И поторапливайся, девонька, потому как хоть и глядеть на тебя любо-дорого, а ведь всякий мужик из вас двоих Махиду выберет. Помрет твой дед, и останешься ты одна, как перст.
Про нетель он уж промолчал, но она и без того вдруг понурилась и сжалась в комочек. Совсем как эта… как ее… младшенькая дочка островного королька-ведуна. Тоже бессчастная.
Острая жалость резанула его по сердцу. Он пригнул голову и стащил с себя ожерелье хрустальное, которое вдруг оказалось столь тесным, что едва-едва голова прошла — не хотело расставаться с хозяином, что ли?
— На-ка, горемычная, — он протянул ей позванивающую нитку, сверкнувшую холодным изумрудным блеском в первом луче злой звезды, только что взошедшей над вечерним городом. — Носи, не кручинься.
Она глядела на него, широко раскрыв ясные свои глаза, как будто не понимала, о чем он говорит. Он покачал головой — ох и бестолковая! — и попытался сам надеть ей бусы на шею. Она замахала маленькими ручками и закурлыкала, как маленький журавлик-подлетыш — «урли-юрли, аорли-маорли…» На другом языке заговорила, что ли?
— Да не кобенься ты! — с досадой проговорил он, уже сожалея о своем благом порыве и опасаясь, что сейчас ворвется разъяренная Махида и перехватит подарок — с нее станется.
Ожерелье упало на смуглые плечики, засветилось по-княжески — все цвета радуги; рыженькая пирль, шарахнувшаяся было прочь от его рук, мгновенно присоседилась на крупной бусине и так яростно заработала крылышками, что по всей хижине шорох пошел. Широко раскрытые глаза Мади стали совсем круглыми, кровь бросилась ей в лицо, отчего оно стало сразу пунцовым; она отчаянно затрясла головой, закусив губы, точно повторяла про себя беззвучное «нет, нет, нет!». А потом вскочила на ноги и резким движением сбросила с себя пирлипель, вошь свою летучую ненаглядную, отчего та мгновенно налилась жгучим светом; все остальные пирли, до того мирно приютившиеся по стенам да углам, из соединства с обиженным родичем тоже разом снялись со своих мест и превратились в маленькие мерцающие облачка, внутри каждого из которых холодно сияло живое ядрышко. Но Мади, не обращая внимания на это светлячковое сонмище, с исказившимся, как от боли, лицом рвала с себя ожерелье, но оно, вместо того чтобы рассыпаться по бусинам, вдруг разомкнулось, скользнуло вниз — не тяжко, как подобало бы звонкому стеклу, а покачиваясь в воздухе, как падает лист осенний отживший; коснувшись земли, оно — колокольцем вперед, точно змеиной головкой — по-сороконожьи побежало по утоптанному полу и, ткнувшись Харру в ноги, замерло, свернувшись кольцом. Пока Харр наклонялся к нему, Мади вылетела вон, сопровождаемая полчищем летучих огней.
— Ну дела, — пробормотал он, пробуя на разрыв замкнувшееся ожерелье нет, держалось прочно, руками было не разъять. Покрутил головой, надел. За годы странствий он научился принимать чудеса как должное и не ломать себе голову над тем, что просто существует, и вся недолга.
Влетела Махида — с большим кувшином и разной снедью в подоле:
— Ты что это с моей Мадинькой сделал, охальник?
— Да ничего. Судьбу я ей предсказал незавидную, так она чуть свою пирлю-мырлю рыжую не прибила.
— Мади?! Быть не может.
— С вами, девками скаженными, все может статься. Она ревниво оглядела постель — не было ли блуда? Успокоилась.
— А то я гляжу — мчится опрометью, меня не примечая, а за ней пирлипели встревоженные заревым облаком… Погоди лапать-то, надо снедь в дом занести да очаг прикрыть, а то все небо тучами обложено, особливо с заката.
Он подождал, пока она соорудит над огнем двускатный шалашик, потом поймал за косы, намотал их на руку и притянул к себе:
— Ты, девка, вот что: любиться любись, а почтения не теряй. А то я тебе напомню, что над тобою нынче не шваль пригородная да лихолетная, а рыцарь именитый. И при любой погоде, учти.
— Ой, да господин мой щедрый, это ж я тебя для раззадору подкусываю…
Проснулись уже по свету. Мелкий нечастый дождик сыпался на толщу листвы над головой без дробного стука, а словно оглаживая зеленый купол мягким речным песочком. Харр прислушался; здесь, внутри, ничего не капало
— Не протечет? — на всякий случай спросил он потягивающуюся Махиду.
— Не-а, — беззаботно откликнулась она. — На загородные дома какие ни попадя деревья не сажают, а только липки. У них, как дождь наклюнется, листья сразу набухают и слипаются — хоть из ведра лей, все нипочем. Лучше навеса зелененого.
— Мелкий… на весь день зарядил, — заметил он.
— Дак и не на один!
— А чего ты радуешься? На двор к очагу тебе вылезать.
— То и радуюсь, что в такую морось ты от меня никуда не намылишься.
Харр прикрыл глаза и прислушался к внутреннему своему голосу: зуд странствий, гнавший его с одной дороги на другую, спал непробудно.
— Я вроде и не собирался.
Она плеснулась, как рыбина на перекате речном, неловко влепилась пухлыми жаркими губами куда-то между ухом и бровью:
— Ой и ладушки, мил-сердечный мой, уж и обихожу я тебя, уж и расстараюсь… Не вставай, сейчас угли раздую, горяченького сюда принесу. Она нашарила на полу свою пеструю хламидку, принялась натягивать. — Вот видишь, всем ненастье в убыток, а нам с тобою — в долю сладкую…
К обеду «сладкая доля» встала поперек горла. Дым от очага, прибитый к земле дождем, стлался понизу и заползал в хижину. В горле першило, но вина тоже не хотелось — дерьмовенькое было винцо, даром что кувшин ведерный. Харр лежал, тупо глядя в тяжелолиственный потолок, и невольно ловил застенные шорохи. Где-то совсем близко, похоже, в соседней хибаре, с плеском черпали воду, однообразно ругаясь, — видно, соседей заливало.
— Ты вот Мадиньке судьбу предсказал давеча, — ластясь, пробормотала Махида, — а мне не сподобишься?
— А что тебе предсказывать? Деньжонок прикопишь, в город переберешься…
— Как же, пустят меня, безродную!
— Ну, здесь обустроишься. Полы зеленухой зальешь, чтобы гладкими были, соседнюю хибару прикупишь, переход в нее крытый наведешь, там спальню-детскую наладишь, а тут — гостевой покой, с очагом на такую вот погоду; ремесло свое бросишь, потому как с богатым домом тебя любой замуж возьмет. Сына родишь голосистого да крепконогого. Примерной женой будешь.
— Это почему ж ты так думаешь? — игриво поинтересовалась она.
— А потому, что вы, девки гулящие, более ни на что негожи.
Она притихла, соображая, обидел он ее или нет. Но тут в осточертевший гул дождя вплелось легкое «шлеп-шлеп» — пришла-таки.
— Махида, кинь рухлядишку — ноги обтереть!
Он подперся рукой и, так и не вылезая из-под теплой шкуры, принялся беззастенчиво глядеть, как она, сидя на порожке, старательно вытирает крошечные свои ступни. Да, с такими ногами ей на дорогах Тихри делать было бы нечего. Не возить же ее весь век на телегах! А в знатные караванницы ей никак не пробиться — лицом хоть и приглядна, да характером не вышла, тут лахудрой остервенелой надо быть, вроде Махиды.
— А мне господин мой радость посулил! — крикнула Махида, уже успевшая заползти под островерхий навес, составленный из двух щитков над очагом. Обещался соседнюю хибару прикупить да полы зелененые наладить! А ты что так спозаранку?
Харр только бровь приподнял: ну, Махидушка, блудня ненасытная, не ошибся я в тебе!
— Иофф пополудничал да и уснул. Он всегда под дождь засыпает, скороговоркой, точно оправдываясь, проговорила Мади; на хвастливое признание подружки она никак не отозвалась — видно, знала ему цену.
— Ты лапотки-то свои не надевай, — велел Харр, видя, что Мади достала из узелка новенькие сандалии со змеиными ремешками. — Садись на постелю, ноги под шкуру схорони, чтоб согрелись. А то не ровен час — заболеешь…
Он чуть было не брякнул: и не придешь. Но удивился собственной мысли и вовремя прикусил язык. Сдалась она ему! Да и Махида разъярится.
— Нет, господин мой Гарпогар, я отсюда тебя слушать буду, — тихо, но твердо проговорила она.
Так вот оно что! За сказками даровыми явилась. Дедок спит, а она младшего братика одного бросила.
— Ты б еще младшенького с собой притащила! Чай, не княжий пир — байки слушать, — проворчал он.
— Кого, кого? — вырвалось у обеих подружек разом.
— А ты что вчера — не с братишкой к аманту ходила?
— Как ты мог подумать такое, господин? На нем же был ошейник несъемный! у Мади даже голос задрожал.
— Ты вот от меня баек ждешь, а мне ведь самому ваши обычаи любопытны. Отколь же знать, что тот ошейник означает?
— И с какой это ты такой земли явился? — фыркнула Махида, выставляя перед ним прямо на постели миски с едой. — На-ка, колобки с рыбой вчерашней… Коли ошейник несъемный на телесе, значит, он или строптив не в меру, или к работе непригоден.
— Какая работа? Он от горшка-то два вершка.
— Этого телеса малого Иофф в уплату получил за рокотан. Его да еще кучу добра в придачу, — пояснила Мади, справившаяся с невольной обидой. — Он с рождения нем и глух, вот на него и надели ошейник, чтоб сразу было видно: кормить его не досыта. Иофф велел его аманту нашему лесовому свести, это подать богатая, мы теперь до осеннего желтолистья ничего платить не будем.
— А аманту он зачем, если к работе непригоден?
— На жертву, зачем же еще, — равнодушно подала голос Махида. — Вот ежели дождь не уймется, ручьевой амант его у лесного выкупит да ручью и подарит.
Харр почувствовал, как по спине у него прошелся холодок, словно меч плашмя приложили. Когда-то его самого вот так же продавали, да не кто-нибудь — родной отец. Хорошо, никому в голову не пришло по злой погоде в ручье, как котенка, топить!
— А того ты не подумала, чтобы взять да и отпустить мальца подобру-поздорову?
— За что ему мука такая, господин мой? — удивилась Мади. — Если бы он с голоду не помер, то ошейник уже впритык, еще немного, и придушил бы. Только медленно. Его ж так заковали, чтоб недолго жил.
— Ох и не по нраву мне законы ваши!
— А разве твоему богу единому не приносят жертвы? ~ недоверчиво спросила Мади.
— Это с какой такой радости?
— Ну… вот если он надолго за тучу прячется, выглядывать не желает… мало ли еще горести, боги ведь не только милостивы. А поля-леса жечь начнет злобной засухой?
— Солнце ясное — добрый бог, и любви его неизбывной на всю землю хватает. А на человечью смерть ему глядеть — не утеха.
Мади, сидевшая на корточках возле самого порога, недоверчиво покачала головой, потом обернулась к хозяйке дома и просительно проговорила:
— Махида, ну пожалуйста, дай мои окружья…
— При чужих-то!
— Господин никому не скажет.
— Не доведет тебя до добра забава эта!
— Ну часто ли я прошу тебя?
Махида, бормоча что-то под нос, отодвинула ящик с посудой, и Харр увидел под ним гладкую зелененую крышку сундука, врытого в пол. Кося на гостя пронзительным оком, она приоткрыла сундук и выкинула оттуда полотняный мешочек. Видно, не было в нем ничего бьющегося, потому что упал он к ногам Мади с глуховатым стуком.
— Не пали светильню, мне и так света хватает, — извиняющимся тоном проговорила Мади, торопливо доставая из мешочка зеленое кольцо — как раз такое, чтоб человечий лик в нем помещался. Харр не успел угадать его предназначения, как Мади уже разъяла его на два, которые были вложены одно в другое. Выхватив из-под навеса большой травяной лист, которым Махида пользовалась то как скатертью, а то и полотенцем или прикрытием от дождевых брызг, девушка наложила его на малое кольцо и, натянув, надела сверху то, что побелее. Получилось вроде тугого барабанчика. Харр все еще недоумевал, к чему бы это, а она уже достала тонкую костяную палочку и принялась что-то царапать вдоль ободка. Харр вытянул шею, приглядываясь: сок, выступавший на месте царапин, застывал причудливой коричневой вязью, вроде узоров на клинке его меча.
— Не пойму я, — признался Харр, — как чудно это ты рукодельничаешь?
— Это не рукоделье, господин мой. Я записываю словеса твои, изумляющие меня безмерно.
Безмерно изумился на этот раз он сам. Вот уж не думал, не гадал, что кто-нибудь его байки записывать будет! На Тихри мастерство такое доступно было лишь солнцезаконникам да князьям — и то не каждому. А тут — девка простая…
— Ну и что ты сейчас записала? — поинтересовался он.
— Я записала: не убивай.
— Хм-м-м!.. — озадаченно протянул он. — И всего-то?
— Но ты ведь только начал рассказывать, господин мой. Мы вечор остановились на том, что в земле твоей родной было много богов, а потом стал один. А в чужих землях как?
Ну, положим, вчера они остановились не на этом, но она разумно поступила, что не припомнила при Махиде, что он чуть было не отдал ей чужеземные стекляшки.
— Широка вода на последней земле, где мне быть довелось, — напевным речитативом завел он, чтобы не дать возможность Мади вернуться к воспоминаниям о злосчастном ожерелье, — и плавает в той воде остров великий, на котором уместились и горы, и болота, и замки-дворцы высоты невиданной, и король там правит могучий и сыновьями богатый, да еще и в придачу у него дочь непокорная…
Махида насыпала перед ним горку сушеных ягод и пристроилась на краешке постели, вполуха прислушиваясь к неутихающему шороху дождя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Про нетель он уж промолчал, но она и без того вдруг понурилась и сжалась в комочек. Совсем как эта… как ее… младшенькая дочка островного королька-ведуна. Тоже бессчастная.
Острая жалость резанула его по сердцу. Он пригнул голову и стащил с себя ожерелье хрустальное, которое вдруг оказалось столь тесным, что едва-едва голова прошла — не хотело расставаться с хозяином, что ли?
— На-ка, горемычная, — он протянул ей позванивающую нитку, сверкнувшую холодным изумрудным блеском в первом луче злой звезды, только что взошедшей над вечерним городом. — Носи, не кручинься.
Она глядела на него, широко раскрыв ясные свои глаза, как будто не понимала, о чем он говорит. Он покачал головой — ох и бестолковая! — и попытался сам надеть ей бусы на шею. Она замахала маленькими ручками и закурлыкала, как маленький журавлик-подлетыш — «урли-юрли, аорли-маорли…» На другом языке заговорила, что ли?
— Да не кобенься ты! — с досадой проговорил он, уже сожалея о своем благом порыве и опасаясь, что сейчас ворвется разъяренная Махида и перехватит подарок — с нее станется.
Ожерелье упало на смуглые плечики, засветилось по-княжески — все цвета радуги; рыженькая пирль, шарахнувшаяся было прочь от его рук, мгновенно присоседилась на крупной бусине и так яростно заработала крылышками, что по всей хижине шорох пошел. Широко раскрытые глаза Мади стали совсем круглыми, кровь бросилась ей в лицо, отчего оно стало сразу пунцовым; она отчаянно затрясла головой, закусив губы, точно повторяла про себя беззвучное «нет, нет, нет!». А потом вскочила на ноги и резким движением сбросила с себя пирлипель, вошь свою летучую ненаглядную, отчего та мгновенно налилась жгучим светом; все остальные пирли, до того мирно приютившиеся по стенам да углам, из соединства с обиженным родичем тоже разом снялись со своих мест и превратились в маленькие мерцающие облачка, внутри каждого из которых холодно сияло живое ядрышко. Но Мади, не обращая внимания на это светлячковое сонмище, с исказившимся, как от боли, лицом рвала с себя ожерелье, но оно, вместо того чтобы рассыпаться по бусинам, вдруг разомкнулось, скользнуло вниз — не тяжко, как подобало бы звонкому стеклу, а покачиваясь в воздухе, как падает лист осенний отживший; коснувшись земли, оно — колокольцем вперед, точно змеиной головкой — по-сороконожьи побежало по утоптанному полу и, ткнувшись Харру в ноги, замерло, свернувшись кольцом. Пока Харр наклонялся к нему, Мади вылетела вон, сопровождаемая полчищем летучих огней.
— Ну дела, — пробормотал он, пробуя на разрыв замкнувшееся ожерелье нет, держалось прочно, руками было не разъять. Покрутил головой, надел. За годы странствий он научился принимать чудеса как должное и не ломать себе голову над тем, что просто существует, и вся недолга.
Влетела Махида — с большим кувшином и разной снедью в подоле:
— Ты что это с моей Мадинькой сделал, охальник?
— Да ничего. Судьбу я ей предсказал незавидную, так она чуть свою пирлю-мырлю рыжую не прибила.
— Мади?! Быть не может.
— С вами, девками скаженными, все может статься. Она ревниво оглядела постель — не было ли блуда? Успокоилась.
— А то я гляжу — мчится опрометью, меня не примечая, а за ней пирлипели встревоженные заревым облаком… Погоди лапать-то, надо снедь в дом занести да очаг прикрыть, а то все небо тучами обложено, особливо с заката.
Он подождал, пока она соорудит над огнем двускатный шалашик, потом поймал за косы, намотал их на руку и притянул к себе:
— Ты, девка, вот что: любиться любись, а почтения не теряй. А то я тебе напомню, что над тобою нынче не шваль пригородная да лихолетная, а рыцарь именитый. И при любой погоде, учти.
— Ой, да господин мой щедрый, это ж я тебя для раззадору подкусываю…
Проснулись уже по свету. Мелкий нечастый дождик сыпался на толщу листвы над головой без дробного стука, а словно оглаживая зеленый купол мягким речным песочком. Харр прислушался; здесь, внутри, ничего не капало
— Не протечет? — на всякий случай спросил он потягивающуюся Махиду.
— Не-а, — беззаботно откликнулась она. — На загородные дома какие ни попадя деревья не сажают, а только липки. У них, как дождь наклюнется, листья сразу набухают и слипаются — хоть из ведра лей, все нипочем. Лучше навеса зелененого.
— Мелкий… на весь день зарядил, — заметил он.
— Дак и не на один!
— А чего ты радуешься? На двор к очагу тебе вылезать.
— То и радуюсь, что в такую морось ты от меня никуда не намылишься.
Харр прикрыл глаза и прислушался к внутреннему своему голосу: зуд странствий, гнавший его с одной дороги на другую, спал непробудно.
— Я вроде и не собирался.
Она плеснулась, как рыбина на перекате речном, неловко влепилась пухлыми жаркими губами куда-то между ухом и бровью:
— Ой и ладушки, мил-сердечный мой, уж и обихожу я тебя, уж и расстараюсь… Не вставай, сейчас угли раздую, горяченького сюда принесу. Она нашарила на полу свою пеструю хламидку, принялась натягивать. — Вот видишь, всем ненастье в убыток, а нам с тобою — в долю сладкую…
К обеду «сладкая доля» встала поперек горла. Дым от очага, прибитый к земле дождем, стлался понизу и заползал в хижину. В горле першило, но вина тоже не хотелось — дерьмовенькое было винцо, даром что кувшин ведерный. Харр лежал, тупо глядя в тяжелолиственный потолок, и невольно ловил застенные шорохи. Где-то совсем близко, похоже, в соседней хибаре, с плеском черпали воду, однообразно ругаясь, — видно, соседей заливало.
— Ты вот Мадиньке судьбу предсказал давеча, — ластясь, пробормотала Махида, — а мне не сподобишься?
— А что тебе предсказывать? Деньжонок прикопишь, в город переберешься…
— Как же, пустят меня, безродную!
— Ну, здесь обустроишься. Полы зеленухой зальешь, чтобы гладкими были, соседнюю хибару прикупишь, переход в нее крытый наведешь, там спальню-детскую наладишь, а тут — гостевой покой, с очагом на такую вот погоду; ремесло свое бросишь, потому как с богатым домом тебя любой замуж возьмет. Сына родишь голосистого да крепконогого. Примерной женой будешь.
— Это почему ж ты так думаешь? — игриво поинтересовалась она.
— А потому, что вы, девки гулящие, более ни на что негожи.
Она притихла, соображая, обидел он ее или нет. Но тут в осточертевший гул дождя вплелось легкое «шлеп-шлеп» — пришла-таки.
— Махида, кинь рухлядишку — ноги обтереть!
Он подперся рукой и, так и не вылезая из-под теплой шкуры, принялся беззастенчиво глядеть, как она, сидя на порожке, старательно вытирает крошечные свои ступни. Да, с такими ногами ей на дорогах Тихри делать было бы нечего. Не возить же ее весь век на телегах! А в знатные караванницы ей никак не пробиться — лицом хоть и приглядна, да характером не вышла, тут лахудрой остервенелой надо быть, вроде Махиды.
— А мне господин мой радость посулил! — крикнула Махида, уже успевшая заползти под островерхий навес, составленный из двух щитков над очагом. Обещался соседнюю хибару прикупить да полы зелененые наладить! А ты что так спозаранку?
Харр только бровь приподнял: ну, Махидушка, блудня ненасытная, не ошибся я в тебе!
— Иофф пополудничал да и уснул. Он всегда под дождь засыпает, скороговоркой, точно оправдываясь, проговорила Мади; на хвастливое признание подружки она никак не отозвалась — видно, знала ему цену.
— Ты лапотки-то свои не надевай, — велел Харр, видя, что Мади достала из узелка новенькие сандалии со змеиными ремешками. — Садись на постелю, ноги под шкуру схорони, чтоб согрелись. А то не ровен час — заболеешь…
Он чуть было не брякнул: и не придешь. Но удивился собственной мысли и вовремя прикусил язык. Сдалась она ему! Да и Махида разъярится.
— Нет, господин мой Гарпогар, я отсюда тебя слушать буду, — тихо, но твердо проговорила она.
Так вот оно что! За сказками даровыми явилась. Дедок спит, а она младшего братика одного бросила.
— Ты б еще младшенького с собой притащила! Чай, не княжий пир — байки слушать, — проворчал он.
— Кого, кого? — вырвалось у обеих подружек разом.
— А ты что вчера — не с братишкой к аманту ходила?
— Как ты мог подумать такое, господин? На нем же был ошейник несъемный! у Мади даже голос задрожал.
— Ты вот от меня баек ждешь, а мне ведь самому ваши обычаи любопытны. Отколь же знать, что тот ошейник означает?
— И с какой это ты такой земли явился? — фыркнула Махида, выставляя перед ним прямо на постели миски с едой. — На-ка, колобки с рыбой вчерашней… Коли ошейник несъемный на телесе, значит, он или строптив не в меру, или к работе непригоден.
— Какая работа? Он от горшка-то два вершка.
— Этого телеса малого Иофф в уплату получил за рокотан. Его да еще кучу добра в придачу, — пояснила Мади, справившаяся с невольной обидой. — Он с рождения нем и глух, вот на него и надели ошейник, чтоб сразу было видно: кормить его не досыта. Иофф велел его аманту нашему лесовому свести, это подать богатая, мы теперь до осеннего желтолистья ничего платить не будем.
— А аманту он зачем, если к работе непригоден?
— На жертву, зачем же еще, — равнодушно подала голос Махида. — Вот ежели дождь не уймется, ручьевой амант его у лесного выкупит да ручью и подарит.
Харр почувствовал, как по спине у него прошелся холодок, словно меч плашмя приложили. Когда-то его самого вот так же продавали, да не кто-нибудь — родной отец. Хорошо, никому в голову не пришло по злой погоде в ручье, как котенка, топить!
— А того ты не подумала, чтобы взять да и отпустить мальца подобру-поздорову?
— За что ему мука такая, господин мой? — удивилась Мади. — Если бы он с голоду не помер, то ошейник уже впритык, еще немного, и придушил бы. Только медленно. Его ж так заковали, чтоб недолго жил.
— Ох и не по нраву мне законы ваши!
— А разве твоему богу единому не приносят жертвы? ~ недоверчиво спросила Мади.
— Это с какой такой радости?
— Ну… вот если он надолго за тучу прячется, выглядывать не желает… мало ли еще горести, боги ведь не только милостивы. А поля-леса жечь начнет злобной засухой?
— Солнце ясное — добрый бог, и любви его неизбывной на всю землю хватает. А на человечью смерть ему глядеть — не утеха.
Мади, сидевшая на корточках возле самого порога, недоверчиво покачала головой, потом обернулась к хозяйке дома и просительно проговорила:
— Махида, ну пожалуйста, дай мои окружья…
— При чужих-то!
— Господин никому не скажет.
— Не доведет тебя до добра забава эта!
— Ну часто ли я прошу тебя?
Махида, бормоча что-то под нос, отодвинула ящик с посудой, и Харр увидел под ним гладкую зелененую крышку сундука, врытого в пол. Кося на гостя пронзительным оком, она приоткрыла сундук и выкинула оттуда полотняный мешочек. Видно, не было в нем ничего бьющегося, потому что упал он к ногам Мади с глуховатым стуком.
— Не пали светильню, мне и так света хватает, — извиняющимся тоном проговорила Мади, торопливо доставая из мешочка зеленое кольцо — как раз такое, чтоб человечий лик в нем помещался. Харр не успел угадать его предназначения, как Мади уже разъяла его на два, которые были вложены одно в другое. Выхватив из-под навеса большой травяной лист, которым Махида пользовалась то как скатертью, а то и полотенцем или прикрытием от дождевых брызг, девушка наложила его на малое кольцо и, натянув, надела сверху то, что побелее. Получилось вроде тугого барабанчика. Харр все еще недоумевал, к чему бы это, а она уже достала тонкую костяную палочку и принялась что-то царапать вдоль ободка. Харр вытянул шею, приглядываясь: сок, выступавший на месте царапин, застывал причудливой коричневой вязью, вроде узоров на клинке его меча.
— Не пойму я, — признался Харр, — как чудно это ты рукодельничаешь?
— Это не рукоделье, господин мой. Я записываю словеса твои, изумляющие меня безмерно.
Безмерно изумился на этот раз он сам. Вот уж не думал, не гадал, что кто-нибудь его байки записывать будет! На Тихри мастерство такое доступно было лишь солнцезаконникам да князьям — и то не каждому. А тут — девка простая…
— Ну и что ты сейчас записала? — поинтересовался он.
— Я записала: не убивай.
— Хм-м-м!.. — озадаченно протянул он. — И всего-то?
— Но ты ведь только начал рассказывать, господин мой. Мы вечор остановились на том, что в земле твоей родной было много богов, а потом стал один. А в чужих землях как?
Ну, положим, вчера они остановились не на этом, но она разумно поступила, что не припомнила при Махиде, что он чуть было не отдал ей чужеземные стекляшки.
— Широка вода на последней земле, где мне быть довелось, — напевным речитативом завел он, чтобы не дать возможность Мади вернуться к воспоминаниям о злосчастном ожерелье, — и плавает в той воде остров великий, на котором уместились и горы, и болота, и замки-дворцы высоты невиданной, и король там правит могучий и сыновьями богатый, да еще и в придачу у него дочь непокорная…
Махида насыпала перед ним горку сушеных ягод и пристроилась на краешке постели, вполуха прислушиваясь к неутихающему шороху дождя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69