Потому что поверить в это было невозможно. Невозможно в такое поверить о человеке, чья удачливость вошла в поговорку в нескольких морях. Какой бы он там ни был и как бы ни становился с каждым днем хуже, — все одно это ведь был тот самый Гэвин, который провел их корабли н о ч ь ю от мыса Силт к острову Силтайн-Гат.
— Хорошо другим, — сказал костровой. — У других свои капитаны есть, а он — над капитанами. А мы — мы, получается, прямо Гэвиновы.
— И у него тоже с башни Катта один из троих живым вышел, — сказал Кьеми. Потом он помолчал еще немного. — И валгтан от слепой горячки у кого помер? У него. И «Черноокий» сгорел у него.
Костровой заругался опять, подталкивая к костру пищу. Все время поправлять приходится, а ведь, кажется, и от ветра худо-бедно, прикрыты, да и к ветру он приноровился уже, — и все одно с костром неладно, с тех пор как пришел «Дубовый Борт». В нем сейчас, как влага с огнем в тростинке, боролись какие-то мысли, какие — он не мог разобрать.
— А Рункорм как же? — сказал он наконец, сопротивляясь.
— Рункорм? — Кьеми вдруг присел рядом на корточки, глаза у пего заблестели. — А это «Дубового Борта» была судьба. Ты вспомни: она как раз к лесовозу пробивалась, тут галера… — он показал руками, как охранная галера вдвинулась, перехватив на себя «Дубовый Борт», — а на «Вепре» проскочили.
— Как я могу это вспомнить? — сказал костровой. — Я что — это видел? Или ты видел? Небось там же, где я, сидел.
Сидели они оба тогда на веслах. А это и вправду не лучшее место, чтоб оглядываться по сторонам.
— Ну… — сказал Кьеми, — неважно. Мне ведь потом рассказали. А она небось так уже разохотилась — ну и ударила, кого могла. Филгья.
— Да не может она — кто подвернется! — воскликнул костровой. — Она может — кого назначено…
— Может, — сказал Кьеми. Память сама раскрывалась там, куда онникогда бы и не заглянул, — слишком уж он хотел ясности, хоть какой-нибудь ясности в этом походе, где всем уже надоело ничего не понимать, а в молодости люди любят простоту, неважно какую… — Кто ее знает, а может, она бродячая. Вроде бродячей лошади.
Что такое бродячая лошадь, они оба знали, хоть и рыбаки. В прошлом году на сходе разбиралось дело, когда бродячую лошадь не вернули, и шуму было много с этим делом, и ругани. Двух человек из-за этой лошади успели убить, вот какое было дело.
Когда пасут коней в горах, бывает — какая-нибудь лошадь уйдет из своего табуна в соседний. Просто ей на тех угодьях трава больше нравится, а косячный жеребец не уследил. Потом назад приходит. А не приходит — пастухи возвращают в конце концов. По закону так и называется — бродячая лошадь. Поэтому и не положено возмущаться, найдя свою лошадь на летовье в чужом табуне. А вот если к тому времени, когда гонят скот назад с летовий, не вернуть — тогда она уже не бродячая, тогда ворованная. Но обычно возвращают. Вот так и бродят они от летовья к летовью — шатуны, бродячие лошади. У коней тоже разный характер.
— Да нет, не бывает такого, — сказал костровой. — Если бы было, я бы знал.
— Что бродячие кони бывают, я вон той осенью узнал! — откликнулся Кьеми. — А мне вот бабка говорила, а я не верил…
«Посвоевольничай у меня! Пащенок ты с бродячей филгьей, и больше ничего!» — вот что, по правде сказать, говорила бабка Тайро со скрипучим голосом и суковатым посошком, от которого лучше было держаться подальше. Ругаться она была не мастерица, больше шипела и стучала посохом. Кьеми в то время возился на полу, как всякий малолетка, которого к столу еще не допускают, — никто на него не обращал внимания, кроме бабки. С упорством мальца он делал ей пакости, одновременно дрожа от страха, а бабка отвечала ему тем же с не меньшим увлечением, только не боясь.
Эта война старого и малого была единственным ее занятием. А для Кьеми она заслонила собою весь непознанный еще мир. Неведомая бродячая филгья, которой его попрекают, казалась ему чем-то жутким и окончательным, как судебный приговор. Временами, посмеиваясь, бабка начинала ему объяснять и другие обстоятельства его судьбы и характера. Потом она умерла. Обыкновенно человек, отрастив себе бороду, такие детские вещи забывает начисто…
— Твоя-то бабка?! — воскликнул костровой. Деревня — это не хутора, там все друг про друга всё знают. А старую Тайро, Тайро-Кликушу, знали и тем более. — Да она и говорить-то еле могла…
— А вот могла! — сказал Кьеми. В другое время костровой стал бы возражать, но его тоже втягивало в разговор.
— Все равно — сказал он. — У Рункорма тоже, чай, судьба была.
— И у нас с тобой есть, — сказал Кьеми. — А все под Гэвиновой ходим. Чтоб быть бродячей, филгья, наверное, и должна быть такой — чтоб все другие пересиливала.
Он выдумывал на ходу, но ему уже казалось, что бабка и вправду говорила ему все это, а он забыл. В конце концов, бабка Тайро была полусумасшедшая старуха, а ему тогда немного набежало зим от роду. Мало ли что она говорила.
Ведь в то, чтоб это могло и в самом деле относиться к Гэвину, он все равно не верил. Потому-то так легко было произносить это вслух, и легко было слушать. Легко и страшно.
Головокружительная игра ума на краю Тьма знает чего. Как все равно лезешь за птенцами бакланов на скалу возле Трайнова Фьорда, и даже не просто лезешь, а ощущаешь вот то мгновение, когда, полувися, полустоя на скале, думаешь: а что, если отпустить веревку?
Тут как раз подошел к костру, перевалив через дюну, Ритби, «старшин носа» на их корабле и вообще человек, достойный уважения. По годам-то он был старше их всего на шесть зим, но когда в этих зимах на три заморских похода больше, чем у них, уважение получается само собой. Потому, хоть им начальником Ритби и не был, Кьеми, сын Лоухи, тут же припомнил, что его дело — топливо подавать, а не разговоры разговаривать, и встал, оглядываясь — уходить ему или нет.
— Греетесь? — сказал Ритби. Щелкнул по доскам, сушившимся над костром, — звук был все еще слишком мягкий, и повторил, усмехнувшись: — Греетесь.
— Гореть-то оно горит, — сказал костровой. — И дыма почти что пет. А жар слабоват.
— А я-то только думал спросить, что ж такое, почему не готово. — Ритби и сам не замечал, что получается почти похоже на его бывшего капитана. — А мы-то уже опруги стянули.
Опруги — это ребра. Рыбаки кое-какие вещи по-своему называют. Странный они народ, как много раз уж говорено.
— Ритби, — сказал костровой, — я тебя не учу, как рубиться! Нельзя сильней. Жару больше не будет, а только дым пойдет. Разве что кому копченая палуба нужна позарез.
— А, ладно, — вдруг зло сказал тот. — Для Погоды-с-Неудачей и так сойдет! — С такими словами и ушел.
«Мальки, — думал он. — Ничего не понимают, и не надо им понимать, куда уж». Он переменил корабль этой весной оттого, что старший носа был нужен вот этой однодеревке, рыбаки ведь всегда заодно. А позавчера Интби Ледник — друг называется! И еще почти тезка! — сказал ему: «Есть такие люди, наверное, — у них чутье. Как у Борлайса. Кто умеет о чести подумать — ушел тогда, когда еще получалось: он попросту с предводителем рассорился, и остальные, кого увел, — тоже рассорились, да и только». — «Я ни с кем не ссорился, — сказал на это Ритби. — Вы меня отпустили честь честью». — «Отпустили, — согласился тот. — А будь у тебя совесть, ты б сейчас обратно пришел. Капитана-то у вас нет — тебе даже и уходить не от кого». — «Совесть?! — возмутился Ритби. — У меня мальки на шее!» — «А может, у тебя не на шее, а на уме должность „старшего носа"?!» — сказал тот.
До чего дошло уже в этом походе — такие вот друзья расходились, словно и не стояли никогда их щиты рядом на носу «Дубового Борта», прикрывая своего хозяина и его левого соседа — левого, потому что место им было на левой скуле корабля. «А мальки пусть думают, что хотят», — говорил себе Ритби. Еще утром позавчерашнего дня он за Гэвина глотку мог перегрызть любому. А сейчас он тоже мог перегрызть глотку, но уже не понимал, за кого.
Кьеми, что в некоторой растерянности так и не пошел за тростником, сказал удивленно:
— Так чего — торопит он пли нет?
Костровой толкнул приятеля в бок, проговорил сурово: «Давай работай… бабушкин внук». «А хоть бы и торопил, — подумал он. — Костер — мое дело». Огонь уже занял привычное место в его душе и привычно требовал жратвы и заботы. Но расходились они — он и Кьеми, сын Лоухи, — все-таки с таким чувством, точно они знают что-то особенное, другим недоступное, — а чувство это хитрое, им почему-то всегда хочется поделиться. Или похвастаться. Словом, пустить его дальше. Но они не успели пустить его слишком далеко.
Был еще только вечер того дня, когда пристала к Кажвеле «змея», над которой кружила одинокая крачка. Был вечер, и Гэвину казалось, что мачта тарибна с пенькой, который привел Сколтис, видна отовсюду с острова, даже если повернуться к ней спиной. Ночью на Кажвелу пала стая куличков-побережников. Крошечные птицы, тройка которых поместятся на ладони, опускались на корабли, людям на плечи. «Пиит! Пиит!» — звенело в ушах, остров стал черен, а когда они улетели — бел от их помета. Потом прошел дождь и смыл все это в море, Кажвела промокла насквозь, шатры, отталкивая воду, блестели, как серебряные.
Рахт зашел к Гэвину в гости. Говорили о том, о сем, о чем достойно вести капитанам беседу между собой. Усмехаясь, Гэвин рассказал про лодки певкинийцев и то, что из этого вышло. Рахт в ответ — о плавании «Остроглазой», которая вернулась утром, ограбив чье-то поместье на берегу острова Кайяна. Поместье было богатое, вот разве только рабы такие, что — по словам Хилса — «только и оставалось махнуть рукой, пусть спокойно помирают». Впрочем, на лишайниковых плантациях никто ведь и не ожидает найти хороших рабов.
Лишайник дорогой товар, но умелых рук он не требует — соскребай, да и все, — а рабы дешевы. Хозяин лучше будет менять их каждые три месяца.
А дешевых рабов доставляют северяне. Так что, можно сказать, Гэвин чуть ли не сам добывал лишайник для знаменитой кайяны — краски из кайянского лишайника, которой алел его плащ.
Потом Рахт перешел к собственным делам. Пожаловался на раздоры своих людей с Кормайсовыми.
— Всякий раз ведь к источнику приходится через их лагерь ходить, — сказал он. — Обронено словечко, и начинается.
— Разбей кому-нибудь голову, — посоветовал Гэвин. — И пообещай, что и дальше так будет. Если, мол, кому-то не терпится стать наковальней, я ее сам из него сделаю, вперед Кормайсовых людей. А еще лучше, — добавил он — нет, не он, а Гэвин-с-Доброй-Удачей, — давай-ка я прямо у вас под ногами такую сладкую воду выкопаю — все уж к вам за водой ходить начнут.
— Не надо, — сказал Рахт только наполовину в шутку. — Все будут ходить затем, зачем мои к Кормайсу, — чтоб было с кем сцепиться…
Гэвин засмеялся. Он смеялся смешком долго для Гэвина-с-Доброй-Удачей, но так уж запутался в собственных поступках — куда ему было это заметить. Но родичи говорили не одни — нашлось кому примечать. Ведь шатер капитана — не для него одного, тут и сколько-то ближних дружинников ночует, и та полудюжина людей, с которой пришел в гости Рахт, тоже была здесь.
— Гэвин, — сказал он. — А может, вправду — отправимся уж домой? Неохота мне никому из своих разбивать головы, да и тебе, я думаю, неохота.
Гэвин продолжал смеяться. А Йиррин (конечно, он тоже был тут) сказал:
— Мы с ним об этом уже второй день говорим. То есть я говорю, а он молчит.
— А по-вашему, — сказал Гэвин, — отвечать нужно на такой вздор?
— Ты знаешь, — спросил тогда Рахт, потому что разговор, как он видел, пошел прямой, — что говорит один такой человек по имени Йолмер, которого я тоже рад бы не слушать?
— А как я могу не знать? — сказал Гэвин. — Докладывают.
Рахт запнулся.
Он думал, что начать этот разговор будет легче. Сейчас он почему-то очень ясно чувствовал, что — как ни смотри, — это его первая вода в заморском походе, а у Гэвина — восьмая…
— Чего ж вы теперь не начинаете охоту с трещотками? — насмешливо спросил Гэвин. — В Силтайн-Гате не дорешали — можно дорешать.
— Попозорились — хватит, — сказал Рахт. — С Кормайсом можно справиться. И с Йолмером можно справиться. Хотя… — Он вдруг закрутил головой.
Йиррин тоже хмыкнул.
— В первый раз в жизни человек наткнулся на слова, — заметил он, — из-за которых его слушают, как вроде он не Йолмер, а что-то такое, стоящее внимания. Он же всю жизнь только и хотел, чтоб на него посмотрел кто-нибудь. Он теперь от этих слов не отступится, помрет — и то привидением ходить будет, чтоб липший раз покрасоваться…
— Не в том дело, что он говорит, — сказал Рахт. — Дело в том, что повторяют, и повторяют — из-за того, что недовольны. Тобой недовольны, Гэвин.
— Кто мне это говорит, — сказал тот. — Певец, который давным-давно забыл, что он певец, — новых песен я от него с Силтайн-Гата не слышал. И мальчик, которого бабка еле-еле решилась отпустить от своей юбки…
Но Рахт недаром все-таки был внук Якко Мудрой — он сдержался.
— Вот и подумай, Гэвин, — сказал он, — как случилось, что говорим это тебе только мы двое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82