин и женщин, которых было примерно по двое-трое из каждой палаты, как левого крыла, так и правого, и, как уж повелось в этом мире слепых, случилось то, что и должно было, когда один из них высказался гак: А я считаю, что мы никогда бы не оказались в такой ситуации, если бы не убили этого, из третьей палаты, ну, вожака, тоже мне трагедия, ну, давали бы женщины этим бандитам дважды в месяц, то есть я хочу сказать, давали им возможность удовлетворять свои надобности, исполнять закон природы. Кто-то счел эту реплику забавной, кто-то выдавил из себя деланный смешок, но голос протеста, если он и был, ни заглушило бурчание в пустом желудке, а говоривший продолжал: И очень бы хотелось знать, кто все-таки совершил это убийство, женщины клянутся и божатся, что они тут ни при чем. Нет, я считаю, мы просто обязаны свершить правосудие и выдать им убийцу. Поди узнай, кто это. Да, так и скажем им, что вот, мол, вам тот, кого вы ищете, а нам теперь дайте поесть. Поди найди его. Жена доктора поникла головой, подумала: Они правы, если кто-нибудь умрет с голоду, виновата буду я, но тотчас вспыхнувший гнев прогнал это смиренное признание своей ответственности: Вот пусть они первыми и умрут, чтобы моя вина искупила их вину. И, подняв глаза, подумала: А если сказать им сейчас, что это я убила, неужели они меня отдадут в третью палату, зная, что - на верную смерть. От голода ли, потому ли, что эта мысль прельщала, как влечет и манит бездна у самых ног, в голове у нее вдруг помутилось, она всем телом подалась вперед и уже открыла рот, но в этот миг ее руку кто-то цепко взял, крепко сжал, и, оглянувшись, она увидела старика с черной повязкой, который молвил так: Своими бы руками убил того, кто выдаст себя. Почему, спросили в кружке. Потому, что если в том аду, где мы с вами оказались и который нашими стараниями становится адом совсем уж кромешным, еще имеет какое-нибудь значение стыд, то лишь благодаря человеку, осмелившемуся прикончить гиену в самом ее логове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Твердым шагом отошла от двери, двинулась по коридору вдоль стены, но вдруг навалилась обморочная слабость, подкосились ноги, и она упала. Перед глазами повисла какая-то пелена. Неужели слепну, подумалось ей, но тут же стало понятно, что нет, еще не сейчас, это слезы туманили взгляд, слезы, хлынувшие таким ручьем, как будто копились всю жизнь. Я убила человека, тихо произнесла жена доктора, хотела убить и убила. Обернулась на дверь третьей палаты, подумав, что, если слепцы бросятся догонять, защищаться она не сможет. Но коридор был пуст. Женщины уже скрылись, слепцы, напуганные стрельбой и особенно тем, что в палате осталось несколько трупов, высунуться не решались. Мало-помалу стали возвращаться силы. Слезы всё текли, только теперь уже медленно, тихо, как бывает, когда непоправимое уже случилось. С трудом поднялась. Руки, одежда были в крови, и измученное тело вдруг уведомило, что она стала старой: Стала старой, стала убийцей, подумала жена доктора, хоть и знала, что надо будет - снова убьет. А когда будет надо, спросила она себя, медленно шагая к вестибюлю, и сама же себе ответила: Когда будет умирать то, что покуда еще живо. Покачала головой, подумала: А это что значит, слова, слова, ничего больше. Вокруг по-прежнему никого не было. Она подошла к двери, выглянула. Между прутьев решетки смутно виднелась фигура часового. Там еще есть люди, и они еще видят. Вздрогнула от шагов за спиной, подумала: Они, и стремительно обернулась, занося для удара ножницы. Но увидела мужа. Возвращавшиеся во вторую палату прокричали по дороге о том, что случилось в левом флигеле, и что какая-то женщина зарезала главаря, и поднялась стрельба, и доктор не спросил, что за женщина, потому что и так знал, это не какая-то, а его женщина, та, которая сказала косоглазому мальчику, что потом дорасскажет сказку, а сейчас-то что с нею сталось, где она, может быть, лежит мертвая. Я здесь, произнесла она, подошла к нему и припала и даже не заметила, что пачкает его кровью, а может, и заметила, но решила, что это не важно, ибо до этого дня они все делили поровну. Что там было, говорят, убили кого-то, спросил доктор. Убили, я убила. Почему. Кому-то надо было это сделать, а больше никого не нашлось. А что теперь. А теперь мы свободны, они знают, что их ждет, если вздумают еще раз попользоваться нами. Но ведь это значит, будет война. Слепые всегда на войне, всегда были и будут. И ты снова будешь убивать. Да, если придется, от этой слепоты я не вылечусь. А что с продовольствием. Теперь мы снова будем забирать его, вряд ли те осмелятся прийти сюда, по крайней мере еще несколько дней будут бояться, что с ними произойдет то же, что и с их главным, что им тоже воткнут в горло ножницы. Мы с самого начала, еще когда они предъявили первые требования, не сумели оказать им сопротивления. Нет, не сумели, мы испугались, а страх - плохой советчик, ну а теперь пойдем, надо будет на всякий случай забаррикадировать дверь, кроватями перегородим, как те делали, а если придется поспать на полу, то ничего страшного, это лучше, чем умереть с голоду.
Однако в ближайшие дни слепцы стали спрашивать себя и друг друга, а не придется ли и в самом деле готовиться к голодной смерти. Поначалу не удивлялись, что продуктов не несут, привыкли к задержкам и перебоям, так уж повелось с самого начала, бандиты из третьей были правы, говоря, что военные иногда запаздывают, хоть тотчас, извращая свою правоту, глумливо добавляли, что вот потому-то и придется урезать пайки, такая уж тягостная обязанность выпадает на долю тех, кто правит. На третьи сутки, когда в палатах не осталось в буквальном смысле ни корочки, ни крошки съестного, жена доктора и с ней еще несколько человек вышли во двор и спросили: Э-эй, что там с продуктами-то, а, нас уже два дня не кормят. Сержант, уже, разумеется, не тот и не этот, а совсем другой, из-за ограды ответил, что армия тут ни при чем, армия хлеб ни у кого не отбивает, потому что воинская честь не позволяет, а если еды нет, так это потому, что нет еды, а вы все ни с места, еще шаг, и знаете, что будет, приказ остается прежним. После полученных разъяснений слепцы вернулись в палаты и повели такие речи: Что же мы делать-то будем, если и сегодня не привезут еды. Может, завтра привезут. Или послезавтра. Или когда мы и пошевелиться не сможем. Надо выйти и потребовать. Выйти-то можно, дойти нельзя. Эх, были б мы зрячими. Были б мы зрячими, не влипли бы в это дерьмо. Может, нам потому не дают еды, что им самим не хватает. Ну да, кого же тут еще кормить, когда самому в обрез. Ну, когда у них припасы истощатся, мы уже все загнемся. Так что же делать-то. Они сидели на полу, кружком, более или менее правильным, в желтоватом свете единственной на весь вестибюль лампы, доктор и жена доктора, старик с черной повязкой, среди прочих мужчин и женщин, которых было примерно по двое-трое из каждой палаты, как левого крыла, так и правого, и, как уж повелось в этом мире слепых, случилось то, что и должно было, когда один из них высказался гак: А я считаю, что мы никогда бы не оказались в такой ситуации, если бы не убили этого, из третьей палаты, ну, вожака, тоже мне трагедия, ну, давали бы женщины этим бандитам дважды в месяц, то есть я хочу сказать, давали им возможность удовлетворять свои надобности, исполнять закон природы. Кто-то счел эту реплику забавной, кто-то выдавил из себя деланный смешок, но голос протеста, если он и был, ни заглушило бурчание в пустом желудке, а говоривший продолжал: И очень бы хотелось знать, кто все-таки совершил это убийство, женщины клянутся и божатся, что они тут ни при чем. Нет, я считаю, мы просто обязаны свершить правосудие и выдать им убийцу. Поди узнай, кто это. Да, так и скажем им, что вот, мол, вам тот, кого вы ищете, а нам теперь дайте поесть. Поди найди его. Жена доктора поникла головой, подумала: Они правы, если кто-нибудь умрет с голоду, виновата буду я, но тотчас вспыхнувший гнев прогнал это смиренное признание своей ответственности: Вот пусть они первыми и умрут, чтобы моя вина искупила их вину. И, подняв глаза, подумала: А если сказать им сейчас, что это я убила, неужели они меня отдадут в третью палату, зная, что - на верную смерть. От голода ли, потому ли, что эта мысль прельщала, как влечет и манит бездна у самых ног, в голове у нее вдруг помутилось, она всем телом подалась вперед и уже открыла рот, но в этот миг ее руку кто-то цепко взял, крепко сжал, и, оглянувшись, она увидела старика с черной повязкой, который молвил так: Своими бы руками убил того, кто выдаст себя. Почему, спросили в кружке. Потому, что если в том аду, где мы с вами оказались и который нашими стараниями становится адом совсем уж кромешным, еще имеет какое-нибудь значение стыд, то лишь благодаря человеку, осмелившемуся прикончить гиену в самом ее логове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47