Курои произнес нечто, поудобнее перехватив свой посох, и говорил долго, но для Гвидиона беззвучно. Губы его шевелились так же бесшумно, как бесшумно ветер хлопал занавеской. Тарквиний Змейк поднялся с кресла.
– Мне также могут не нравиться некоторые из моих обязанностей, однако я не позволяю себе распускаться до такой степени, чтобы уничтожать сам источник своих неудобств, – сказал он.
Между Змейком и Курои происходил некий разговор, но поскольку Гвидион был погружен в оцепенение, он слышал только слова Змейка.
– Добейтесь моего отстранения и займитесь сами этой проблемой, – сказал Змейк. – Я не выбирал для себя этой роли. Но вряд ли Мерлин Амброзий станет вникать в ваши инсинуации.
Гвидион, даже не зная, что такое инсинуация, но зная Мерлина, дал бы руку на отсечение, что Мерлин наверняка не станет ни во что вникать.
Курои заговорил, и Гвидион попытался прочесть содержание его речи по губам, но, не имея опыта в этом деле, мог восстановить слова профессора лишь приблизительно: то ли «я вырву твое сердце», то ли «я вправе усомниться». По ходу речи Курои четырежды ударил в Змейка молнией, выпустил некоторое количество стрел из рукава, и – видимо, к слову пришлось, – метнул ему в грудь копье, в которое превратился посох. Гвидион даже заподозрил, что обличье копья было для этого посоха первично, настолько легко он превратился в копье и настолько упорно не хотел превращаться обратно.
Тарквиний Змейк в гневе был прекрасен, но страшен. Он обрушился на Курои в виде волны, обвился вокруг его горла в виде струны арфы и порекомендовал ему выбирать выражения в своем собственном виде.
Курои продолжил; что он говорил, оставалось от Гвидиона скрыто, но, поясняя очередную свою мысль, он сделал иллюстративный жест, отчего руки Змейка оказались в буквальном смысле скованы.
Змейк стряхнул с себя наручники и заметил:
– Это трудно будет сделать. Ваше недоверие, безусловно, весомый аргумент для педсовета, но исчерпывающим я бы его не назвал.
Курои плюнул ядом.
Змейк стер с лица брызги яда и добавил:
– Что до меня, то я попрошу назначить этот педсовет на канун мая.
После этого учителя покинули комнату, причем Змейк любезно пропустил Курои вперед в дверях. О Гвидионе совершенно забыли. Змейк не вернулся и через три часа.
Гвидион сидел, так и не выведенный из оцепенения, и разглядывал кабинет Змейка. Кабинет был оформлен в темных тонах.
…За те четыре часа, что Змейк отсутствовал, Гвидион успел досконально изучить заглавия на корешках книг и наклейки на реактивах, оказавшихся в поле его зрения. На противоположной стене висели шкуры двух каприкорнов – животных, природный узор на теле которых представляет собой сжатое иероглифическое письмо. Эти изящные козочки, от природы покрытые красивыми знаками, складывающимися в осмысленные тексты, были большой редкостью. Гвидион представлял себе, как Змейк в глубине неизведанных лесов Броселианда подманивает к себе стадо любопытных, похожих на антилоп каприкорнов, вертит их, выясняя, что на каком написано, выбирает двоих нужного содержания и уводит с собой, крепко держа за рога. Наверное, эти два каприкорна долго жили в школе, в загончике, и Змейк пользовался ими как книгой: подойдет, подманит, отыщет на шкуре нужное место, сверит цитату, скормит каприкорну капустную кочерыжку и уйдет. Тех козликов, которым принадлежали шкуры на стене, Гвидион лично не знал, но четыре шелковистых каприкорна жили в школьной конюшне и сейчас, и Гвидион сам не раз кормил их орехами. Поскольку каприкорны по сути были живыми книгами, они числились за библиотекой и находились в ведении святого Коллена. Сжатые иероглифические письмена на шкуре у козочек во всей школе умело читать всего несколько преподавателей, поэтому при рождении маленького каприкорна звали обычно кого-нибудь из них, чтобы узнать, что за текст нанесен от природы на шкурку малыша. Предсказать это было невозможно. Три дня назад святой Коллен как раз ожидал потомства от козочки каприкорна, являвшей собой антологию персидской поэзии, и козлика энциклопедического типа, гадая, кто у них родится. Гвидион, который интересовался сложностями при родах у мелкого рогатого скота, каждые два часа забегал на конюшню проверить, не начались ли у козочки роды. Когда наконец в четыре часа ночи благополучно родились два малыша, и Гвидион, сидя на корточках рядом с ними, в немом восторге наблюдал, как мать вылизывает детенышей, на конюшню вошел поднятый святым Колленом с постели Змейк, осмотрел ближайшего к нему новорожденного и бесстрастно сказал: «Это, возможно, заинтересует коллегу Мак Кархи: поэтическое руководство для филидических школ», – тем временем поэтическое руководство попыталось встать на ножки. Святой Коллен обтер клочком сена вторую козочку, чтобы яснее читались иероглифы. «Астрономический трактат Альмагест», – кратко сообщил Змейк. Козочка тоненько заблеяла. После этого Змейк ушел и уже не видел, как оба маленьких каприкорна встали на ножки, хотя Гвидион не понимал, как можно добровольно лишить себя этого зрелища. «В матушку пошел», – гладил святой Коллен поэтическое руководство, которое отыскало наконец материнское вымя и с чмоканьем сосало молоко. «Как назовем?» – спросил он немного погодя у Гвидиона. «Ну, этого, поэтического, может быть, Айкилл?» – предложил Гвидион с сомнением. «Ну, пусть будет Айкилл… бедняжка, – согласился святой Коллен. – Но вторую, астрономическую, – просто Звездочка, – решительно сказал он. – Хватит и того, что мать с отцом – Шахнаме и Тезаурус. Змейк назвал, а я как-то недоглядел».
…Наконец Змейк вернулся, погруженный в свои мысли, машинально массируя запястья, и опустился в кресло перед огнем, явно не вспоминая о Гвидионе. У Гвидиона не было никакого способа обратить на себя его внимание, поэтому он пассивно наблюдал за выражением лица Змейка. Минут через пять Змейк случайно переменил позу, и взгляд его упал на Гвидиона.
– У меня сложилось впечатление, – бесцветно сказал Змейк, – что наше с вами занятие несколько затянулось. Полагаю, вы не огорчитесь, если я завершу на этом сегодняшнюю лекцию. Для первой встречи вполне достаточно.
Змейк махнул рукой, и Гвидион почувствовал, что его отпустило. Он, пошатываясь, поднялся на ноги.
– Что же до внутренней логики нашего курса, – продолжал Змейк, – то я предлагаю следующее: мы с вами начнем все же с человеческих болезней, а к овечьим перейдем впоследствии как к принципиально более высокой ступени знания.
Гвидион обалдело кивнул. Нога у него больше не болела, зато сильно засвербило в носу, и он торопливо выскочил из кабинета, чтобы чихнуть уже за дверью на лестнице и не нарушать своим ничтожным чиханием течения мыслей учителя.
* * *
Проходя на ночь глядя через двор, припозднившиеся студенты подсаживались иногда к костру Финтана, сына Фингена. Профессор Финтан уже две тысячи лет составлял полное и всеобъемлющее устное описание родовых традиций всего Уэльса и всех его областей. Среди студентов эта истина бытовала в простой формулировке: «У Финтана есть „Книга традиций“, которую он не пишет . И он очень всех приглашает в этом поучаствовать». Поэтому всякий, кому было что сказать о своих семейных традициях, хоть бы и то, что бабушка его всегда пекла к первому марта жаворонков с глазками из изюма, а дедушка не ложился спать, не послушав песню сверчка, подбегал время от времени к Финтану как запущенный из пращи, со словами: «А я вот еще что вспомнил!..» Финтан кивал седой головой и нанизывал очередную виртуальную бусину на воображаемую снизку своих бус, тянувшихся из древности сюда. Была ли эта бусина по своему достоинству керамической, бронзовой или золотостеклянной, нимало не заботило его.
…Очередь по кругу дошла до Гвидиона.
– Ну что ж, – сказал он, вздохнув. – У нас есть семейная сковородка. Все женщины в нашем роду колотят ею мужа, когда он поздно возвращается из кабака. Ни для чего другого эта сковородка не используется, – прибавил он, спохватившись, и благоговейно умолк.
Ллевелис хмыкнул было, но тут же, впрочем, сосредоточился на собственном рассказе:
– Во дворе у нас стоит чурбак. А где-то под крыльцом лежит топор. И каждый из членов семьи мужского пола… по достижении определенного возраста… пытается воткнуть в чурбак этот топор. Пока что никому не удавалось. Причины тому самые очевидные: топор этот весь уже тупой и ржавый, но его нельзя точить, а чурбак – из каменного дуба. Считается, что тому, кому удастся воткнуть топор, суждено стать великим человеком, – пояснил он не без сарказма, решительно умолчав о том, приходилось ли уже ему самому браться за этот лакмусовый топор.
– А у нас в роду все с детства обязательно заучивают наизусть слова, которые нужно передать прадедушке Кледвину, – сказала Керидвен, – если вдруг его случайно встретишь. Он ушел из дома… давным-давно. И вся наша семья хочет перед ним очень сильно извиниться. Если кто-то из нас его увидит, ему надо передать такие слова: «Кузнец сделал два таких фонаря, у Кинвора был такой же. Идвал, сын Кинвора, ходил в субботу на мельницу той же дорогой. После похорон младший брат Арвела Брина прирезал нечаянно в харчевне Идвала, хотя ни один из двоих не был пьян». Считается, что прадедушке эти слова откроют глаза на все, и он вернется домой.
– А ты знаешь прадедушку в лицо? – обеспокоилась Крейри.
– Я? В лицо? Да его никто никогда не видел!.. – изумилась Керидвен.
– А у нас в роду, – сказал Дилан, – положено, когда выплескиваешь вечером с крыльца грязную воду от мытья ног, обязательно прежде воткнуть в воротник иглу, в волосы – нож с черной рукояткой, и сказать с порога: «Поберегитесь, матушка Бет, вода».
– А кто такая матушка Бет? – спросил Афарви.
– Понятия не имею ни малейшего, – сказал Дилан и на всякий случай перекрестился.
На пути домой в башню Ллевелис все-таки попросил Керидвен повторить магические слова, которые нужно было передать мифическому прадеду. Та повторила.
…Керидвен импонировал легкий характер Ллевелиса, который в свое время, когда она заглянула к нему по-соседски попросить углей для очага, радушно предложил ей свою пижаму, свечу с подсвечником, запас прищепок, половину своего ужина и свой взгляд на вещи. И хотя ничего из предложенных вещей Керидвен не приняла, тем не менее, в то время и в том месте между ними случилось чудо: Ллевелис не показался ей назойливым.
– А, ну, здесь все ясно, – сказал Ллевелис, немного повертев в уме эти слова. – Кледвина в свое время заподозрили в убийстве Арвела Брина. Не знаю, кто это, но Кледвин его не убивал. Он или бежал от суда, или ушел из дома потому, что его оскорбило само это предположение. Потом нашли настоящего убийцу – Идвала, сына Кинвора, и младший брат убитого ему отомстил. Если Кледвин об этом узнает, он все поймет, примет извинения и вернется.
– Вернется он, держи карман шире, – воскликнула Керидвен, – если вспомнить, что все это было чуть не при короле Георге!..
* * *
На другой день, после истории Британии, Гвидион пошел в город, чтобы обзавестись аптекарскими весами, лабораторной посудой и прочими принадлежностями, которые перечислил Змейк. Отыскать удалось все, кроме рекомендованной воронки из чистого золота, – видимо, Змейка не интересовали возможности скромных кармартенских торговцев, и он говорил с точки зрения вечности. Поразмыслив, Гвидион купил стеклянную.
На обратном пути у трактира «Красный дракон» на рыночной площади Гвидион застал презабавную сцену. Старый пьянчужка Тэффи-ап-Шон, известный на весь город, наклюкался уже с утра, и теперь пытался встать и окончательно покинуть трактир. Он пытался встать и снова садился на порог заведения. Еще раз делал усилие и снова валился обратно. Старый Тэффи-ап-Шон был в некотором роде примечательной личностью. У него была своеобразная легенда, объясняющая, отчего он запил. Легенда гласила, что лет триста тому назад, в канун летнего солнцестояния, он пошел в лес за хворостом и заблудился. Дошел до холма, и холм перед ним раскрылся. Всю ночь он проплясал на балу у Доброго Народца, а когда вернулся, на месте дома его отца стоял совершенно другой дом, и никто Тэффи не узнавал. Вышедший к нему фермер не мог сказать ему ничего путного, и только древняя Кэйт Дэвис, которой давно уже перевалило за девяносто, с трудом вспомнила, что ее дед рассказывал ей, будто он слышал от своего родителя, что на этом месте стоял раньше дом человека, у которого один из сыновей пропал в канун летнего солнцестояния, так и не вернувшись из леса. И вот по причине будто бы чуждости ему всего здешнего, а также скорби по покойным родственникам, которых Тэффи-ап-Шон насчитывал десятками, он и пил теперь горькую.
Народ, собравшийся вокруг Тэффи-ап-Шона, безобразно ржал, так что Гвидион устыдился за своих соотечественников и сказал:
– Тьфу на вас! Вставай, Тэффи, я доведу тебя до колонки, полью ледяной водичкой, и ты протрезвеешь, – и он подал старику руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
– Мне также могут не нравиться некоторые из моих обязанностей, однако я не позволяю себе распускаться до такой степени, чтобы уничтожать сам источник своих неудобств, – сказал он.
Между Змейком и Курои происходил некий разговор, но поскольку Гвидион был погружен в оцепенение, он слышал только слова Змейка.
– Добейтесь моего отстранения и займитесь сами этой проблемой, – сказал Змейк. – Я не выбирал для себя этой роли. Но вряд ли Мерлин Амброзий станет вникать в ваши инсинуации.
Гвидион, даже не зная, что такое инсинуация, но зная Мерлина, дал бы руку на отсечение, что Мерлин наверняка не станет ни во что вникать.
Курои заговорил, и Гвидион попытался прочесть содержание его речи по губам, но, не имея опыта в этом деле, мог восстановить слова профессора лишь приблизительно: то ли «я вырву твое сердце», то ли «я вправе усомниться». По ходу речи Курои четырежды ударил в Змейка молнией, выпустил некоторое количество стрел из рукава, и – видимо, к слову пришлось, – метнул ему в грудь копье, в которое превратился посох. Гвидион даже заподозрил, что обличье копья было для этого посоха первично, настолько легко он превратился в копье и настолько упорно не хотел превращаться обратно.
Тарквиний Змейк в гневе был прекрасен, но страшен. Он обрушился на Курои в виде волны, обвился вокруг его горла в виде струны арфы и порекомендовал ему выбирать выражения в своем собственном виде.
Курои продолжил; что он говорил, оставалось от Гвидиона скрыто, но, поясняя очередную свою мысль, он сделал иллюстративный жест, отчего руки Змейка оказались в буквальном смысле скованы.
Змейк стряхнул с себя наручники и заметил:
– Это трудно будет сделать. Ваше недоверие, безусловно, весомый аргумент для педсовета, но исчерпывающим я бы его не назвал.
Курои плюнул ядом.
Змейк стер с лица брызги яда и добавил:
– Что до меня, то я попрошу назначить этот педсовет на канун мая.
После этого учителя покинули комнату, причем Змейк любезно пропустил Курои вперед в дверях. О Гвидионе совершенно забыли. Змейк не вернулся и через три часа.
Гвидион сидел, так и не выведенный из оцепенения, и разглядывал кабинет Змейка. Кабинет был оформлен в темных тонах.
…За те четыре часа, что Змейк отсутствовал, Гвидион успел досконально изучить заглавия на корешках книг и наклейки на реактивах, оказавшихся в поле его зрения. На противоположной стене висели шкуры двух каприкорнов – животных, природный узор на теле которых представляет собой сжатое иероглифическое письмо. Эти изящные козочки, от природы покрытые красивыми знаками, складывающимися в осмысленные тексты, были большой редкостью. Гвидион представлял себе, как Змейк в глубине неизведанных лесов Броселианда подманивает к себе стадо любопытных, похожих на антилоп каприкорнов, вертит их, выясняя, что на каком написано, выбирает двоих нужного содержания и уводит с собой, крепко держа за рога. Наверное, эти два каприкорна долго жили в школе, в загончике, и Змейк пользовался ими как книгой: подойдет, подманит, отыщет на шкуре нужное место, сверит цитату, скормит каприкорну капустную кочерыжку и уйдет. Тех козликов, которым принадлежали шкуры на стене, Гвидион лично не знал, но четыре шелковистых каприкорна жили в школьной конюшне и сейчас, и Гвидион сам не раз кормил их орехами. Поскольку каприкорны по сути были живыми книгами, они числились за библиотекой и находились в ведении святого Коллена. Сжатые иероглифические письмена на шкуре у козочек во всей школе умело читать всего несколько преподавателей, поэтому при рождении маленького каприкорна звали обычно кого-нибудь из них, чтобы узнать, что за текст нанесен от природы на шкурку малыша. Предсказать это было невозможно. Три дня назад святой Коллен как раз ожидал потомства от козочки каприкорна, являвшей собой антологию персидской поэзии, и козлика энциклопедического типа, гадая, кто у них родится. Гвидион, который интересовался сложностями при родах у мелкого рогатого скота, каждые два часа забегал на конюшню проверить, не начались ли у козочки роды. Когда наконец в четыре часа ночи благополучно родились два малыша, и Гвидион, сидя на корточках рядом с ними, в немом восторге наблюдал, как мать вылизывает детенышей, на конюшню вошел поднятый святым Колленом с постели Змейк, осмотрел ближайшего к нему новорожденного и бесстрастно сказал: «Это, возможно, заинтересует коллегу Мак Кархи: поэтическое руководство для филидических школ», – тем временем поэтическое руководство попыталось встать на ножки. Святой Коллен обтер клочком сена вторую козочку, чтобы яснее читались иероглифы. «Астрономический трактат Альмагест», – кратко сообщил Змейк. Козочка тоненько заблеяла. После этого Змейк ушел и уже не видел, как оба маленьких каприкорна встали на ножки, хотя Гвидион не понимал, как можно добровольно лишить себя этого зрелища. «В матушку пошел», – гладил святой Коллен поэтическое руководство, которое отыскало наконец материнское вымя и с чмоканьем сосало молоко. «Как назовем?» – спросил он немного погодя у Гвидиона. «Ну, этого, поэтического, может быть, Айкилл?» – предложил Гвидион с сомнением. «Ну, пусть будет Айкилл… бедняжка, – согласился святой Коллен. – Но вторую, астрономическую, – просто Звездочка, – решительно сказал он. – Хватит и того, что мать с отцом – Шахнаме и Тезаурус. Змейк назвал, а я как-то недоглядел».
…Наконец Змейк вернулся, погруженный в свои мысли, машинально массируя запястья, и опустился в кресло перед огнем, явно не вспоминая о Гвидионе. У Гвидиона не было никакого способа обратить на себя его внимание, поэтому он пассивно наблюдал за выражением лица Змейка. Минут через пять Змейк случайно переменил позу, и взгляд его упал на Гвидиона.
– У меня сложилось впечатление, – бесцветно сказал Змейк, – что наше с вами занятие несколько затянулось. Полагаю, вы не огорчитесь, если я завершу на этом сегодняшнюю лекцию. Для первой встречи вполне достаточно.
Змейк махнул рукой, и Гвидион почувствовал, что его отпустило. Он, пошатываясь, поднялся на ноги.
– Что же до внутренней логики нашего курса, – продолжал Змейк, – то я предлагаю следующее: мы с вами начнем все же с человеческих болезней, а к овечьим перейдем впоследствии как к принципиально более высокой ступени знания.
Гвидион обалдело кивнул. Нога у него больше не болела, зато сильно засвербило в носу, и он торопливо выскочил из кабинета, чтобы чихнуть уже за дверью на лестнице и не нарушать своим ничтожным чиханием течения мыслей учителя.
* * *
Проходя на ночь глядя через двор, припозднившиеся студенты подсаживались иногда к костру Финтана, сына Фингена. Профессор Финтан уже две тысячи лет составлял полное и всеобъемлющее устное описание родовых традиций всего Уэльса и всех его областей. Среди студентов эта истина бытовала в простой формулировке: «У Финтана есть „Книга традиций“, которую он не пишет . И он очень всех приглашает в этом поучаствовать». Поэтому всякий, кому было что сказать о своих семейных традициях, хоть бы и то, что бабушка его всегда пекла к первому марта жаворонков с глазками из изюма, а дедушка не ложился спать, не послушав песню сверчка, подбегал время от времени к Финтану как запущенный из пращи, со словами: «А я вот еще что вспомнил!..» Финтан кивал седой головой и нанизывал очередную виртуальную бусину на воображаемую снизку своих бус, тянувшихся из древности сюда. Была ли эта бусина по своему достоинству керамической, бронзовой или золотостеклянной, нимало не заботило его.
…Очередь по кругу дошла до Гвидиона.
– Ну что ж, – сказал он, вздохнув. – У нас есть семейная сковородка. Все женщины в нашем роду колотят ею мужа, когда он поздно возвращается из кабака. Ни для чего другого эта сковородка не используется, – прибавил он, спохватившись, и благоговейно умолк.
Ллевелис хмыкнул было, но тут же, впрочем, сосредоточился на собственном рассказе:
– Во дворе у нас стоит чурбак. А где-то под крыльцом лежит топор. И каждый из членов семьи мужского пола… по достижении определенного возраста… пытается воткнуть в чурбак этот топор. Пока что никому не удавалось. Причины тому самые очевидные: топор этот весь уже тупой и ржавый, но его нельзя точить, а чурбак – из каменного дуба. Считается, что тому, кому удастся воткнуть топор, суждено стать великим человеком, – пояснил он не без сарказма, решительно умолчав о том, приходилось ли уже ему самому браться за этот лакмусовый топор.
– А у нас в роду все с детства обязательно заучивают наизусть слова, которые нужно передать прадедушке Кледвину, – сказала Керидвен, – если вдруг его случайно встретишь. Он ушел из дома… давным-давно. И вся наша семья хочет перед ним очень сильно извиниться. Если кто-то из нас его увидит, ему надо передать такие слова: «Кузнец сделал два таких фонаря, у Кинвора был такой же. Идвал, сын Кинвора, ходил в субботу на мельницу той же дорогой. После похорон младший брат Арвела Брина прирезал нечаянно в харчевне Идвала, хотя ни один из двоих не был пьян». Считается, что прадедушке эти слова откроют глаза на все, и он вернется домой.
– А ты знаешь прадедушку в лицо? – обеспокоилась Крейри.
– Я? В лицо? Да его никто никогда не видел!.. – изумилась Керидвен.
– А у нас в роду, – сказал Дилан, – положено, когда выплескиваешь вечером с крыльца грязную воду от мытья ног, обязательно прежде воткнуть в воротник иглу, в волосы – нож с черной рукояткой, и сказать с порога: «Поберегитесь, матушка Бет, вода».
– А кто такая матушка Бет? – спросил Афарви.
– Понятия не имею ни малейшего, – сказал Дилан и на всякий случай перекрестился.
На пути домой в башню Ллевелис все-таки попросил Керидвен повторить магические слова, которые нужно было передать мифическому прадеду. Та повторила.
…Керидвен импонировал легкий характер Ллевелиса, который в свое время, когда она заглянула к нему по-соседски попросить углей для очага, радушно предложил ей свою пижаму, свечу с подсвечником, запас прищепок, половину своего ужина и свой взгляд на вещи. И хотя ничего из предложенных вещей Керидвен не приняла, тем не менее, в то время и в том месте между ними случилось чудо: Ллевелис не показался ей назойливым.
– А, ну, здесь все ясно, – сказал Ллевелис, немного повертев в уме эти слова. – Кледвина в свое время заподозрили в убийстве Арвела Брина. Не знаю, кто это, но Кледвин его не убивал. Он или бежал от суда, или ушел из дома потому, что его оскорбило само это предположение. Потом нашли настоящего убийцу – Идвала, сына Кинвора, и младший брат убитого ему отомстил. Если Кледвин об этом узнает, он все поймет, примет извинения и вернется.
– Вернется он, держи карман шире, – воскликнула Керидвен, – если вспомнить, что все это было чуть не при короле Георге!..
* * *
На другой день, после истории Британии, Гвидион пошел в город, чтобы обзавестись аптекарскими весами, лабораторной посудой и прочими принадлежностями, которые перечислил Змейк. Отыскать удалось все, кроме рекомендованной воронки из чистого золота, – видимо, Змейка не интересовали возможности скромных кармартенских торговцев, и он говорил с точки зрения вечности. Поразмыслив, Гвидион купил стеклянную.
На обратном пути у трактира «Красный дракон» на рыночной площади Гвидион застал презабавную сцену. Старый пьянчужка Тэффи-ап-Шон, известный на весь город, наклюкался уже с утра, и теперь пытался встать и окончательно покинуть трактир. Он пытался встать и снова садился на порог заведения. Еще раз делал усилие и снова валился обратно. Старый Тэффи-ап-Шон был в некотором роде примечательной личностью. У него была своеобразная легенда, объясняющая, отчего он запил. Легенда гласила, что лет триста тому назад, в канун летнего солнцестояния, он пошел в лес за хворостом и заблудился. Дошел до холма, и холм перед ним раскрылся. Всю ночь он проплясал на балу у Доброго Народца, а когда вернулся, на месте дома его отца стоял совершенно другой дом, и никто Тэффи не узнавал. Вышедший к нему фермер не мог сказать ему ничего путного, и только древняя Кэйт Дэвис, которой давно уже перевалило за девяносто, с трудом вспомнила, что ее дед рассказывал ей, будто он слышал от своего родителя, что на этом месте стоял раньше дом человека, у которого один из сыновей пропал в канун летнего солнцестояния, так и не вернувшись из леса. И вот по причине будто бы чуждости ему всего здешнего, а также скорби по покойным родственникам, которых Тэффи-ап-Шон насчитывал десятками, он и пил теперь горькую.
Народ, собравшийся вокруг Тэффи-ап-Шона, безобразно ржал, так что Гвидион устыдился за своих соотечественников и сказал:
– Тьфу на вас! Вставай, Тэффи, я доведу тебя до колонки, полью ледяной водичкой, и ты протрезвеешь, – и он подал старику руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60