По левую руку Эндера на искусственных террасах склона располагалась начальная школа, по правую — Вила де Профессорес, названная в честь преподавателей, хотя в основном здесь обитали уборщики, клерки, советники и прочая мелочь. Все учителя, носившие серые одежды Фильос, осторожно, с большим любопытством поглядывали на Эндера.
Вражеская территория началась на вершине холма — ровная, почти плоская зеленая лужайка, безупречный сад, аккуратные дорожки, посыпанные галькой. «Вот это и есть мир Церкви, — подумал Эндер, — все на своих местах и никаких сорняков». Здесь тоже многие исподволь наблюдали за ним, но одежды были черными или оранжевыми — священники и деканы, а в глазах у них стояла ненависть — вполне нормальное чувство для людей, чьей власти угрожают. «Что я украл у вас тем, что пришел сюда?» — беззвучно спросил у них Эндер. Но он знал, что отчасти заслужил их ненависть. Он был диким растением, попавшим в ухоженный сад, и, куда бы ни шел, нес с собой беспорядок. Многие прекрасные цветы умрут, если он пустит корни и высосет жизненные соки из земли.
Джейн весело болтала, пытаясь спровоцировать его на ответную реплику, но Эндер не попадался на ее приманку. Священники не увидят, как он шевелит губами. Очень многие католики считали имплантацию терминала святотатством, попыткой улучшить тело, которое Господь создал совершенным.
— Скольких священников может содержать эта община, Эндер? — задумчиво спросила Джейн.
Эндеру очень хотелось огрызнуться, ведь она уже наверняка посмотрела в записи и узнала точное число. Джейн очень нравилось раздражать его в те минуты, когда он не мог ей ответить или даже признать, что с ним вообще разговаривают.
— Трутни, которые даже не размножаются. Они не совокупляются и согласно теории эволюции давно должны были вымереть.
Конечно, она знала, что священники выполняют половину административной работы в городе. Эндер составлял свой ответ, словно мог произнести его вслух. Если бы здесь не было священников, правительству, или торговцам, или гильдиям пришлось бы поднатужиться и принять на себя это бремя. В обществе всегда образуется некая жесткая иерархия, консервативная сила, которая сохраняет личность, суть общины, несмотря на приходящие со временем изменения. Если в обществе нет ортодоксов, оно неизбежно рассыпается и умирает. Сильная организация ортодоксов раздражает, но она необходима обществу. Валентина писала об этом в своей книге о Занзибаре. Она сравнивала класс священнослужителей со скелетом…
Желая показать, что она может угадать его возражения, даже когда он молчит, Джейн подкинула ему цитату. Словно в насмешку, она воспользовалась голосом Валентины (конечно, она сохранила записи, чтобы мучить его).
— Кости твердые, сами по себе они кажутся мертвыми, окаменевшими, однако, именно укореняясь в скелете, опираясь на него, тело получает возможность осуществлять все движения жизни.
Голос Валентины причинял ему куда больше боли, чем он ожидал, намного больше, чем рассчитывала Джейн. Он замедлил шаги, поняв вдруг, что это ее отсутствие заставило его так остро ощущать враждебность священников. Он дергал кальвинистского льва за гриву в его собственном логове, ходил босиком по раскаленным углям ислама, в Киото фанатики-синтоисты угрожали ему смертью. Но Валентина всегда была рядом, жила в том же городе, дышала тем же воздухом. Она желала ему удачи, когда он уходил, а когда возвращался после очередного столкновения, вкладывала смысл даже в его ошибки, давала ему кусочек победы даже в поражении. «Я покинул ее всего десять дней назад и теперь наконец почувствовал, как мне ее не хватает».
— Мне кажется, налево, — сказала Джейн. Теперь она, к счастью, говорила собственным голосом. — Монастырь стоит на западном склоне холма. Оттуда можно увидеть Станцию Зенадорес.
Он прошел мимо факульдаде, где ребята с двенадцати лет изучали серьезные науки. А дальше, словно лежа в засаде, прижималось к земле здание монастыря. Разница между собором и монастырем заставила Эндера улыбнуться. Фильос столь решительно отказывались от величия, что это было даже несколько оскорбительно. Неудивительно, что иерархи их терпеть не могут. Даже монастырский сад штурмовал церковные устои — все, кроме огорода, поросло сорняками и нестриженой травой.
Аббата, естественно, зовут Дом Кристано. Если бы аббатом была женщина, ее звали бы Дона Кристан. На этой планете одна Эскола байкса и один факульдаде, а потому всего один завуч. Просто и элегантно — муж хозяйничает в аббатстве, а жена управляет школами. Все дела ордена решает супружеская пара. Эндер еще в самом начале говорил Сан-Анжело, что это верх гордыни, а никакое не смирение — то, что руководителей монастырей и школ зовут «Господин Христианин» и «Госпожа Христианка». Монахи дерзко присваивают себе титул, который принадлежит всем последователям Христа. Сан-Анжело только улыбнулся в ответ — конечно, он именно это и имел в виду. Он был безгранично дерзок в своем смирении — одна из причин, по которой Эндер любил его.
Дом Кристано вышел из ворот, чтобы встретить гостя, вместо того чтобы дожидаться его в своем эскриторио, — члены ордена обязаны причинять себе неудобства для пользы тех, кому они служат.
— Голос Эндрю! — воскликнул он.
— Дом Цефейро! — откликнулся Эндер. Цефейро (жнец) — так называли аббата внутри ордена, школьных завучей — Арадорес (пахарями), а монахов-преподавателей — Семеадорес (сеятелями).
Цефейро улыбнулся, заметив, как ловко увернулся Голос от употребления официального титула «Дом Кристано». Он знал, насколько это помогало управлять людьми — требование, чтобы к Детям обращались по их титулам и самодельным именам. Как говорил Сан-Анжело: «Когда они называют вас вашим титулом, то признают, что вы — христиане. А когда они называют вас по имени, то творят молитву». Дом Кристано обнял Эндера за плечи, улыбнулся и сказал:
— Да, я Цефейро. А что такое вы — нашествие сорной травы?
— Пытаюсь стать плевелом.
— Берегитесь тогда, ибо хозяин урожая спалит вас вместе с соломой.
— Я знаю, все мы на волосок от проклятия, по не надейтесь принудить меня к покаянию.
— Покаянием занимаются священники. Мы просвещаем разум. Хорошо, что вы пришли.
— Спасибо, что вы меня пригласили. Я вынужден был пуститься на грубый шантаж, чтобы заставить окружающих вообще разговаривать со мной.
Цефейро, естественно, понимал, что Голос знает: приглашение пришло только потому, что он вовремя бросил угрозу об инквизиции. Но брат Амай предпочитал сохранять дружескую атмосферу.
— Скажите, это правда? Вы действительно знали Сан-Анжело? Вы тот, кто Говорил о его смерти?
Эндер взмахнул рукой в сторону высоких сорняков, вымахавших выше ограды.
— Он был бы доволен беспорядком в вашем саду. Ему правилось провоцировать кардинала Аквилу. Без сомнения, ваш епископ Перегрино каждый раз морщится от омерзения, когда видит этот беспорядок.
Дом Кристано подмигнул Эндеру:
— Вы знаете слишком много наших секретов. Если мы поможем найти ответы на ваши вопросы, вы уйдете?
— У вас есть надежда. С тех пор как я стал Голосом, я не жил на одном месте дольше полутора лет, кроме Рейкьявика, на Трондхейме.
— Ах, если б вы могли обещать и у нас не задерживаться! Я прошу не для себя, я забочусь о спокойствии тех, кто носит рясу потяжелее.
Эндер дал ему единственный из возможных искренних ответов, который немного успокоит епископа:
— Обещаю, что, если найду место, на котором захочу осесть, сложу с себя обязанности Голоса и стану обычным гражданином.
— Ну, в таком городе, как наш, стать гражданином — значит перейти в католичество.
— Много лет назад Сан-Анжело заставил меня поклясться, что, если я решу принять религию, это будет его вера.
— Почему-то мне не кажется, что у вас есть искренние религиозные убеждения.
— Это потому, что у меня их нет.
Дом Кристано рассмеялся с видом «мне-то лучше знать» и настоял на экскурсии по монастырю и школам. Эндер не возражал, ибо ему самому было интересно, как развивались идеи Сан-Анжело за столетия, прошедшие с его смерти. Школы выглядели вполне прилично, уровень обучения оказался высоким. Когда Цефейро наконец привел его в монастырь, в маленькую келью, которую делил со своей женой Арадорой, уже опустились сумерки.
Дона Кристан сидела за терминалом и сочиняла серию грамматических упражнений. Они подождали, пока она найдет нужное место и остановится.
Дом Кристано представил ей Голос.
— Но ему трудно называть меня Дом Кристано.
— Как и епископу, — ответила его жена. — Мое полное имя Детестай о Пекадо э Фазей о Диретио. («Возненавидь зло и делай дела праведные», — перевел Эндер.) Имя моего мужа прекрасно сокращается: Амай — возлюби. Правда, мило? Но мое? Можете себе представить, как приятель кричит вам через улицу: «Эй, Детестай!» — Все рассмеялись. — Любовь и Ненависть — вот кто мы, муж и жена. Как вы станете звать меня, если имя Христианка слишком хорошо для меня?
Эндер поглядел на ее лицо. Появились морщины, критически настроенный наблюдатель мог бы сказать, что она старится. Но на ее губах жил постоянный, затаенный смех, а в глазах было столько жизни, что она казалась молодой, много моложе Эндера.
— Я бы дал вам имя Белеза, «прекрасная», но ваш муж возомнит, что я с вами флиртую.
— Нет, просто станет называть меня Беладонной — от красоты до отравы всего одна маленькая злая шутка. Не так ли, Дом Кристано?
— Мой долг — поддерживать в тебе смирение.
— А мой — хранить твое целомудрие, — отозвалась она.
После этой реплики Эндер просто не мог не бросить беглый взгляд на две кровати.
— О, еще один, кому любопытен наш целомудренный брак, — заметил Цефейро.
— Нет, — покачал головой Эндер. — Но я вспомнил, что Сан-Анжело настаивал, чтобы муж и жена спали в одной постели.
— Мы, к сожалению, можем делать это только в том случае, если один спит днем, а другой ночью, — вздохнула Арадора.
— Правила надо приспосабливать к духовной силе Фильос да Менте, — объяснил Цефейро. — Без сомнения, есть монахи, которые могут делить постель и оставаться целомудренными, но моя жена все еще слишком прекрасна, а желания плоти очень сильны во мне.
— Но ведь именно это и было целью Сан-Анжело. Он говорил, что супружеская постель будет постоянной проверкой силы вашей любви к знанию. И надеялся, что каждый мужчина и каждая женщина ордена спустя какое-то время решат передать будущему поколению не только свой разум, но и свою постель.
— Но в тот день, когда мы сделаем это, — сказал Рибейро, — нам придется оставить Детей.
— Наш возлюбленный Сан-Анжело не успел толком разобраться в этом вопросе, ведь при его жизни не существовало настоящего монастыря ордена, — улыбнулась Арадора. — Монастырь стал нашей семьей, и покинуть его — хуже всякого развода. Когда корни пущены, растение не может освободиться, не причинив себе страшной боли. Поэтому мы спим в разных постелях… И нам едва хватает сил, чтобы остаться в любимом ордене.
В ее словах было столько покорности, что против воли Эндера на его глаза навернулись слезы. Она заметила их, покраснела, отвела глаза.
— Не плачьте по нам, Голос Эндрю. Наша радость намного сильнее нашей боли.
— Вы меня неправильно поняли, — отозвался Эндер. — Мои слезы — не от жалости. Вы так прекрасны…
— Нет, — сказал Цефейро, — даже священники, соблюдающие целибат, считают наши целомудренные браки в лучшем случае эксцентричными.
— Они. Но не я, — ответил Эндер.
На какое-то мгновение ему захотелось рассказать им о своей спутнице, Валентине, близкой и любящей, как жена, и целомудренной, как сестра. Но сама мысль о ней лишила его дара речи. Он опустился на кровать Цефейро и закрыл лицо руками.
— Вам нехорошо? — спросила Арадора. В ту же самую секунду рука Цефейро мягко опустилась на его плечо.
Эндер поднял голову, стараясь стряхнуть этот внезапный приступ любви к Валентине и тоски по ней.
— Боюсь, это путешествие обошлось мне много дороже, чем другие. Я оставил на Трондхейме мою сестру — она была со мной много лет. Она вышла замуж в Рейкьявике. Для меня прошла только неделя с тех пор, как мы расстались, но я тоскую по ней куда сильнее, чем предполагал. Вы двое…
— То есть вы хотите сказать, что тоже… монах? — спросил Дом Кристано.
— И недавно овдовели, — прошептала Арадора.
И Эндеру вовсе не показались странными такие определения его любви и потери.
Джейн пробурчала у него в ухе:
— Если это часть какого-то хитрого плана, Эндер, то я слишком глупа, чтобы понять его.
Но, конечно, планы тут были совершенно ни при чем. Эндера пугало то, насколько он потерял контроль над собой. Прошлой ночью в доме Рибейры он был хозяином положения, а сейчас оказался столь же беспомощным перед этими семейными монахами, словно Квара или Грего.
— Мне кажется, — сказал Цефейро, — вы пришли сюда искать ответ на совсем другие вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Вражеская территория началась на вершине холма — ровная, почти плоская зеленая лужайка, безупречный сад, аккуратные дорожки, посыпанные галькой. «Вот это и есть мир Церкви, — подумал Эндер, — все на своих местах и никаких сорняков». Здесь тоже многие исподволь наблюдали за ним, но одежды были черными или оранжевыми — священники и деканы, а в глазах у них стояла ненависть — вполне нормальное чувство для людей, чьей власти угрожают. «Что я украл у вас тем, что пришел сюда?» — беззвучно спросил у них Эндер. Но он знал, что отчасти заслужил их ненависть. Он был диким растением, попавшим в ухоженный сад, и, куда бы ни шел, нес с собой беспорядок. Многие прекрасные цветы умрут, если он пустит корни и высосет жизненные соки из земли.
Джейн весело болтала, пытаясь спровоцировать его на ответную реплику, но Эндер не попадался на ее приманку. Священники не увидят, как он шевелит губами. Очень многие католики считали имплантацию терминала святотатством, попыткой улучшить тело, которое Господь создал совершенным.
— Скольких священников может содержать эта община, Эндер? — задумчиво спросила Джейн.
Эндеру очень хотелось огрызнуться, ведь она уже наверняка посмотрела в записи и узнала точное число. Джейн очень нравилось раздражать его в те минуты, когда он не мог ей ответить или даже признать, что с ним вообще разговаривают.
— Трутни, которые даже не размножаются. Они не совокупляются и согласно теории эволюции давно должны были вымереть.
Конечно, она знала, что священники выполняют половину административной работы в городе. Эндер составлял свой ответ, словно мог произнести его вслух. Если бы здесь не было священников, правительству, или торговцам, или гильдиям пришлось бы поднатужиться и принять на себя это бремя. В обществе всегда образуется некая жесткая иерархия, консервативная сила, которая сохраняет личность, суть общины, несмотря на приходящие со временем изменения. Если в обществе нет ортодоксов, оно неизбежно рассыпается и умирает. Сильная организация ортодоксов раздражает, но она необходима обществу. Валентина писала об этом в своей книге о Занзибаре. Она сравнивала класс священнослужителей со скелетом…
Желая показать, что она может угадать его возражения, даже когда он молчит, Джейн подкинула ему цитату. Словно в насмешку, она воспользовалась голосом Валентины (конечно, она сохранила записи, чтобы мучить его).
— Кости твердые, сами по себе они кажутся мертвыми, окаменевшими, однако, именно укореняясь в скелете, опираясь на него, тело получает возможность осуществлять все движения жизни.
Голос Валентины причинял ему куда больше боли, чем он ожидал, намного больше, чем рассчитывала Джейн. Он замедлил шаги, поняв вдруг, что это ее отсутствие заставило его так остро ощущать враждебность священников. Он дергал кальвинистского льва за гриву в его собственном логове, ходил босиком по раскаленным углям ислама, в Киото фанатики-синтоисты угрожали ему смертью. Но Валентина всегда была рядом, жила в том же городе, дышала тем же воздухом. Она желала ему удачи, когда он уходил, а когда возвращался после очередного столкновения, вкладывала смысл даже в его ошибки, давала ему кусочек победы даже в поражении. «Я покинул ее всего десять дней назад и теперь наконец почувствовал, как мне ее не хватает».
— Мне кажется, налево, — сказала Джейн. Теперь она, к счастью, говорила собственным голосом. — Монастырь стоит на западном склоне холма. Оттуда можно увидеть Станцию Зенадорес.
Он прошел мимо факульдаде, где ребята с двенадцати лет изучали серьезные науки. А дальше, словно лежа в засаде, прижималось к земле здание монастыря. Разница между собором и монастырем заставила Эндера улыбнуться. Фильос столь решительно отказывались от величия, что это было даже несколько оскорбительно. Неудивительно, что иерархи их терпеть не могут. Даже монастырский сад штурмовал церковные устои — все, кроме огорода, поросло сорняками и нестриженой травой.
Аббата, естественно, зовут Дом Кристано. Если бы аббатом была женщина, ее звали бы Дона Кристан. На этой планете одна Эскола байкса и один факульдаде, а потому всего один завуч. Просто и элегантно — муж хозяйничает в аббатстве, а жена управляет школами. Все дела ордена решает супружеская пара. Эндер еще в самом начале говорил Сан-Анжело, что это верх гордыни, а никакое не смирение — то, что руководителей монастырей и школ зовут «Господин Христианин» и «Госпожа Христианка». Монахи дерзко присваивают себе титул, который принадлежит всем последователям Христа. Сан-Анжело только улыбнулся в ответ — конечно, он именно это и имел в виду. Он был безгранично дерзок в своем смирении — одна из причин, по которой Эндер любил его.
Дом Кристано вышел из ворот, чтобы встретить гостя, вместо того чтобы дожидаться его в своем эскриторио, — члены ордена обязаны причинять себе неудобства для пользы тех, кому они служат.
— Голос Эндрю! — воскликнул он.
— Дом Цефейро! — откликнулся Эндер. Цефейро (жнец) — так называли аббата внутри ордена, школьных завучей — Арадорес (пахарями), а монахов-преподавателей — Семеадорес (сеятелями).
Цефейро улыбнулся, заметив, как ловко увернулся Голос от употребления официального титула «Дом Кристано». Он знал, насколько это помогало управлять людьми — требование, чтобы к Детям обращались по их титулам и самодельным именам. Как говорил Сан-Анжело: «Когда они называют вас вашим титулом, то признают, что вы — христиане. А когда они называют вас по имени, то творят молитву». Дом Кристано обнял Эндера за плечи, улыбнулся и сказал:
— Да, я Цефейро. А что такое вы — нашествие сорной травы?
— Пытаюсь стать плевелом.
— Берегитесь тогда, ибо хозяин урожая спалит вас вместе с соломой.
— Я знаю, все мы на волосок от проклятия, по не надейтесь принудить меня к покаянию.
— Покаянием занимаются священники. Мы просвещаем разум. Хорошо, что вы пришли.
— Спасибо, что вы меня пригласили. Я вынужден был пуститься на грубый шантаж, чтобы заставить окружающих вообще разговаривать со мной.
Цефейро, естественно, понимал, что Голос знает: приглашение пришло только потому, что он вовремя бросил угрозу об инквизиции. Но брат Амай предпочитал сохранять дружескую атмосферу.
— Скажите, это правда? Вы действительно знали Сан-Анжело? Вы тот, кто Говорил о его смерти?
Эндер взмахнул рукой в сторону высоких сорняков, вымахавших выше ограды.
— Он был бы доволен беспорядком в вашем саду. Ему правилось провоцировать кардинала Аквилу. Без сомнения, ваш епископ Перегрино каждый раз морщится от омерзения, когда видит этот беспорядок.
Дом Кристано подмигнул Эндеру:
— Вы знаете слишком много наших секретов. Если мы поможем найти ответы на ваши вопросы, вы уйдете?
— У вас есть надежда. С тех пор как я стал Голосом, я не жил на одном месте дольше полутора лет, кроме Рейкьявика, на Трондхейме.
— Ах, если б вы могли обещать и у нас не задерживаться! Я прошу не для себя, я забочусь о спокойствии тех, кто носит рясу потяжелее.
Эндер дал ему единственный из возможных искренних ответов, который немного успокоит епископа:
— Обещаю, что, если найду место, на котором захочу осесть, сложу с себя обязанности Голоса и стану обычным гражданином.
— Ну, в таком городе, как наш, стать гражданином — значит перейти в католичество.
— Много лет назад Сан-Анжело заставил меня поклясться, что, если я решу принять религию, это будет его вера.
— Почему-то мне не кажется, что у вас есть искренние религиозные убеждения.
— Это потому, что у меня их нет.
Дом Кристано рассмеялся с видом «мне-то лучше знать» и настоял на экскурсии по монастырю и школам. Эндер не возражал, ибо ему самому было интересно, как развивались идеи Сан-Анжело за столетия, прошедшие с его смерти. Школы выглядели вполне прилично, уровень обучения оказался высоким. Когда Цефейро наконец привел его в монастырь, в маленькую келью, которую делил со своей женой Арадорой, уже опустились сумерки.
Дона Кристан сидела за терминалом и сочиняла серию грамматических упражнений. Они подождали, пока она найдет нужное место и остановится.
Дом Кристано представил ей Голос.
— Но ему трудно называть меня Дом Кристано.
— Как и епископу, — ответила его жена. — Мое полное имя Детестай о Пекадо э Фазей о Диретио. («Возненавидь зло и делай дела праведные», — перевел Эндер.) Имя моего мужа прекрасно сокращается: Амай — возлюби. Правда, мило? Но мое? Можете себе представить, как приятель кричит вам через улицу: «Эй, Детестай!» — Все рассмеялись. — Любовь и Ненависть — вот кто мы, муж и жена. Как вы станете звать меня, если имя Христианка слишком хорошо для меня?
Эндер поглядел на ее лицо. Появились морщины, критически настроенный наблюдатель мог бы сказать, что она старится. Но на ее губах жил постоянный, затаенный смех, а в глазах было столько жизни, что она казалась молодой, много моложе Эндера.
— Я бы дал вам имя Белеза, «прекрасная», но ваш муж возомнит, что я с вами флиртую.
— Нет, просто станет называть меня Беладонной — от красоты до отравы всего одна маленькая злая шутка. Не так ли, Дом Кристано?
— Мой долг — поддерживать в тебе смирение.
— А мой — хранить твое целомудрие, — отозвалась она.
После этой реплики Эндер просто не мог не бросить беглый взгляд на две кровати.
— О, еще один, кому любопытен наш целомудренный брак, — заметил Цефейро.
— Нет, — покачал головой Эндер. — Но я вспомнил, что Сан-Анжело настаивал, чтобы муж и жена спали в одной постели.
— Мы, к сожалению, можем делать это только в том случае, если один спит днем, а другой ночью, — вздохнула Арадора.
— Правила надо приспосабливать к духовной силе Фильос да Менте, — объяснил Цефейро. — Без сомнения, есть монахи, которые могут делить постель и оставаться целомудренными, но моя жена все еще слишком прекрасна, а желания плоти очень сильны во мне.
— Но ведь именно это и было целью Сан-Анжело. Он говорил, что супружеская постель будет постоянной проверкой силы вашей любви к знанию. И надеялся, что каждый мужчина и каждая женщина ордена спустя какое-то время решат передать будущему поколению не только свой разум, но и свою постель.
— Но в тот день, когда мы сделаем это, — сказал Рибейро, — нам придется оставить Детей.
— Наш возлюбленный Сан-Анжело не успел толком разобраться в этом вопросе, ведь при его жизни не существовало настоящего монастыря ордена, — улыбнулась Арадора. — Монастырь стал нашей семьей, и покинуть его — хуже всякого развода. Когда корни пущены, растение не может освободиться, не причинив себе страшной боли. Поэтому мы спим в разных постелях… И нам едва хватает сил, чтобы остаться в любимом ордене.
В ее словах было столько покорности, что против воли Эндера на его глаза навернулись слезы. Она заметила их, покраснела, отвела глаза.
— Не плачьте по нам, Голос Эндрю. Наша радость намного сильнее нашей боли.
— Вы меня неправильно поняли, — отозвался Эндер. — Мои слезы — не от жалости. Вы так прекрасны…
— Нет, — сказал Цефейро, — даже священники, соблюдающие целибат, считают наши целомудренные браки в лучшем случае эксцентричными.
— Они. Но не я, — ответил Эндер.
На какое-то мгновение ему захотелось рассказать им о своей спутнице, Валентине, близкой и любящей, как жена, и целомудренной, как сестра. Но сама мысль о ней лишила его дара речи. Он опустился на кровать Цефейро и закрыл лицо руками.
— Вам нехорошо? — спросила Арадора. В ту же самую секунду рука Цефейро мягко опустилась на его плечо.
Эндер поднял голову, стараясь стряхнуть этот внезапный приступ любви к Валентине и тоски по ней.
— Боюсь, это путешествие обошлось мне много дороже, чем другие. Я оставил на Трондхейме мою сестру — она была со мной много лет. Она вышла замуж в Рейкьявике. Для меня прошла только неделя с тех пор, как мы расстались, но я тоскую по ней куда сильнее, чем предполагал. Вы двое…
— То есть вы хотите сказать, что тоже… монах? — спросил Дом Кристано.
— И недавно овдовели, — прошептала Арадора.
И Эндеру вовсе не показались странными такие определения его любви и потери.
Джейн пробурчала у него в ухе:
— Если это часть какого-то хитрого плана, Эндер, то я слишком глупа, чтобы понять его.
Но, конечно, планы тут были совершенно ни при чем. Эндера пугало то, насколько он потерял контроль над собой. Прошлой ночью в доме Рибейры он был хозяином положения, а сейчас оказался столь же беспомощным перед этими семейными монахами, словно Квара или Грего.
— Мне кажется, — сказал Цефейро, — вы пришли сюда искать ответ на совсем другие вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57