Мы распрощались с доктором Берринсоном и инспектором Филмером. Первый мысленно был уже в палатах с больными, а второй рад был избавиться от «столичных штучек», мешавших ему довести до конца совершенно ясное и чрезвычайно простое дело об убийстве. Отсутствие орудия преступления его совершенно не смущало — он был уверен в том, что, хорошенько обыскав все многочисленные закоулки больницы, найдет если не бейсбольную биту (откуда ей здесь взяться?), то наверняка какой-нибудь тяжелый предмет — камень, например, подобранный Нордхиллом на заднем дворе.
Попрощались мы очень вежливо, но холодно — таким же холодным оказался вечер, со стороны леса подул пронизывающий ветер, и мы с Каррингтоном поспешили забраться в салон машины, Джон включил двигатель, и за ворота госпиталя мы выехали, сопровождаемые странными неожиданными звуками: кто-то из больных в одной из палат женского крыла высоким пронзительным голосом затянул то ли песню, то ли арию, то ли просто завыл от тоски.
До станции доехали в молчании, огни поезда мы увидели, подъезжая к привокзальной площади, и заторопились, чтобы не опоздать.
Свободное купе оказалось в третьем вагоне, мы расположились друг против друга, оба закурили — Каррингтон сигарету, а я трубку, — и лишь после первых затяжек, немного согревшись, вернулись к прерванному разговору.
— Боюсь, сэр Артур, — сказал Каррингтон, — что ваши умозаключения не нашли отклика ни в уме Филмера, ни в душе доктора. Вы намерены приехать завтра на дознание?
— Какой смысл? — буркнул я. — Коронер меня и свидетелем не вызовет. Вас, дорогой друг, тем более — мне-то известно, как местные представители власти относятся к отставным работникам Ярда.
Каррингтон хмыкнул.
— Да, — кивнул он. — Когда я был начальником отдела, меня в любом графстве местные констебли принимали по высшему разряду, но стоило выйти на пенсию, как при первой же встрече мне дали понять, что в моих советах и раньше не нуждались, но терпели, а сейчас…
Бывший полицейский махнул рукой.
— Что может грозить Нордхиллу? — спросил я.
— Коронер назначит повторную психиатрическую экспертизу или оставит в силе прежнее решение. В худшем случае Нордхилла до суда могут перевести в заведение, где режим более строгий, нежели у доктора Берринсона, и к буйным относятся не так гуманно, если вы понимаете, что я имею в виду.
Понять было несложно.
— Мне разрешат еще раз поговорить с Нордхиллом?
— Вряд ли, сэр Артур. Не уверен, что и у меня получится. Убийство…
— Нордхилл не убивал!
Каррингтон загасил в пепельнице окурок и достал из портсигара новую сигарету.
— Все улики против него, — вздохнул бывший полицейский. — Вы предлагаете верить его словам и не обращать внимания на доказательства. Инспектор Филмер — и я на его месте поступил бы так же — будет полагаться на доказательства и не поверит ни единому слову Нордхилла. Для инспектора это — бред ненормального.
— А для вас? — прямо спросил я.
— Для меня… — помедлил Каррингтон. — Скажу честно, сэр Артур… Последние дни многое изменили в моих представлениях. О спиритизме. О том, существует ли на самом деле мир духов, которые могут общаться с нами… Сомнения у меня появились раньше, ваша лекция, сэр Артур, укрепила меня в определенном мнении, а последовавшие события, конечно, свидетельствуют о том, что есть нечто… Не знаю.
— Если мы найдем бейсбольную биту, — настойчиво сказал я, — для вас это будет убедительным доказательством? Я не говорю — для Филмера, он назовет находку совпадением, ведь Нордхилл не мог оказаться в пятидесяти милях от больницы… Я не говорю — для доктора Берринсона, он вряд ли откажется от своего диагноза… Я спрашиваю вас, старшего инспектора Скотленд-Ярда. Не бывшего — разве бывают бывшие полицейские? Вы сами упомянули о бите и сказали, где ее искать…
— Это было какое-то наваждение, — хмуро проговорил Каррингтон. — Я так сказал, да. Но разрази меня гром, если я понимаю — почему…
— Но вы это сказали! И если предположить…
— Ну… — покачал головой Каррингтон. — Предполагать можно всякое. Но ведь вы не отправитесь искать в нижнем течении Темзы место, которое… Представляете, какая это работа? Нужен отряд полицейских, обыскивающих каждый куст, работа на месяц… И даже если что-то удастся найти, будет ли находка принята как вещественное доказательство…
— Меня интересует ваше личное мнение, старший инспектор, — сказал я, возможно, резче, чем следовало бы. — Мы с вами вдвоем, никто, кроме меня, ваших слов не услышит…
Каррингтон помолчал, глядя в темноту за окном.
— Я хотел бы дослушать вашу аргументацию, сэр Артур, — сказал он наконец. — Вы говорили о невидимых связях между мирами…
— И о том, как сами мы эти связи создаем, — кивнул я. — Давайте рассматривать дело об убийстве Эммы Танцер с самого начала. Девушка исчезла, и все улики указывали на человека, не имевшего ни малейшего мотива. В то время как человек, имевший мотив, оказался вне подозрений. Вас это не смутило?
— Сначала, — сказал Каррингтон, — я даже не знал о существовании Шеридана. Я шел по следу, ц след был настолько очевиден…
— Вам не кажется, — сказал я, стараясь подбирать слова, чтобы быть даже не столько понятым (на это я ко рассчитывал), сколько выслушанным без предубеждения, — вам не кажется ли, что полицейское расследование иногда — не всегда, повторяю, но в некоторых сомнительных случаях — само создает улики, на которые потом опирается как на основные?
Каррингтон собирался закурить и уже зажег спичку, но Мои слова заставили его задуматься, и спичка, догорев, обожгла ему пальцы. Бывший полицейский громко чертыхнулся и уронил обгоревшую спичку на пол, но не стал подбирать ее, зажег следующую, закурил наконец и сказал:
— Что значит — само создает улики? Вы обвиняете меня в недобросовестности, сэр Артур?
Конечно, он так и должен был понять мое замечание!
— Нет, дорогой мистер Каррингтон, — сказал я со всей сердечностью, на какую был способен. — Я хочу сказать, что связи нашего мира с миром духов, с миром, находящимся по ту сторону реальности, далеко не исчерпываются явлением призраков, вызываемых медиумами. Нордхилл говорил и об этом — имеющий уши да слышит… Вчерашним вечером, перебирая газетные вырезки, я нашел и ту, которая возбудила мою память, заставила вспомнить статью, где я читал о столь странной выдумке природы — или человеческого гения, описывающего столь странное природное устройство… Вы знакомы с принципами волновой механики господина Гейзенберга?
Каррингтон поднял на меня удивленный взгляд — естественно, ни о чем подобном бывший инспектор не слышал. Читатели газет — в том числе самые умные из них — народ по меньшей мере странный, и я долгие годы не переставал удивляться, как умеют люди выбирать среди газетных заметок только те, что им меньше всего необходимы, а на самое важное не обращать внимания до тех пор, пока их не ткнут носом в эту информацию, прошедшую мимо их пристального, но узконаправленного внимания. Может быть, мой ум был натренирован привычкой вырезать все сколько-нибудь интересные газетные статьи по любой, а не только криминальной, тематике?
— Об этом писали в прошлом году и в нынешнем, — объяснил я. — Журналисты, конечно, многое переврали, но заметки показались мне интересными, и я сохранил вырезки не только из «Тайме» и «Дейли миррор», но и из «Нейчур», журнала, который я просматриваю регулярно, хотя, признаюсь честно, не всегда могу постигнуть глубину умозаключений. Господин Гейзенберг утверждает, что невозможно наблюдать за чем-то и не повлиять своим присутствием на объект наблюдения. Он говорит о мельчайших частицах материи, электроне, например, который меняет свое движение оттого лишь, что на него смотрит физик-экспериментатор. Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Нет, — предельно лаконично отозвался Каррингтон.
— Нордхилл говорил и об этом… Когда детектив ведет наблюдение за кем-то, подозреваемым в преступлении, сам этот факт меняет поведение подозреваемого…
— О, еще бы! — оживился Каррингтон. — Неудачливый филер способен загубить все расследование! Будучи замеченным…
— Я не о том! — с досадой воскликнул я. — Допустим, филер хорош, объект наблюдения ничего не замечает, но все равно поведение его меняется, потому что в мире существуют невидимые и неощутимые связи, которые мы не воспринимаем как связи причины и следствия, поскольку проходят они через иной мир… Не будь этих других миров, то и влияния филера на объект наблюдения не существовало бы.
— Боюсь, что я… — начал Каррингтон. — Какое отношение названный вами господин — физик, очевидно? — имеет к афере Нордхилла и убийству Эмилии Кларсон?
— Прямое, дорогой Каррингтон. Такое же, как вызываемые медиумом души умерших, такое же, как вопросы, задаваемые Нордхиллом от имени духов, которые, казалось бы, должны лишь отвечать… Историю гибели Эммы Танцер невозможно понять и невозможно найти ее убийцу, если не принять идею существования нашего мира и миров потусторонних. Вы сами пришли ко мне со своими сомнениями, верно? Но до сих пор не можете поверить в то, что два мира связаны между собой гораздо крепче, чем это принято думать даже в среде спиритуалистов… Вы задавали себе вопрос, дорогой Каррингтон: почему оба эти дела — об исчезновении Эммы Танцер и о так называемой афере Нордхилла — оказались у вас, почему вы вольно или невольно связали их друг с другом, когда пришли ко мне и рассказали о странных делах в вашей практике? Эти дела действительно связаны — гораздо прочнее, чем вы себе представляете.
Шеридан пытался убить изменившую ему девушку, — продолжал я. — Но он не смог этого сделать, Эмма лишь потеряла память, ее нашли супруги Кларсон, взяли к себе, и она прожила там четыре года. Обратите внимание: в этом деле — а это действительно одно дело, а не три, — мы постоянно упускали из поля зрения то одну, то другую деталь, полагая их несущественными для данного конкретного расследования, Но именно эти несущественные, казалось бы, детали и позволяют воссоздать полную картину.
Мне пришлось сделать паузу, поскольку, пока я разглагольствовал, трубка моя погасла, и мне пришлось заново ее раскуривать. Каррингтон терпеливо ждал продолжения, а поезд тем временем ехал уже по лондонским предместьям, и оба мы понимали, что до прибытия на вокзал Виктория не сумеем разобраться во всех деталях и разговор или придется отложить на завтра (я видел, что Каррингтону этого хотелось меньше всего), или отправиться ко мне и завершить беседу за рюмкой бренди — если, конечно, не вмешается Джин и не начнет рассказывать (я-то знал, как она это умеет) о вещах, совершенно к нашему делу не относящихся, но составляющих смысл ее жизни в последние месяцы.
— Несущественные детали, говорите вы… — не выдержал Каррингтон.
— К примеру, — сказал я, с удовольствием вдохнув ароматный дым, — мы все время забываем о причине, по которой Эмилия-Эмма оказалась в больнице доктора Берринсона, — о ее так называемой клептомании.
— Так называемой? — поднял брови Каррингтон.
— Почему после того, как девушка оказалась в больнице, предметы перестали исчезать? Доктор применил новомодный метод лечения, говорим мы. Да, применил, но результат лечения мы оценили — вместе с доктором — совершенно неправильно! Давайте вернемся к концепции связи миров. Для этих трех человек — Эммы, ее убийцы и Нордхилла — связь нашего мира с тем, что мы называем потусторонним, оказалась крепка настолько, что начала проявлять себя в обыденной жизни. Эмма не крала ничего, ей это и в голову не приходило. Но предметы исчезали — они «всего лишь» оказывались на некоторое время, а в иных случаях навсегда — в потустороннем мире. Эмма обладала такой уникальной способностью, и лекарства доктора Берринсона ее от этой способности не избавили, а лишь направили в иное русло: потеряв возможность перемещать предметы, Эмма обрела способность перемещаться сама из одного мира в другой и возвращаться обратно — к счастью, иначе первый такой случай спонтанного перемещения оказался бы и последним. Вот вам объяснение того, как Эмилия, исчезнув из запертой комнаты, оказалась в садовом домике.
— А тело, которое видели Грета и доктор…
— Да, тело! Перемещение Эмилии в пространстве вызвало смещение связи миров во времени. Грета с доктором увидели то, что еще не происходило, то, чему только суждено было случиться, — именно это и напугало Нордхилла, ведь в отличие от всех нас он с самого начала понимал, что происходит, и опасался за жизнь Эмилии — разве он не говорил об этом? И разве мы ему верили?
— Вы полагаете, сэр Артур, что духи, от чьего имени вещал Нордхилл, не являются плодом его фантазии?
— Нордхилл абсолютно лишен всякой фантазии! Он не способен вообразить даже ласточки, если не видит ее перед глазами или не слышит ее пения собственными ушами. Спиритические сеансы он начал устраивать не потому, что хотел на этом сколотить капитал, а потому, что не мог иначе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21