Небо было затянуто облаками, через которые не мог пробиться даже самый слабый свет. Они не представляли, куда направляются, и не могли представить, сколько уже проехали. Казалось, что время замедлило свой ход и ночь тянется бесконечно. Только лошади были ко всему безразличны.
Время от времени они по очереди засыпали, но быстро просыпались, разбуженные каким-нибудь криком из темноты или сменой ритма езды.
Чиндамани долго не могла успокоиться. Кристофер придерживал ее за талию молча, чувствуя, что она не хочет разговаривать. Возможно, она никогда не станет говорить о том, что случилось этой ночью, но он хотел, чтобы она знала, что если она передумает, он всегда будет готов выслушать ее и утешить. Несколько раз он ощущал, как по телу ее пробегала дрожь — не от холода, хотя ночь была очень холодной, а от воспоминаний о пережитом.
Незадолго до рассвета он ощутил, что она расслабилась, и понял, что она наконец заснула. Сам он тоже жутко устал, но боролся со сном, чтобы поддерживать ее, — обоим спать было нельзя. Кони перешли на шаг.
Восход оказался великолепным и унылым одновременно. На краю горизонта, прямо над ними, бледный слабый свет внезапно окрасился в красно-золотые цвета, но тут же был лениво проглочен тусклыми стаями рваных облаков. Это был не тот рассвет, который приносит с собой предзнаменования. Он не обещал ни мира, ни войны, но нечто среднее и куда более гротескное.
С рассветом стало возможным разобрать, где они находятся: кругом лежала голая степь, лишенная какой-либо примечательности и признаков жизни. Казалось, что степь эта безгранична и не имеет ни начала, ни конца. Они растянулись в цепочку — впереди ехал Уинтерпоул, за ним Кристофер с Чиндамани, а за ними плелась третья лошадь.
Кристофер изо всех сил крикнул Уинтерпоулу, чтобы тот остановился. Пора было сделать нормальный привал. Сначала Уинтерпоул не отреагировал, а затем устало поднял руку, показывая, что услышал Кристофера, натянул поводья и неуклюже сполз на землю. Он ждал их, скрестив руки на груди, расслабленный и невозмутимый: все случившееся с ними никак не сказалось на нем. Они не спеша подъехали к нему, и когда оказались рядом, Кристофер даже не нашелся, что сказать ему. Он спешился и помог Чиндамани сойти на землю. Она зевнула и крепко прижалась к нему, поеживаясь на холодном ветру.
— Где мы? — спросила она.
— Я не знаю, — признался Кристофер. Он повернулся к Уинтерпоулу и заговорил с ним по-английски: — Ты знаешь, где мы находимся?
Уинтерпоул улыбнулся.
— На самом деле, знаю, — ответил он. — Вчера ночью, до того, как все началось, я подслушал их разговоры. И примерно представлял, куда мы направляемся.
Он повернулся и показал на горы.
— Ты видишь эти горы перед нами?
Кристофер кивнул.
— Это хребет Богдо-Ула. Урга находится по ту сторону хребта.
Глава 53
— Я устал...
Они шли уже несколько дней, но Замятин, похоже, не собирался снижать темп. Самдап начал задумываться, человек ли он вообще.
— Может, хочешь еще шоколадку? — спросил бурят, протягивая мальчику большую коробку, обвязанную ленточками. Только Богу было известно, у кого и как он ее приобрел, но она появилась у него как-то вечером в Улиассутае и была сильным искушением для ребенка, который даже толком не знал вкус сахара. На коробке было написано «Дебо и Галле», и она явно начала свою жизнь в этом маленьком магазинчике на улице Сен-Пере, откуда отправилась в путешествие в Санкт-Петербург — еще в те далекие дни, когда в России спокойно существовали и царь, и шоколад. Каким окольным путем коробка, давно утратившая первоначальный вид, попала в степи Восточной Монголии и как, в конце концов, попала в руки проповедника равенства Замятина, который теперь использовал ее как приношение своему маленькому божественному принцу, понять было невозможно.
Самдап покачал головой и молча пошел дальше. Он знал, что шоколад не снимет усталость. Он не капризничал. Он действительно устал, и для того, чтобы укрепить его дух и тело и подготовить их к тяготам предстоящего дня, ему требовалось нечто большее, чем помятая шоколадка. Он возненавидел Замятина первобытной, безжалостной ненавистью и мечтал избавиться от него. Однако со временем они начали зависеть друг от друга, и Самдапу становилось не очень уютно при мысли о возможном расставании.
Замятин немного замедлил шаг и поравнялся с пони, на котором ехал Уильям. Они с Самдапом решили, что, коль скоро он находится в таком плохом состоянии, то именно он должен ехать на их единственном пони. Место, куда его укусил паук в туннеле в Дорже-Ла, раздулось, приняв невообразимые размеры. Мальчик постоянно страдал от боли и почти не спал ночами. В последнее время на каждой их остановке его смотрели монгольские врачи, но все, что они могли сделать, это приготовить настой трав, которые Уильям пил, но которые не давали никакого эффекта.
— Съешь шоколадку, Уильям, — настоятельно попросил Замятин, протягивая ему коробку.
Но мальчик даже не взглянул на нее и не показал, что он услышал слова Замятина. У него пропал аппетит, и Замятина это все больше беспокоило.
Откровенно говоря, он знал, что ему следовало избавиться от английского мальчишки еще несколько недель назад. Тогда им еще предстоял долгий путь через Тибет, а Замятин был вовсе не уверен, что Уильям вообще может быть полезен ему. Но что-то пробудило в Замятине те немногие хорошие чувства, которые в нем еще остались. Он отчасти даже жалел о том, что приказал похитить его. Особенно сейчас, когда он был уверен, что мальчик недолго протянет, если не получит квалифицированной медицинской помощи.
Хотя мальчики не понимали друг друга, между ними возникла настолько сильная дружба, что это даже было странно. Уильям научил Самдапа нескольким английским словам и выучил несколько тибетских слов, но это были просто слова, без грамматики и синтаксиса. Они нашли такую манеру общения, которая превосходила общение словесное или просто не нуждалась в словах. Когда Уильям испытывал особенно сильные приступы боли, он разрешал притрагиваться к себе только Самдапу. А Самдап отказывался куда-либо идти, если рядом не было Уильяма. Они стали как братья.
Замятин безуспешно пытался завоевать расположение одного или другого. Он знал, что если Уильям примет его, Самдап через какое-то время последует его примеру. Без Самдапа пребывание Замятина в Монголии теряло всяческий смысл. Конечно, в Урге, а теперь и в других районах были коммунистические ячейки, с которыми он мог бы установить связь. Но он знал, что в стране уже находится другой агент Коминтерна, Сороковиков, который организовал из группы революционеров Монгольскую народно-революционную партию во главе с Сухэ-Батором. Удинский сообщил ему, что делегация этой партии в августе прошлого года была в Иркутске, где провела переговоры. После этого в Коминтерне был образован монгольско-тибетский отдел. Первый съезд монгольской партии прошел в марте в Кяхте. Командующий Пятой армией большевиков отдал приказ о мобилизации вверенных ему частей.
Новости эти застигли Замятина врасплох. Он слишком долго просидел в этом маленьком монастыре в Гималаях. Он чувствовал, что власть начинает ускользать из его рук, а ведь он только учился владеть ею с достаточной ловкостью. Сейчас все зависело от мальчика — больше, чем когда-либо. И поражение Унгерна, и свержение Кхутукхту, и возвышение Замятина, который должен был стать вице-королем Востока. Пусть другие руководят ячейками, партиями и армиями, но чем обернутся в конечном итоге их усилия без поддержки, которую им может оказать только этот мальчик — Спаситель?
Как он и предвидел, он уже достиг успеха. Волнения в Улиассутае были только началом. Он встретился с Саин Нойон Ханом и одним из князей из его аймака, рода, с человеком по имени Дамджинсурен, и представил им мальчика. Все прошло в точном соответствии с его планами — оба человека и сопровождавшие их ламы признали Самдапа как нового Кхутукхту и пообещали свою поддержку как моральную, так и военную. Они дали ему письма к другим князьям — Тушету Хану и Сецен Хану, — а также к главам нескольких основных монастырей.
Каким-то образом — он не мог этого объяснить, хотя восхищался этим, не признаваясь даже самому себе, — мальчик очаровывал всех, с кем он встречался. Он не просто играл свою роль, в нем было нечто большее. Возможно, все просто заключалось в том, что Самдап всю свою жизнь был богом и вел себя соответственно. Ему даже не надо было играть: он действительно верил, что он Майдари Будда. Но монголы, равно как и тибетцы, давно привыкли к маленьким мальчикам, которые ведут себя как божки — и, тем не менее, они выказывали Самдапу неподдельное уважение.
Монголия была разделена на несколько больших провинций, аймаков, каждая из которых, в свою очередь, делилась на несколько хошунов. Замятин подсчитал, что его полностью поддерживают десять хошунов — точнее, не его, а мальчика, что для него было одним и тем же. Монголию должны были охватить волнения, а он позаботился о том, чтобы их участники были вооружены.
Главным для него было заставить мальчика идхи дальше. Молва уже шла по Монголии, и если то, что он i слышал об Унгерне, было хоть отчасти верно, барон не остановится ни перед чем, чтобы сокрушить восстание, зреющее прямо у него под носом. Каждую ночь Замятин и мальчики останавливались в юртах разных кланов, двигаясь по стране довольно запутанным маршрутом, никогда не идя по прямой линии, никогда не задерживаясь в одном месте достаточно долго для того, чтобы можно было легко их выследить.
Завтра они должны были отправиться в Ургу. Саин Нойон Хан должен был организовать серию восстаний на западе и севере страны, а Замятин и мальчики должны были тем временем на лошадях добраться до столицы. К тому времени, когда они должны были оказаться там, внимание Унгерна будет занято другим. Они войдут в город с помощью нескольких своих сторонников. Замятин планировал связаться с Сухэ-Батором и другими революционерами, объяснить им, что происходит, и возглавить их выступление.
Самдап, шедший впереди него, остановился и сел на обочину дороги. Замятин медленно подошел к нему, держа под уздцы пони Уильяма.
— Что случилось? — спросил он.
— У меня болят ноги, — ответил Самдап.
— И что, по-твоему, я должен сделать? — резко бросил Замятин. Его собственные ноги тоже болели. — Нам еще надо пройти несколько километров. Ты хочешь провести ночь здесь, в окружении волков?
Но, несмотря на то, что русский был резок, мальчик ему нравился. Действительно нравился. Да и Уильям тоже. Он просто не знал, как показать свою симпатию к ним. Он никогда этого не делал. Никто никогда не говорил ему, как это делается.
Глава 54
Урга
Урга беспокойно ворочалась под солнцем, зажатая в низине темными горами. На нее падало достаточное количество солнечного света, спускающегося с безоблачного, улыбающегося неба, но как только он касался ее узких тропинок и зловонных улиц, как тут же утрачивал весь блеск, становясь серым и болезненным. Крыши домов были позолоченными, а верхушки храмов были украшены солнечным светом и драгоценными камнями, но сами здания были окутаны тенями, и отражавшийся эхом по всему городу звук огромных труб казался скорбным и крайне вялым.
Меланхоличная равнина, на которой на несколько километров вытянулся город, была окружена горами.
Сам город делился на три части: Май-Май-Ченг, китайский торговый квартал, находившийся на востоке, чьи магазины и склады были сейчас пустыми и заброшенными; Гандан, серый город лам, с его храмами и учебными заведениями, в которых изучали теологию и медицину, лежал в западной части; и центр, Та-Кхуре, где за толстыми стенами, выкрашенными в тускло-красный и белый цвета, обитал Живой Будда, бродивший по комнатам, полным священных реликвий и тысяч тикающих часов, каждые из которых показывали разное время. Время здесь ползло с таким неприятным звуком, от которого по коже бежали мурашки, — он напоминал звук, с которым сползает по склону горы лед.
Медленно двигались процессии паломников, ходивших или ползавших вокруг своего бога под звуки труб, гонгов и голосов десяти тысяч священнослужителей — мечтательных, дрожащих, отдающихся эхом. Все было как прежде, ничего не менялось, не было никаких новшеств — кроме действующих лиц. Они были в древних одеяниях и произносили древние слова, поворачивались и кланялись там, где это положено было делать, зажигали нужные благовония — как это делали до них поколения актеров, как это делали они сами в своих предыдущих жизнях. Точные, вычурные манеры и слова — ни одного нового звука, ни одного нового жеста. А в покоях Будды тикали и звонили в тишине будильники.
В центре мрачно восседал одетый в ярко-красные одежды Роман фон Унгерн Штернберг, и глаза его после бессонных ночей казались тяжелыми. Он сидел в центре своего военного лагеря, состоявшего из множества теплых палаток, и планировал небольшой апокалипсис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61