Похоже, отчетливость памяти не имеет никакого отношения к значимости происшествия. Возможно, вы хотели бы узнать, встречал я Юлия Цезаря или нет. Но я и сам охотно задал бы кому-нибудь этот вопрос. Но я могу в точности описать, как пахла река Тибр в один зимний день за сто лет до его рождения. Логично предположить, что увеличение продолжительности жизни влечет за собой возросшую способность запоминать то, что человек узнал и испытал, но это не так. Человек учится полагаться на иные способы сохранения того, что для него ценно.
Стены личной спальни Акана покрывали росписи, и я сразу понял, что это такое: его воспоминания. Там обнаружилось несколько пейзажей – на некоторых шумело море, – но преобладали портреты. В большинстве своем женские. Его жен.
Они были изображены на разных жизненных этапах – от юной невесты до пухлой матроны; фасоны их нарядов охватывали несколько столетий. Все были красивы, богато одеты, искусно написаны. Но все-таки что-то в них и во всей коллекции в целом породило в моей душе смутную тревогу. И как я ни пытался, не мог определить, что именно.
Акан спал один на большой кровати с пологом, отлично защищающим от насекомых венецианского лета и зимних сквозняков. Тяжелые тканые портьеры сейчас были отодвинуты к стене, и сквозь дымку тонкой газовой сетки я увидел его таким, каким он остался в моей памяти: резкие черты гладкого, без морщин, лица, спокойного во сне, темные волосы, более короткие, чем когда-то; длинное худощавое тело под тонкими полотняными покрывалами. Дыхание его оставалось глубоким и ровным.
После многих столетий ожидания и неизвестности этот момент показался мне каким-то разочаровывающим. Я не испытал ни сильного волнения, ни глубокой печали, ни облегчения, ни восхищения. Он мало изменился. Я не испытывал удивления.
Я вышел из спальни так же тихо, как вошел. Мне хотелось посмотреть на его лабораторию.
Я спустился по лестнице на первый этаж и повернул налево – туда, откуда доносились тихое гудение жарко натопленного очага и запах химических веществ – знакомый и в то же время таинственный, дразнящий мое любопытство и, как это ни странно, вызывающий страх. Я пошел, ориентируясь на звуки и запахи, и оказался в просторной гостиной, уютно обставленной обитыми парчой диванами, полированными столиками и искусно сделанными лампами из красного стекла. На письменном столе лежала открытая книга в кожаном переплете. Казалось, Акан только что кончил писать, но, заглянув в нее, я увидел, что в ней нет ничего, кроме хозяйственных счетов. За этой комнатой находилась лаборатория, входа в которую я пока не видел – его спрятали от случайного посетителя.
Мое внимание привлекли стены, расписанные сложными многомерными росписями, изображающими этапы жизни алхимика. Я представил себе, как они должны были развлекать утонченных друзей Акана – и магов, и аристократов. Вот «коптилка» кашляет, надышавшись дымом у горна; а здесь он спасается бегством от взрыва в лаборатории, тут выпрашивает несколько монет у прижимистого покровителя, а здесь посмеивается, сидя над грудой созданного им золота, пока покровитель стучится во входную дверь. Вряд ли кто-то взялся бы детально изучать эту тщательно сделанную живопись. Но в ней, так же как и в портретах спальни, я заметил нечто тревожное.
Я подошел поближе и осветил их.
Фрески заполняли бесчисленные движущиеся фигурки, и все их вряд ли удалось бы охватить взглядом при беглом осмотре; пожалуй, даже после многочасового изучения осталось бы много пропущенных деталей. На переднем плане разыгрывались забавные сценки, которые я уже описал, а на заднем разворачивалось повествование гораздо более серьезного свойства.
В подземной темнице замка богатого патрона, изображенной в слабо освещенном углу полотна, алхимик трудился над возгонкой, а в его склянке плавал крошечный скальп с прядями волос. Ученый держал над сосудом раненую руку, и внутрь падали капли свежей крови. Наверху возле окна я рассмотрел уличную сценку: ученик, гоняющийся с ножом в руке за маленьким уродливым человекообразным существом, и разбегающиеся в стороны испуганные прохожие.
Я бегло просмотрел другие фрески, не придерживаясь какого-либо порядка, и обнаружил, что на различных картинках изображены похожие сюжеты – поглощенный некоей тайной работой алхимик, помещенные в мочевые пузыри животных и склянки кровь и части человеческого тела, образующие некий непонятный состав, который действует неправильно и должен быть уничтожен. Вот в углу комнаты съежилась плачущая женщина с поднятыми руками, она словно защищается от нападения. А по соседству находилось изображение беременной крестьянки, которая спала на лежанке, а алхимик трудился за столом, уставленным бутылями и заваленным книгами. На этой фреске слабо горящая свеча освещала стол и заваленного книгами алхимика, так что зрителю пришлось бы внимательно присматриваться, чтобы заметить: руки изображенной на заднем плане женщины привязаны веревкой к железной раме кровати.
Но, пожалуй, наиболее интригующую деталь я отыскал в сценке чествования алхимика. Дело происходило в бальной зале, наполненной модно одетыми мужчинами и женщинами. Они смеялись, танцевали и поднимали золотые кубки к расписанному золотом потолку, а вокруг лежали небрежно разбросанные бархатные кошельки с золотыми монетами. В дальнем левом углу залы на столике с золотой окантовкой стояло какое-то украшение, накрытое стеклянным колоколом. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что под колоколом лежит раскрытая раковина мидии. А из мягкой, напоминающей вагину плоти моллюска вставала прекрасная в своей наготе пышнотелая темноволосая женщина. То была Нефар.
Тогда я понял, что именно поразило меня в портретах, висевших в спальне Акана. Все женщины на картинах, все его жены были темноволосыми и темноглазыми, с точеными лицами, и хотя они совершенно не походили друг на друга, все они напоминали Нефар настолько, насколько одно человеческое существо может напоминать другое.
Я провел лучом по росписи, пока не увидел ее: сцену из времен Египта. Я едва рассмотрел передний план, а вот на заднем плане увидел, как фараон и его невеста поднимаются по лестнице, исчезающей, казалось, в небесах. Фараоном был Акан. Невестой – Нефар.
Свет фонаря выхватил из темноты что-то вроде прямой линии вблизи нарисованной лестницы, словно начала растрескиваться штукатурка. Под многоплановой живописью скрывалась дверь в лабораторию. Я направился к ней.
Я ничего не заметил – ни мелькания тени, ни резкого движения, но почувствовал на щеке дыхание, а затем – холод стального лезвия.
– Ну и как, старина, – тихо спросил Акан, – ты решил наконец умереть?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Я слегка повернул голову, но не увидел пальцев, прижимающих лезвие ножа к моему горлу. Тем не менее я почувствовал, как от движения ножа на коже появился порез и на безупречно белое жабо воротника закапала кровь.
Я сказал:
– Прекрасно. Ты обратил против меня мой собственный щит невидимости.
– Ты ведь наверняка не считал, что он меня обманет.
– А я и не собирался тебя обманывать.
– Ответь на мой вопрос.
В моем кармане в кожаных ножнах лежал маленький стилет с лезвием, обмазанным ядовитым маслом. Я извлек его из ножен, .
– Нет, – медленно произнес я.– Не думаю, что умру сегодня.
Он резко ослабил давление ножа на мое горло.
– Почему нет?
– Потому что я еще не выполнил то, зачем пришел.
Он по-прежнему стоял так близко от меня, что я чувствовал напряжение его мышц.
– А в чем дело?
Я снял щит невидимости и осторожно повернулся к нему лицом.
– Я пришел тебя повидать.
Он почти не походил на человека, которого я видел спящим, – в постели, скорее всего, отдыхала искусная иллюзия. У него были густые длинные волосы с проседью. Из-под одежды выпирали твердые бугры мышц, без которых прекрасно обходился мальчик Акан. Хотя наш с ним физический облик более или менее соответствовал семнадцатилетним юношам, с годами я обнаружил, что склонен мысленно представлять себя старше – это более соответствовало моему психическому состоянию. Вероятно, Акан поступал аналогично, ибо на его лице я увидел морщины, едва ли являвшиеся результатом естественного процесса старения, а в глазах прочел мудрость столетий.
Он внезапно объявил:
– Я рад.
Нож со стуком упал на пол, и Акан широко развел руки, шагнув вперед, чтобы меня обнять. Мы долго стояли, крепко стиснув друг друга, и на мгновение – единственное чистое мгновение из всех потерянных столетий – мы стали такими, какими были когда-то: невинными, счастливыми и неразлучными.
Наконец мы разжали руки, и Акан отступил назад, рассматривая меня. Он долго молчал, но я и без магии мог прочесть его мысли, ибо они совпадали с моими: грусть о прошедшем, изумление оттого, что, казалось, времени прошло не так уж много, и какое-то особое разочарование, вызванное тем, что наше воссоединение не сопровождается громкими фанфарами. Его глаза остановились на моем горле, и он сказал: – Я подпортил тебе белизну.
Я небрежно прикоснулся к запятнанному кровью жабо. Ранка уже затянулась.
– Если не ошибаюсь, не в первый раз.
В его глазах промелькнула тень тревоги, когда мы оба мысленно перенеслись на крышу дома в Фивах, и быстро исчезла. Он нахмурился:
– Зачем ты прокрался в мой дом ночью, как вор?
– Зачем ты расставил для меня ловушки в комнатах, заполненных иллюзиями? – парировал я.
Он улыбнулся.
– Я лишь позволил тебе увидеть то, что ты ожидал. Думаю, пьяные мальчики получились у меня особенно пикантными.
Я секунду молча смотрел на него, потом пожал плечами.
– Остроумно, – согласился я. – Я бы не додумался.
У него был довольный вид.
– Давай, Хэн, присаживайся. – Широко взмахнув рукой, он пригласил меня сесть на одну из низких кушеток, установленных посредине комнаты. – Выпей со мной, поговори или просто побудь рядом, чтобы я привык к твоему присутствию. Я так долго ждал этого дня.
Немного помедлив, я наклонил голову в знак согласия. Он подошел к столику, на котором стоял поднос с графинами вина и хрустальными бокалами, а я вложил отравленный стилет обратно в ножны.
– Знаешь, меня разыскать нетрудно. В прошлом поколении я путешествовал по Европе, и теперь мое имя известно повсюду. Спроси любого знатного человека во Флоренции, в Париже или в Риме, и тебе скажут, где я нахожусь. А здесь, в Венеции, дожи кое-что мне задолжали. Если решишь меня увидеть, лишь дай о себе знать.
– Так и ты мог бы заглянуть ко мне, когда я двести лет тому назад жил в Париже под именем Фламеля.– Он покачал головой, стоя ко мне спиной и наливая вино из графина в форме лебедя. – Ах, Хэн, у нас с тобой сложная жизнь. Я-то действительно однажды нашел тебя. – И, повернувшись ко мне, добавил: – В Риме.
Я быстро взглянул на него.
– Почему ты не…
Он протянул мне бокал.
– Разве не помнишь? Ты служил центурионом в армии Цезаря, а я был еретиком, которого тебе полагалось уничтожить.
Я в нетерпении махнул рукой.
– Как будто такая вещь имела бы для нас какие-то последствия.
Акан твердо посмотрел на меня.
– Хэн, ты можешь прочитать мои мысли?
– Я бы не осмелился.
Это было ложью, и, распознав это, он улыбнулся. Он заблокировал от меня свои мысли, как и я – свои.
Он указал мне на высокий раскрашенный стул с плюшевыми подушками, и, когда я уселся, он сел на соседний.
– Между прочим, я знаю про твой нож, – сказал он, отхлебывая вина. – Ты правильно сделал, что захватил его, хотя, думаю, яда многовато.
– Я решил, что лучше перестраховаться.
Он улыбнулся, но улыбка показалась мне какой-то блеклой, как и голос.
– Так много лет прошло.
Тишина. Гудение горна. Я отхлебнул вина. Он уставился на свой бокал.
– Я тебя предал, – вдруг сказал он.
– Да, – согласился я.
Я держался твердо и спокойно и смотрел, не отрывая от него глаз.
На его лице, которое теперь стало изнуренным, как подточенная морем когда-то крепкая скала, отразились столетия мук.
– Понимаешь, я сделал это ради нее. Ради ее любви. Когда мы соединялись, мы трое, это было великолепно; испытанный нами экстаз превосходил все, что я мог вообразить, но какая-то часть моего существа стремилась обладать ею в одиночку, стремилась соединиться с ней, как это происходит между мужчиной и женщиной. Стать самым важным в ее жизни, оказаться единственным партнером, возлюбленным и любовником. – Он опустил взгляд на свой бокал, словно вдруг вспомнив о его существовании, и отпил глоток. – Она станет супругой фараона. Так что я должен был занять место фараона.
Прошло мгновение, прежде чем я нашелся что ответить. Он говорил о том времени, когда не существовало города, в котором мы в тот момент находились, он говорил о вчерашнем дне. Он говорил о страстях, которые я давно пережил, но его воспоминания воскресили их на краткий жгучий миг, отозвавшийся во мне острой болью.
Я сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Стены личной спальни Акана покрывали росписи, и я сразу понял, что это такое: его воспоминания. Там обнаружилось несколько пейзажей – на некоторых шумело море, – но преобладали портреты. В большинстве своем женские. Его жен.
Они были изображены на разных жизненных этапах – от юной невесты до пухлой матроны; фасоны их нарядов охватывали несколько столетий. Все были красивы, богато одеты, искусно написаны. Но все-таки что-то в них и во всей коллекции в целом породило в моей душе смутную тревогу. И как я ни пытался, не мог определить, что именно.
Акан спал один на большой кровати с пологом, отлично защищающим от насекомых венецианского лета и зимних сквозняков. Тяжелые тканые портьеры сейчас были отодвинуты к стене, и сквозь дымку тонкой газовой сетки я увидел его таким, каким он остался в моей памяти: резкие черты гладкого, без морщин, лица, спокойного во сне, темные волосы, более короткие, чем когда-то; длинное худощавое тело под тонкими полотняными покрывалами. Дыхание его оставалось глубоким и ровным.
После многих столетий ожидания и неизвестности этот момент показался мне каким-то разочаровывающим. Я не испытал ни сильного волнения, ни глубокой печали, ни облегчения, ни восхищения. Он мало изменился. Я не испытывал удивления.
Я вышел из спальни так же тихо, как вошел. Мне хотелось посмотреть на его лабораторию.
Я спустился по лестнице на первый этаж и повернул налево – туда, откуда доносились тихое гудение жарко натопленного очага и запах химических веществ – знакомый и в то же время таинственный, дразнящий мое любопытство и, как это ни странно, вызывающий страх. Я пошел, ориентируясь на звуки и запахи, и оказался в просторной гостиной, уютно обставленной обитыми парчой диванами, полированными столиками и искусно сделанными лампами из красного стекла. На письменном столе лежала открытая книга в кожаном переплете. Казалось, Акан только что кончил писать, но, заглянув в нее, я увидел, что в ней нет ничего, кроме хозяйственных счетов. За этой комнатой находилась лаборатория, входа в которую я пока не видел – его спрятали от случайного посетителя.
Мое внимание привлекли стены, расписанные сложными многомерными росписями, изображающими этапы жизни алхимика. Я представил себе, как они должны были развлекать утонченных друзей Акана – и магов, и аристократов. Вот «коптилка» кашляет, надышавшись дымом у горна; а здесь он спасается бегством от взрыва в лаборатории, тут выпрашивает несколько монет у прижимистого покровителя, а здесь посмеивается, сидя над грудой созданного им золота, пока покровитель стучится во входную дверь. Вряд ли кто-то взялся бы детально изучать эту тщательно сделанную живопись. Но в ней, так же как и в портретах спальни, я заметил нечто тревожное.
Я подошел поближе и осветил их.
Фрески заполняли бесчисленные движущиеся фигурки, и все их вряд ли удалось бы охватить взглядом при беглом осмотре; пожалуй, даже после многочасового изучения осталось бы много пропущенных деталей. На переднем плане разыгрывались забавные сценки, которые я уже описал, а на заднем разворачивалось повествование гораздо более серьезного свойства.
В подземной темнице замка богатого патрона, изображенной в слабо освещенном углу полотна, алхимик трудился над возгонкой, а в его склянке плавал крошечный скальп с прядями волос. Ученый держал над сосудом раненую руку, и внутрь падали капли свежей крови. Наверху возле окна я рассмотрел уличную сценку: ученик, гоняющийся с ножом в руке за маленьким уродливым человекообразным существом, и разбегающиеся в стороны испуганные прохожие.
Я бегло просмотрел другие фрески, не придерживаясь какого-либо порядка, и обнаружил, что на различных картинках изображены похожие сюжеты – поглощенный некоей тайной работой алхимик, помещенные в мочевые пузыри животных и склянки кровь и части человеческого тела, образующие некий непонятный состав, который действует неправильно и должен быть уничтожен. Вот в углу комнаты съежилась плачущая женщина с поднятыми руками, она словно защищается от нападения. А по соседству находилось изображение беременной крестьянки, которая спала на лежанке, а алхимик трудился за столом, уставленным бутылями и заваленным книгами. На этой фреске слабо горящая свеча освещала стол и заваленного книгами алхимика, так что зрителю пришлось бы внимательно присматриваться, чтобы заметить: руки изображенной на заднем плане женщины привязаны веревкой к железной раме кровати.
Но, пожалуй, наиболее интригующую деталь я отыскал в сценке чествования алхимика. Дело происходило в бальной зале, наполненной модно одетыми мужчинами и женщинами. Они смеялись, танцевали и поднимали золотые кубки к расписанному золотом потолку, а вокруг лежали небрежно разбросанные бархатные кошельки с золотыми монетами. В дальнем левом углу залы на столике с золотой окантовкой стояло какое-то украшение, накрытое стеклянным колоколом. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что под колоколом лежит раскрытая раковина мидии. А из мягкой, напоминающей вагину плоти моллюска вставала прекрасная в своей наготе пышнотелая темноволосая женщина. То была Нефар.
Тогда я понял, что именно поразило меня в портретах, висевших в спальне Акана. Все женщины на картинах, все его жены были темноволосыми и темноглазыми, с точеными лицами, и хотя они совершенно не походили друг на друга, все они напоминали Нефар настолько, насколько одно человеческое существо может напоминать другое.
Я провел лучом по росписи, пока не увидел ее: сцену из времен Египта. Я едва рассмотрел передний план, а вот на заднем плане увидел, как фараон и его невеста поднимаются по лестнице, исчезающей, казалось, в небесах. Фараоном был Акан. Невестой – Нефар.
Свет фонаря выхватил из темноты что-то вроде прямой линии вблизи нарисованной лестницы, словно начала растрескиваться штукатурка. Под многоплановой живописью скрывалась дверь в лабораторию. Я направился к ней.
Я ничего не заметил – ни мелькания тени, ни резкого движения, но почувствовал на щеке дыхание, а затем – холод стального лезвия.
– Ну и как, старина, – тихо спросил Акан, – ты решил наконец умереть?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Я слегка повернул голову, но не увидел пальцев, прижимающих лезвие ножа к моему горлу. Тем не менее я почувствовал, как от движения ножа на коже появился порез и на безупречно белое жабо воротника закапала кровь.
Я сказал:
– Прекрасно. Ты обратил против меня мой собственный щит невидимости.
– Ты ведь наверняка не считал, что он меня обманет.
– А я и не собирался тебя обманывать.
– Ответь на мой вопрос.
В моем кармане в кожаных ножнах лежал маленький стилет с лезвием, обмазанным ядовитым маслом. Я извлек его из ножен, .
– Нет, – медленно произнес я.– Не думаю, что умру сегодня.
Он резко ослабил давление ножа на мое горло.
– Почему нет?
– Потому что я еще не выполнил то, зачем пришел.
Он по-прежнему стоял так близко от меня, что я чувствовал напряжение его мышц.
– А в чем дело?
Я снял щит невидимости и осторожно повернулся к нему лицом.
– Я пришел тебя повидать.
Он почти не походил на человека, которого я видел спящим, – в постели, скорее всего, отдыхала искусная иллюзия. У него были густые длинные волосы с проседью. Из-под одежды выпирали твердые бугры мышц, без которых прекрасно обходился мальчик Акан. Хотя наш с ним физический облик более или менее соответствовал семнадцатилетним юношам, с годами я обнаружил, что склонен мысленно представлять себя старше – это более соответствовало моему психическому состоянию. Вероятно, Акан поступал аналогично, ибо на его лице я увидел морщины, едва ли являвшиеся результатом естественного процесса старения, а в глазах прочел мудрость столетий.
Он внезапно объявил:
– Я рад.
Нож со стуком упал на пол, и Акан широко развел руки, шагнув вперед, чтобы меня обнять. Мы долго стояли, крепко стиснув друг друга, и на мгновение – единственное чистое мгновение из всех потерянных столетий – мы стали такими, какими были когда-то: невинными, счастливыми и неразлучными.
Наконец мы разжали руки, и Акан отступил назад, рассматривая меня. Он долго молчал, но я и без магии мог прочесть его мысли, ибо они совпадали с моими: грусть о прошедшем, изумление оттого, что, казалось, времени прошло не так уж много, и какое-то особое разочарование, вызванное тем, что наше воссоединение не сопровождается громкими фанфарами. Его глаза остановились на моем горле, и он сказал: – Я подпортил тебе белизну.
Я небрежно прикоснулся к запятнанному кровью жабо. Ранка уже затянулась.
– Если не ошибаюсь, не в первый раз.
В его глазах промелькнула тень тревоги, когда мы оба мысленно перенеслись на крышу дома в Фивах, и быстро исчезла. Он нахмурился:
– Зачем ты прокрался в мой дом ночью, как вор?
– Зачем ты расставил для меня ловушки в комнатах, заполненных иллюзиями? – парировал я.
Он улыбнулся.
– Я лишь позволил тебе увидеть то, что ты ожидал. Думаю, пьяные мальчики получились у меня особенно пикантными.
Я секунду молча смотрел на него, потом пожал плечами.
– Остроумно, – согласился я. – Я бы не додумался.
У него был довольный вид.
– Давай, Хэн, присаживайся. – Широко взмахнув рукой, он пригласил меня сесть на одну из низких кушеток, установленных посредине комнаты. – Выпей со мной, поговори или просто побудь рядом, чтобы я привык к твоему присутствию. Я так долго ждал этого дня.
Немного помедлив, я наклонил голову в знак согласия. Он подошел к столику, на котором стоял поднос с графинами вина и хрустальными бокалами, а я вложил отравленный стилет обратно в ножны.
– Знаешь, меня разыскать нетрудно. В прошлом поколении я путешествовал по Европе, и теперь мое имя известно повсюду. Спроси любого знатного человека во Флоренции, в Париже или в Риме, и тебе скажут, где я нахожусь. А здесь, в Венеции, дожи кое-что мне задолжали. Если решишь меня увидеть, лишь дай о себе знать.
– Так и ты мог бы заглянуть ко мне, когда я двести лет тому назад жил в Париже под именем Фламеля.– Он покачал головой, стоя ко мне спиной и наливая вино из графина в форме лебедя. – Ах, Хэн, у нас с тобой сложная жизнь. Я-то действительно однажды нашел тебя. – И, повернувшись ко мне, добавил: – В Риме.
Я быстро взглянул на него.
– Почему ты не…
Он протянул мне бокал.
– Разве не помнишь? Ты служил центурионом в армии Цезаря, а я был еретиком, которого тебе полагалось уничтожить.
Я в нетерпении махнул рукой.
– Как будто такая вещь имела бы для нас какие-то последствия.
Акан твердо посмотрел на меня.
– Хэн, ты можешь прочитать мои мысли?
– Я бы не осмелился.
Это было ложью, и, распознав это, он улыбнулся. Он заблокировал от меня свои мысли, как и я – свои.
Он указал мне на высокий раскрашенный стул с плюшевыми подушками, и, когда я уселся, он сел на соседний.
– Между прочим, я знаю про твой нож, – сказал он, отхлебывая вина. – Ты правильно сделал, что захватил его, хотя, думаю, яда многовато.
– Я решил, что лучше перестраховаться.
Он улыбнулся, но улыбка показалась мне какой-то блеклой, как и голос.
– Так много лет прошло.
Тишина. Гудение горна. Я отхлебнул вина. Он уставился на свой бокал.
– Я тебя предал, – вдруг сказал он.
– Да, – согласился я.
Я держался твердо и спокойно и смотрел, не отрывая от него глаз.
На его лице, которое теперь стало изнуренным, как подточенная морем когда-то крепкая скала, отразились столетия мук.
– Понимаешь, я сделал это ради нее. Ради ее любви. Когда мы соединялись, мы трое, это было великолепно; испытанный нами экстаз превосходил все, что я мог вообразить, но какая-то часть моего существа стремилась обладать ею в одиночку, стремилась соединиться с ней, как это происходит между мужчиной и женщиной. Стать самым важным в ее жизни, оказаться единственным партнером, возлюбленным и любовником. – Он опустил взгляд на свой бокал, словно вдруг вспомнив о его существовании, и отпил глоток. – Она станет супругой фараона. Так что я должен был занять место фараона.
Прошло мгновение, прежде чем я нашелся что ответить. Он говорил о том времени, когда не существовало города, в котором мы в тот момент находились, он говорил о вчерашнем дне. Он говорил о страстях, которые я давно пережил, но его воспоминания воскресили их на краткий жгучий миг, отозвавшийся во мне острой болью.
Я сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35