Он не сказал ничего такого, чего Эсменет не слышала бы раньше, но внезапно все это показалось ужасающе реальным… Мир неумолимых, безжалостных сил. Тайных. Яростных…
Эсменет пробрал озноб. Она вдруг осознала, что Ахкеймион не принадлежит ей – не принадлежит на самом деле. И никогда не сможет принадлежать. Да и что она такое по сравнению со всеми этими силами?
«Я даже не умею читать…»
– Но почему, Акка? – вдруг спросила она. – Почему ты остановился?
– Что ты имеешь в виду?
Взгляд Ахкеймиона был прикован к листу пергамента, как будто схема полностью завладела его мыслями.
– Я знаю, что тебе полагается делать, Акка. В Сумне ты постоянно куда-то уходил, кого-то расспрашивал, встречался с осведомителями. Ну или постоянно ждал новостей. Ты все время шпионил. А теперь – перестал. С тех пор как привел меня в свою палатку, ты уже не шпионишь.
– Я думал, это будет справедливо, – небрежно произнес он. – В конце концов, ты же отказалась от…
– Не лги, Акка.
Ахкеймион вздохнул и ссутулился, словно раб, несущий тяжелый груз. Эсменет смотрела ему в глаза. Ясные, блестящие карие глаза. Беспокойные. Печальные и мудрые. И, как всегда, когда она оказывалась рядом с ним, Эсменет захотелось запустить пальцы в его бороду и нащупать под ней подбородок.
«Как я тебя люблю…»
– Это не из-за тебя, Эсми, – сказал он. – Это из-за него… Его взгляд скользнул по имени, расположенному рядом со словом «Консульт», – по единственному имени, которое он не прочел вслух.
Да в том и не было нужды.
– Келлхус, – произнесла она.
Некоторое время они сидели молча. По кроне сосны пробежал порыв ветра, и Эсменет краем глаза заметила пух, летящий прочь, вверх по гранитному склону и дальше, в беспредельное небо. На миг она испугалась за сохнущие листы пергамента, но те были надежно придавлены камнями, и лишь их углы приподнимались и опускались, словно беззвучно шевелящиеся губы.
Они перестали говорить о Келлхусе с тех самых пор, как бежали с Равнины Битвы. Иногда это казалось безмолвным соглашением из тех, что обычно заключают любовники, чтобы не бередить общие раны. А иногда – случайным совпадением антипатий: например, точно так же они избегали разговоров о верности и сексе. Но по большей части в этом просто не было нужды, как если бы все слова, которые только можно произнести, уже были сказаны.
Некоторое время Келлхус вызывал у Эсменет беспокойство, но вскоре она заинтересовалось им: сердечный, доброжелательный и загадочный человек. А потом в какой-то момент он будто вырос, и все прочие очутились в его тени, словно он был благородным и понимающим отцом или великим королем, преломляющим хлеб с рабами. А теперь Келлхус и вовсе превратился в сияющую фигуру – и это ощущение лишь усилилось, когда его не оказалось рядом. Как будто он – маяк в ночи. Нечто такое, за чем они должны следовать, ибо все прочее вокруг – тьма…
«Что он такое?» – хотела спросить Эсменет, но вместо этого молча взглянула на своего любовника.
На своего мужа.
Они улыбнулись – робко, как если бы только сейчас вспомнили, что не чужие друг дружке. Соединили сухие, согретые солнцем руки. «Я никогда еще не была настолько счастлива».
Если бы только ее дочка…
– Пойдем, – сказал вдруг Ахкеймион, с усилием поднимаясь на ноги. – Я хочу кое-что тебе показать.
Они поднялись на голый, раскаленный от солнечного жара склон. Эсменет шипела и подпрыгивала, чтобы не обжечь ноги, пока они забирались на закругленный выступ. На самом верху она приставила ладонь ко лбу, защищая глаза от палящего солнца. А потом она увидела их…
– Сейен милостивый… – прошептала она.
Колонны солдат темнели на равнине, словно тени огромных туч; их доспехи алмазной пылью блестели на солнце.
– Священное воинство выступило в путь, – с благоговением сказал Ахкеймион.
От этого зрелища захватывало дух. Эсменет видела отряды рыцарей – сотни и тысячи, – и огромные колонны пехотинцев, длиной в целые города. Она видела обозы, ряды повозок, казавшихся издалека малыми песчинками. И видела реющие знамена, тысячу знамен с гербами Домов, и на каждом было шелком вышито изображение Бивня…
– Как же их много! – вырвалось у Эсменет. – До чего же, наверное, сейчас страшно фаним…
– Больше двухсот пятидесяти тысяч, – отозвался Ахкеймион. – Во всяком случае, так говорит Ксин…
Эсменет показалось, будто его голос доносится из глубины пещеры. Он звучал глухо, словно у человека, угодившего в ловушку.
– И, возможно, столько же обслуги… Никто не знает точно.
Тысячи и тысячи. Море людей раскинулось на равнине. Эсменет подумалось, что они движутся, словно вино, растекающееся по шерстяной ткани.
Как могло случиться, что столько людей посвятило себя одной цели, ужасной и грандиозной? Одному месту. Одному городу.
Шайме.
– Это… это… Эсменет поджала губы.
– Это похоже на твои сны?
Ахкеймион ответил не сразу, и, хотя он стоял ровно. Эсменет вдруг испугалась, что он сейчас упадет. Она схватила колдуна за локоть.
– Да. Это похоже на мои сны, – оказал Ахкеймион.
ЧАСТЬ II
Второй переход
ГЛАВА 9
ХИННЕРЕТ
«Можно смотреть в будущее, а можно смотреть на будущее. Второе куда поучительнее».
Айенсис, «Третья аналитика рода человеческого»
«Если кто-либо сомневается в том, что судьбу наций определяет страсть и безрассудство, пусть взглянет на встречу Великих. Короли и императоры не привыкли общаться с равными, а когда наконец встречаются с таковыми, зачастую начинают испытывать неоправданное облегчение или отвращение. У ниль-намешцев есть поговорка: "Когда принцы встречаются, они находят братьев или себя самих", – иными словами, либо мир, либо войну».
Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»
4111 год Бивня, начало лета, Момемн
Пение и несметное множество мерцающих факелов приветствовали Икурея Ксерия III, когда он откинул занавесь из тонкого, словно дымка, льна и прошествовал во внутренний двор. Послышался шорох одежд: столпившиеся придворные рухнули на колени и уткнулись напудренными лицами в траву. Лишь рослые эотские гвардейцы остались стоять. Ксерий прошествовал мимо простертых ниц людей – маленькие рабы несли край его одеяния; он, как всегда, наслаждался своим одиночеством. Богоподобным одиночеством.
«Он вызвал меня! Меня! Какая наглость!»
Ксерий поднялся по деревянным ступенькам и забрался в императорскую колесницу. Прозвучал сигнал, позволяющий придворным встать.
Ксерий протянул руку в белой перчатке, лениво размышляя, кого Нгарау, его великий сенешаль, выбрал для вручения императору поводьев – этой чести в силу традиции приписывалось большое значение, но практически она не заслуживала даже императорского внимания. Ксерий безоговорочно полагался на мнение великого сенешаля… Как когда-то полагался на Скеаоса.
Ужас, на миг сдавивший сердце. Долго еще это имя будет резать его, словно осколок стекла? Скеаос.
Император почти не смотрел на юнца, подавшего ему поводья. Какой-то отпрыск дома Кискеи? Неважно. Ксерий всегда держался с изяществом, даже когда бывал расстроен или погружен в свои мысли, – свойство, унаследованное им от отца. Хоть его отец и был трусливым дураком, он всегда выглядел как великий император.
Ксерий передал поводья колесничему и знаком велел трогаться. Кони загарцевали и повлекли за собой обшитую золотыми листами повозку. Курильницы, закрепленные на бокам колесницы, затряслись, и за ними потянулись синие струйки ароматического дыма. Жасмин и сандаловое дерево. Не следует допускать, чтобы запахи столицы оскорбляли обоняние императора.
К Ксерию были обращены сотни лиц, раскрашенных, ищущих его расположения; сам же император смотрел строго перед собой – поза величественная, взгляд отчужденный и надменный. Лишь немногие были удостоены кивка: его сука-мать, Истрийя, старый генерал Кумулеус, чья поддержка обеспечила Ксерию императорскую мантию после смерти отца, и, конечно же, его любимый прорицатель, Аритмей. Ксерий очень ревностно хранил неосязаемое золото императорского благоволения и крайне искусно раздавал его. Возможно, для восхождения на вершину действительно нужна отвага, но, чтобы удержаться там, необходима бережливость.
Еще один урок матери. Императрица с головой заваливала сына кровавой историей его предшественников и наставляла, приводя бесконечные примеры прошлых бедствий. Тот был слишком доверчив, а тот – чересчур жесток, и так далее. Вот Сюрмант Скилура II, державший под рукой чашу с расплавленным золотом, чтобы швырять ею в того, кто вызовет его неудовольствие, был чрезмерно жесток. А вот Сюрмант Ксантий, с другой стороны, был чересчур воинствен – завоевания должны обогащать, а не разорять. Зерксей Триамарий III был слишком толстым – настолько толстым, что, когда он ехал верхом, рабам приходилось поддерживать его колени. Его смерть, как со сдавленным смешком сообщила Икурей, была вопросом эстетической уместности. Император должен выглядеть как бог, а не как разжиревший евнух.
Слишком много того и слишком много сего. «Этот мир не ограничивает нас, – однажды объяснила Ксерию неукротимая императрица, помаргивая распутными глазами, – и потому мы должны ограничивать себя сами – подобно богам… Дисциплина, милый Ксерий. Мы должны подчиняться дисциплине».
Вот уж чем-чем, а дисциплиной Ксерий обладал в избытке. Во всяком случае, он так считал.
Когда императорская колесница выехала со двора, ее окружили кидрухили, элитная тяжелая кавалерия, и бегуны с факелами; сияющая процессия принялась спускаться с Андиаминских Высот в темную, дымную котловину Момемна. Двигаясь неспешно, чтобы бегуны поспевали за ней, колесница прогрохотала по Императорскому району и выехала на длинную дорогу, соединяющую дворцовый район с храмовым комплексом Кмираля.
Множество жителей Момемна стояло вдоль дороги, силясь хотя бы на миг увидеть своего божественного императора. Очевидно, слух об его краткосрочном паломничестве разлетелся по городу. Ксерий поворачивался из стороны в сторону, улыбался и время от времени лениво вскидывал руку в приветственном жесте.
«Так, значит, он желает, чтобы это было предано гласности…»
Сперва император почти ничего не видел, кроме бегунов и факелов у них в руках, и ничего не слышал, кроме стука копыт по брусчатке. Однако чем дальше они отъезжали от дворца, тем больше народу скапливалось вдоль дороги. Вскоре толпа рабов и дворцовых слуг подступила к факелоносцам на расстояние плевка; лица собравшихся оказались ярко освещены, и Ксерий понял, что они насмехаются и глумятся над императором, когда он им машет. На миг он испугался, как бы у него не остановилось сердце. Он ухватился за бортик колесницы. Как он мог свалять такого дурака?
Сквозь аромат благовоний пробивалась отчетливая вонь дерьма.
Императору показалось, будто в считанные мгновения сотни обернулись тысячами, и число собравшихся все продолжало увеличиваться – равно как и их злоба и наглость. Вскоре воздух уже звенел от криков. Перепуганный Ксерий смотрел, как свет факелов выхватывает из темноты одно немытое лицо за другим; некоторые смотрели на императора с презрением, другие ухмылялись, третьи орали и бесновались. Процессия продолжала двигаться вперед, и пока что ей никто в этом не препятствовал, но ощущение пышности и великолепия исчезло без следа. Ксерий судорожно сглотнул. По спине императора зазмеились струйки холодного пота. Он усилием воли заставил себя снова смотреть только вперед.
«Именно этого он и хотел, – подумалось Ксерию. – Помни о дисциплине!»
Офицеры принялись выкрикивать команды. Кидрухили взялись за дубинки.
Процессия получила краткую передышку, пока пересекала мост через Крысиный канал. На его черной воде лениво покачивались красивые барки, окутанные подсвеченной факелами дымкой благовоний. Торговцы и наложницы, поднимаясь с подушек, вскидывали глиняные таблички с пожеланиями, чтобы разбить их в честь императора. Однако Ксерий невольно заметил, что их взгляды задолго до того, как он проехал мимо, обратились к ожидающей толпе.
Процессию снова окружили взбунтовавшиеся горожане. Женщины, старики, калеки, даже дети – все вопили и потрясали кулаками… Скользнув взглядом по толпе, Ксерий заметил сифилитика; тот катал на языке прогнивший зуб, а когда императорская колесница проехала мимо, плюнул в нее. Зуб упал куда-то между колесами…
«Они действительно терпеть меня не могут, – понял Ксерий. – Они меня ненавидят… Меня!»
Но это изменится, напомнил он себе. Когда все закончится, когда плоды его трудов станут явными, они начнут прославлять его, как не славили никого из императоров. Они будут радоваться, глядя на караваны рабов-язычников, несущих дань в столицу, на ослепленных королей, которых приволокут в цепях к подножию императорского трона. Они будут смотреть на Икурея Ксерия III и знать – знать! – что он и вправду аспект-император, восставший из пепла Киранеи и Кенеи, чтобы подчинить себе весь мир и вынудить все племена склониться перед ним и поцеловать его колено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Эсменет пробрал озноб. Она вдруг осознала, что Ахкеймион не принадлежит ей – не принадлежит на самом деле. И никогда не сможет принадлежать. Да и что она такое по сравнению со всеми этими силами?
«Я даже не умею читать…»
– Но почему, Акка? – вдруг спросила она. – Почему ты остановился?
– Что ты имеешь в виду?
Взгляд Ахкеймиона был прикован к листу пергамента, как будто схема полностью завладела его мыслями.
– Я знаю, что тебе полагается делать, Акка. В Сумне ты постоянно куда-то уходил, кого-то расспрашивал, встречался с осведомителями. Ну или постоянно ждал новостей. Ты все время шпионил. А теперь – перестал. С тех пор как привел меня в свою палатку, ты уже не шпионишь.
– Я думал, это будет справедливо, – небрежно произнес он. – В конце концов, ты же отказалась от…
– Не лги, Акка.
Ахкеймион вздохнул и ссутулился, словно раб, несущий тяжелый груз. Эсменет смотрела ему в глаза. Ясные, блестящие карие глаза. Беспокойные. Печальные и мудрые. И, как всегда, когда она оказывалась рядом с ним, Эсменет захотелось запустить пальцы в его бороду и нащупать под ней подбородок.
«Как я тебя люблю…»
– Это не из-за тебя, Эсми, – сказал он. – Это из-за него… Его взгляд скользнул по имени, расположенному рядом со словом «Консульт», – по единственному имени, которое он не прочел вслух.
Да в том и не было нужды.
– Келлхус, – произнесла она.
Некоторое время они сидели молча. По кроне сосны пробежал порыв ветра, и Эсменет краем глаза заметила пух, летящий прочь, вверх по гранитному склону и дальше, в беспредельное небо. На миг она испугалась за сохнущие листы пергамента, но те были надежно придавлены камнями, и лишь их углы приподнимались и опускались, словно беззвучно шевелящиеся губы.
Они перестали говорить о Келлхусе с тех самых пор, как бежали с Равнины Битвы. Иногда это казалось безмолвным соглашением из тех, что обычно заключают любовники, чтобы не бередить общие раны. А иногда – случайным совпадением антипатий: например, точно так же они избегали разговоров о верности и сексе. Но по большей части в этом просто не было нужды, как если бы все слова, которые только можно произнести, уже были сказаны.
Некоторое время Келлхус вызывал у Эсменет беспокойство, но вскоре она заинтересовалось им: сердечный, доброжелательный и загадочный человек. А потом в какой-то момент он будто вырос, и все прочие очутились в его тени, словно он был благородным и понимающим отцом или великим королем, преломляющим хлеб с рабами. А теперь Келлхус и вовсе превратился в сияющую фигуру – и это ощущение лишь усилилось, когда его не оказалось рядом. Как будто он – маяк в ночи. Нечто такое, за чем они должны следовать, ибо все прочее вокруг – тьма…
«Что он такое?» – хотела спросить Эсменет, но вместо этого молча взглянула на своего любовника.
На своего мужа.
Они улыбнулись – робко, как если бы только сейчас вспомнили, что не чужие друг дружке. Соединили сухие, согретые солнцем руки. «Я никогда еще не была настолько счастлива».
Если бы только ее дочка…
– Пойдем, – сказал вдруг Ахкеймион, с усилием поднимаясь на ноги. – Я хочу кое-что тебе показать.
Они поднялись на голый, раскаленный от солнечного жара склон. Эсменет шипела и подпрыгивала, чтобы не обжечь ноги, пока они забирались на закругленный выступ. На самом верху она приставила ладонь ко лбу, защищая глаза от палящего солнца. А потом она увидела их…
– Сейен милостивый… – прошептала она.
Колонны солдат темнели на равнине, словно тени огромных туч; их доспехи алмазной пылью блестели на солнце.
– Священное воинство выступило в путь, – с благоговением сказал Ахкеймион.
От этого зрелища захватывало дух. Эсменет видела отряды рыцарей – сотни и тысячи, – и огромные колонны пехотинцев, длиной в целые города. Она видела обозы, ряды повозок, казавшихся издалека малыми песчинками. И видела реющие знамена, тысячу знамен с гербами Домов, и на каждом было шелком вышито изображение Бивня…
– Как же их много! – вырвалось у Эсменет. – До чего же, наверное, сейчас страшно фаним…
– Больше двухсот пятидесяти тысяч, – отозвался Ахкеймион. – Во всяком случае, так говорит Ксин…
Эсменет показалось, будто его голос доносится из глубины пещеры. Он звучал глухо, словно у человека, угодившего в ловушку.
– И, возможно, столько же обслуги… Никто не знает точно.
Тысячи и тысячи. Море людей раскинулось на равнине. Эсменет подумалось, что они движутся, словно вино, растекающееся по шерстяной ткани.
Как могло случиться, что столько людей посвятило себя одной цели, ужасной и грандиозной? Одному месту. Одному городу.
Шайме.
– Это… это… Эсменет поджала губы.
– Это похоже на твои сны?
Ахкеймион ответил не сразу, и, хотя он стоял ровно. Эсменет вдруг испугалась, что он сейчас упадет. Она схватила колдуна за локоть.
– Да. Это похоже на мои сны, – оказал Ахкеймион.
ЧАСТЬ II
Второй переход
ГЛАВА 9
ХИННЕРЕТ
«Можно смотреть в будущее, а можно смотреть на будущее. Второе куда поучительнее».
Айенсис, «Третья аналитика рода человеческого»
«Если кто-либо сомневается в том, что судьбу наций определяет страсть и безрассудство, пусть взглянет на встречу Великих. Короли и императоры не привыкли общаться с равными, а когда наконец встречаются с таковыми, зачастую начинают испытывать неоправданное облегчение или отвращение. У ниль-намешцев есть поговорка: "Когда принцы встречаются, они находят братьев или себя самих", – иными словами, либо мир, либо войну».
Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»
4111 год Бивня, начало лета, Момемн
Пение и несметное множество мерцающих факелов приветствовали Икурея Ксерия III, когда он откинул занавесь из тонкого, словно дымка, льна и прошествовал во внутренний двор. Послышался шорох одежд: столпившиеся придворные рухнули на колени и уткнулись напудренными лицами в траву. Лишь рослые эотские гвардейцы остались стоять. Ксерий прошествовал мимо простертых ниц людей – маленькие рабы несли край его одеяния; он, как всегда, наслаждался своим одиночеством. Богоподобным одиночеством.
«Он вызвал меня! Меня! Какая наглость!»
Ксерий поднялся по деревянным ступенькам и забрался в императорскую колесницу. Прозвучал сигнал, позволяющий придворным встать.
Ксерий протянул руку в белой перчатке, лениво размышляя, кого Нгарау, его великий сенешаль, выбрал для вручения императору поводьев – этой чести в силу традиции приписывалось большое значение, но практически она не заслуживала даже императорского внимания. Ксерий безоговорочно полагался на мнение великого сенешаля… Как когда-то полагался на Скеаоса.
Ужас, на миг сдавивший сердце. Долго еще это имя будет резать его, словно осколок стекла? Скеаос.
Император почти не смотрел на юнца, подавшего ему поводья. Какой-то отпрыск дома Кискеи? Неважно. Ксерий всегда держался с изяществом, даже когда бывал расстроен или погружен в свои мысли, – свойство, унаследованное им от отца. Хоть его отец и был трусливым дураком, он всегда выглядел как великий император.
Ксерий передал поводья колесничему и знаком велел трогаться. Кони загарцевали и повлекли за собой обшитую золотыми листами повозку. Курильницы, закрепленные на бокам колесницы, затряслись, и за ними потянулись синие струйки ароматического дыма. Жасмин и сандаловое дерево. Не следует допускать, чтобы запахи столицы оскорбляли обоняние императора.
К Ксерию были обращены сотни лиц, раскрашенных, ищущих его расположения; сам же император смотрел строго перед собой – поза величественная, взгляд отчужденный и надменный. Лишь немногие были удостоены кивка: его сука-мать, Истрийя, старый генерал Кумулеус, чья поддержка обеспечила Ксерию императорскую мантию после смерти отца, и, конечно же, его любимый прорицатель, Аритмей. Ксерий очень ревностно хранил неосязаемое золото императорского благоволения и крайне искусно раздавал его. Возможно, для восхождения на вершину действительно нужна отвага, но, чтобы удержаться там, необходима бережливость.
Еще один урок матери. Императрица с головой заваливала сына кровавой историей его предшественников и наставляла, приводя бесконечные примеры прошлых бедствий. Тот был слишком доверчив, а тот – чересчур жесток, и так далее. Вот Сюрмант Скилура II, державший под рукой чашу с расплавленным золотом, чтобы швырять ею в того, кто вызовет его неудовольствие, был чрезмерно жесток. А вот Сюрмант Ксантий, с другой стороны, был чересчур воинствен – завоевания должны обогащать, а не разорять. Зерксей Триамарий III был слишком толстым – настолько толстым, что, когда он ехал верхом, рабам приходилось поддерживать его колени. Его смерть, как со сдавленным смешком сообщила Икурей, была вопросом эстетической уместности. Император должен выглядеть как бог, а не как разжиревший евнух.
Слишком много того и слишком много сего. «Этот мир не ограничивает нас, – однажды объяснила Ксерию неукротимая императрица, помаргивая распутными глазами, – и потому мы должны ограничивать себя сами – подобно богам… Дисциплина, милый Ксерий. Мы должны подчиняться дисциплине».
Вот уж чем-чем, а дисциплиной Ксерий обладал в избытке. Во всяком случае, он так считал.
Когда императорская колесница выехала со двора, ее окружили кидрухили, элитная тяжелая кавалерия, и бегуны с факелами; сияющая процессия принялась спускаться с Андиаминских Высот в темную, дымную котловину Момемна. Двигаясь неспешно, чтобы бегуны поспевали за ней, колесница прогрохотала по Императорскому району и выехала на длинную дорогу, соединяющую дворцовый район с храмовым комплексом Кмираля.
Множество жителей Момемна стояло вдоль дороги, силясь хотя бы на миг увидеть своего божественного императора. Очевидно, слух об его краткосрочном паломничестве разлетелся по городу. Ксерий поворачивался из стороны в сторону, улыбался и время от времени лениво вскидывал руку в приветственном жесте.
«Так, значит, он желает, чтобы это было предано гласности…»
Сперва император почти ничего не видел, кроме бегунов и факелов у них в руках, и ничего не слышал, кроме стука копыт по брусчатке. Однако чем дальше они отъезжали от дворца, тем больше народу скапливалось вдоль дороги. Вскоре толпа рабов и дворцовых слуг подступила к факелоносцам на расстояние плевка; лица собравшихся оказались ярко освещены, и Ксерий понял, что они насмехаются и глумятся над императором, когда он им машет. На миг он испугался, как бы у него не остановилось сердце. Он ухватился за бортик колесницы. Как он мог свалять такого дурака?
Сквозь аромат благовоний пробивалась отчетливая вонь дерьма.
Императору показалось, будто в считанные мгновения сотни обернулись тысячами, и число собравшихся все продолжало увеличиваться – равно как и их злоба и наглость. Вскоре воздух уже звенел от криков. Перепуганный Ксерий смотрел, как свет факелов выхватывает из темноты одно немытое лицо за другим; некоторые смотрели на императора с презрением, другие ухмылялись, третьи орали и бесновались. Процессия продолжала двигаться вперед, и пока что ей никто в этом не препятствовал, но ощущение пышности и великолепия исчезло без следа. Ксерий судорожно сглотнул. По спине императора зазмеились струйки холодного пота. Он усилием воли заставил себя снова смотреть только вперед.
«Именно этого он и хотел, – подумалось Ксерию. – Помни о дисциплине!»
Офицеры принялись выкрикивать команды. Кидрухили взялись за дубинки.
Процессия получила краткую передышку, пока пересекала мост через Крысиный канал. На его черной воде лениво покачивались красивые барки, окутанные подсвеченной факелами дымкой благовоний. Торговцы и наложницы, поднимаясь с подушек, вскидывали глиняные таблички с пожеланиями, чтобы разбить их в честь императора. Однако Ксерий невольно заметил, что их взгляды задолго до того, как он проехал мимо, обратились к ожидающей толпе.
Процессию снова окружили взбунтовавшиеся горожане. Женщины, старики, калеки, даже дети – все вопили и потрясали кулаками… Скользнув взглядом по толпе, Ксерий заметил сифилитика; тот катал на языке прогнивший зуб, а когда императорская колесница проехала мимо, плюнул в нее. Зуб упал куда-то между колесами…
«Они действительно терпеть меня не могут, – понял Ксерий. – Они меня ненавидят… Меня!»
Но это изменится, напомнил он себе. Когда все закончится, когда плоды его трудов станут явными, они начнут прославлять его, как не славили никого из императоров. Они будут радоваться, глядя на караваны рабов-язычников, несущих дань в столицу, на ослепленных королей, которых приволокут в цепях к подножию императорского трона. Они будут смотреть на Икурея Ксерия III и знать – знать! – что он и вправду аспект-император, восставший из пепла Киранеи и Кенеи, чтобы подчинить себе весь мир и вынудить все племена склониться перед ним и поцеловать его колено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97