И это все, что может удержать обитателей этих подлесий от полного исчезновения. Мои законы немногочисленны, неизменны, необходимы и немилосердны. Но без их — вымирание всего обитающего здесь народа.
Любой властитель обязательно сказал бы: «моего народа».
— Но, может быть, твои подданные были бы немного счастливее, если бы ты — хотя бы через своих тайных приспешников — хитроумно подсказал бы им эти самые законы, чтобы они приняли их как свои собственные?
— А что мне до их счастья? Оно так быстротечно по сравнению с длением моих собственных дней и ночей, что не стоит моего внимания. И довольно о них. Проходя серебряными тропами этих полуночных гор, ты своим острым умом, несомненно унаследованном от своего властительного отца, будешь вынуждена сама признать, что не существует другого способа сохранить жизнь на этой земле. Но хватит на сегодня. До заката ждать уже недолго, поэтому оставайся здесь, в тени; я не хочу переносить тебя к многолюдному подлесью, как ты просишь, потому что какой-нибудь непоседливый старец, страдающий дневной бессонницей, сможет углядеть нас сквозь прорезь листвы, и тогда тебя примут за мою бывшую избранницу, от которой я только что избавился.
Какая трогательная чуткость!
— Ты опасаешься, что это заденет мою гордость?
— Нет. Просто на тебя найдется сразу слишком много претендентов. Это может снова осложнить твое путешествие.
Проклятие, он говорит это так, словно ему известен каждый ее шаг! Но чье-то неусыпное внимание — это уже ограничение той свободы, ради которой она и прилетает на эту землю.
— Тебе что же, известно, куда я направляю свой путь?
— Мне нет нужды это знать. Потому что рано или поздно он неизбежно приведет тебя ко мне.
Он отступил на несколько шагов, окунаясь в расплавленное послеполуденное золото невестийского зноя, и распахнувшиеся крылья на миг затмили ослепительный свет.
И только тут она вспомнила о времени. Ноги подкашивались, но камень под босыми ступнями был слишком горяч, чтобы на него упасть. Море! Спасительное море Первозданных островов!
Пепельная крылатая тень, бледнея и размываясь, еще скользила по янтарным закраинам Слюдяного распадка, когда сонные воды игуанского прибрежья почти без всплеска приняли в себя нежданную гостью. Ох, и холод, после невестийского-то пекла! Прочь из глубины, а то ведь так можно зазябнуть до умопомрачения…
Она вынырнула и прямо перед собой обнаружила пятнистую морду. Сирвенайя, как видно, тоже испытала легкий шок и судорожно зевнула, обнажив чудовищные клыки.
— У т-тебя, однако, собачьи п-привычки, — проговорила Сэнни, от холода постукивая зубами и на всякий случай отплывая подальше. — Зеваешь вот от в-волнения…
Даже приглушенный голос раскатывался над едва шепчущимися волнами, как легкий гром. Сирвенайя встопорщила усы и беззвучно ушла в глубину. Теперь — скорее на берег, сбросить намокшую сорочку, чтобы не превратить супружескую постель в маленькое болотце…
Тончайшая ткань липла к телу, и стоя на холодном камне, она почувствовала себя совершенно голой. Черные небеса, да на ней же не платье — проклятая воздушная кисея, о которой она совершенно забыла! Вот что значит, вырасти без зеркал, этого дивного изобретения далекой Земли, и не уметь глянуть на себя со стороны. Хороша же она была перед Лунным Демоном, хотя полумрак глубоких ворот, да еще и заслоненных его крылатой фигурой с одной стороны, должен был хоть в какой-то степени ее укрыть.
Но все равно — ткань рубашки была совершенно прозрачна, так что у него, разумеется, даже не возникло сомнения в том, что она прошла обнаженной под запретными солнечными лучами лишь для того… лишь для того, чтобы…
Клочья ни в чем не повинной сорочки полетели в воду. Домой, домой! Доигралась.
А дома — угрюмый взгляд супруга, сидевшего на постели уже в походных штанах, но еще босиком.
— Голая, мокрая, растрепанная. Ночная ведьма, одним словом. На каком шабаше прикажешь тебя искать?
— А зачем меня искать? Стало душновато, как-никак лето подошло, мне окунуться захотелось, — только бы не заметил, с каким трудом слетает каждое слово с губ, все еще пульсирующих нездешней болью.
— Окунуться? Да я вот так уже полчаса сижу!
— Что, не спится? — Даже самой противно от собственного невинного тона. — А я с сирвенайей познакомилась поближе. Ардинька говорила, что они с вечера уплывают от берега, чтобы во сне их не выбросило прибоем на камни, но наша теперь и ночью здесь, как в почетном карауле… Ты все еще сердишься?
— Глупенькая ты моя! Разве так сердятся? Я просто боюсь за тебя. Каждый раз, когда я не обнаруживаю тебя в пределах досягаемости, на меня накатывает жуть — словно я никогда больше тебя не увижу.
— Уж лучше бы сердился… В пределах досягаемости.
— Да? Ну ладно, не пожалей только. Я ведь могу сердиться и до самого утра… и до обеда… и до вечера… Нет, вру, до вечера не могу, обратно же зван к Алэлу.
Давешняя, вроде бы уже усмиренная подозрительность снова встрепенулась в дальнем уголке памяти.
— Зван? Второй вечер подряд? У нашего островного королька какой-то неестественный всплеск гостеприимства.
— Это у твоего моего подозрительного величества подозрительный всплеск подозрительности!
— Ну, родишься и проведешь первые шестнадцать лет своей жизни во дворце…
— Вот именно — в самом, что ни на есть средневековом дворце. А по моим книжным представлениям, недоверчивость как-то противоречит этическим принципам рыцарства. Или нет?
— Или да. И все-таки, что понадобилось от тебя этому старому лису Алэлу?
— Да ничего. Он просто предложил свою помощь. Магическую притом. Понимаешь, будет очень жаль, если вдруг наша Ракушка (хотя она больше похожа на завалявшуюся сплющенную смокву) переключится на какое-нибудь другое изображение. А самоцветный глобус, как я понимаю, навсегда исчезнет из ее памяти, замещенный новой картинкой.
— И что же предлагает Алэл?
— Он собирается эту самоцветную шкатулку воспроизвести в натуральную величину, но без подпорок — и с твоего позволения, естественно. Чтобы потом детишки любовались. Призовет на помощь духов земли, благо это одна из повинующихся ему стихий, они обеспечат его любыми минералами, и даже в надлежащей огранке — куда там музею Горного института! Ну, ты как, дозволяешь?
— Если это для детишек, то ты мог бы и не спрашивать.
— Ну, вот мы обо всем и договорились. Мне можно начинать сердиться?..
Но ни до вечера, ни даже до обеда побыть вдвоем не удалось — приполз свянич, принялся щекотать за пятки. Понятно, побудка по-игуански. Как выяснилось, неугомонная Паянна с утра пораньше успела слетать с Эрмом на материк, оглядела окрестности Асмурова замка. Вернулась с рулоном плотной бумаги и парой широких гладких досок.
Сейчас она, нетерпеливо прохаживаясь взад и вперед, ожидала появления владетельной четы в шатровом покое, уже порядком присыпанном пылью Равнины Паладинов.
— Ты вот что, княжна, — безапелляционно обратилась она к Сэнни, все еще сонно протиравшей глаза. — В тоём образе, как твоя домина стоит там, на шири равнинной, здесь его возводить не моги. Несуразность получится.
— Послушай, Паяннушка, я об этом как-то еще не думала, — позевывая, проговорила принцесса. — Мы пока только место выбираем…
— Ужо выбрали, дак с какой радости канителить-то? Токмо над откосом таку махину громоздить негоже, неровен час али земля дрогнет, али ураган надыбится. Да и что проку в море, ежели оно незнамо где внизу плещется? И ребятня туда скувырнуться может. Не, на мой погляд, берег надоть уступами срезать, а на кажном — по единому… как это у вас… етажу во фрунт развернуть, навроде башни пятилученской. С нижнего на верхний лесенки резные перекинуть, на это у вас шустрики-работнички безответные дюже умельственны. В такую ширь дворец раскинем, что королек тутошний зайдется от зависти!
— Слушай, уважаемая, уймись, ладно? — поморщился командор, которому с основательного недосыпа зычный бас воеводши прямо-таки обухом бил по голове. — Если тебя обуревают архитектурные фантазии, пожалуйста, набросай все это на бумаге и представь на подпись. Желательно в трех экземплярах.
— Ты, князь, когда наследничков накуешь в трех ыкзымплярах, тогда и мне указывать будешь, как хоромы городить, — срезала его Паянна. — А ты, княжна, вели мне где-нибудь на бережочку место разровнять и мелким песочком засыпать. Ежели у твово господина к таким затеям душа не прикипает, то я для тебя одной на песке свои задумки представлять буду; что тебе по нраву придется, я на твердый холст перенесу, на то я его цельный свиток приволочила.
— Гениальная мысль! — возрадовался командор. — Бери себе по-быстрому дюжину сервов и вали на берег. Там они тебе кусок пляжа отбульдозерят под чертежную доску — и рисуй себе, сколько душе угодно. Заодно детишек позабавишь. Как говорится, бог в помощь!
— Не забава то, князь милостивый, — сурово ответствовала воеводиха, — а, может статься, остатняя для меня радость под солнышком приветным. Что мы дотоле в весеннем нашем краю клепали — казармы да анбары. Когда и темницы. А тут — дворец цельный…
Она круто повернулась и, глухо топая, покинула шатровый покой.
— Зачем ты так? — с естественным упреком обернулась принцесса к мужу. — Ты посмотри, она даже ходит-то с трудом. А сколько забот на себя приняла?
— Да столько, сколько хотела, никто ее не принуждал. А что касается бытовых перегрузок, то в последнее время я что-то не замечал, чтобы она слишком уж себя утруждала. С Ю-ю все больше мы с Кихом да Флейжем занимаемся, Фирюзушку все, кому не лень балуют, этот оголец Харров у Ардиньки с рук не сходит. А Паянна твоя исключительно командует да вот теперь еще приноровилась на материк летать, тут она пока каждый чулан в замке не облазает, не угомонится. Впрочем, это как раз меня устраивает, и на берег с сервами я ее для того же отправил — с глаз подальше.
— Скажи, чем она тебе не угодила?
— Да вот ей-богу, не знаю! Только голос ее трубный прямо-таки слышать не могу. Все эти «анбары», «шустрики умельственные», «ыкзымпляры»… Как будто нарочно выдрючивается, чтобы серость свою продемонстрировать. С души воротит…
— Тоже, заметь, словесный оборот, не вполне приличествующий благородному эрлу. Можешь считать, что мои аристократические уши особой разницы между вами не отмечают.
— Понял. Уши королевских кровей, которые не видят разницы…
— Вот именно. — Она с царственным равнодушием пропустила едкие оттенки в интонациях мужа. — Поэтому лечу следом за Паянной, чтобы извиниться за тебя, и делаю это в последний раз, предупреждаю! Кстати, в знак примирения можешь взять ее с собой вечером к Алэлу.
— А вот это — ни за какие коврижки. Можешь сама миловаться со своей Бабарихой.
— Миловаться… заразился.
Она, не дожидаясь ответной реплики мужа, выпорхнула из дома, но «кухонной воеводихи» на голубом лугу уже не было; годы — годами, но сгоряча она порой могла развить такую прыть, что и дружина едва за ней поспевала.
Куда может податься обиженный человек? К морю, естественно. Детишек на колокольчиковом лугу не видно, значит, взяла их с собой. Мона Сэниа взлетела над каменистым спуском и едва не столкнулась в воздухе с Гуен, которая отпрянула с мерзким хохотом — разозлилась. Паянна действительно спускалась по неровным камням, которые, выступая из земли, создавали подобие лестницы; плешины осыпей и обрубки корней делали этот путь малопригодным даже для тренированных ног. Но Паянна, как видно, в сердцах пренебрегла услужливостью дружинников, без хлопот доставлявших ее куда только ее душа пожелает, и теперь, кряхтя, перебиралась боком с камня на камень, напоминая гигантского черного краба. Ю-ю и Фирюза, зажатые, как поросята, у нее под мышками, дрыгали ногами и похрюкивали то ли от страха, то ли от восторга.
Непременные сопровождающие, Пы и Флейж, зорко наблюдали за происходящим с вершины лестницы и от ее подножия. Принцесса знала, что в неусыпности стражи она может не сомневаться. Три пары глаз, не меньше (если считать и сову) — так будет всегда.
Она спустилась, легким взмахом руки показывая, что караул свободен. Подхватила обидчивую Фирюзу (возьмешь первым сына — разревется)
— Слушай, Паянна, а почему бы тебе не побывать вечерком у Алэла? Посмотришь, как тут, на островах, простые люди живут.
— Простые! Сказанула. Это король-то — простой?
— А здесь короли живут, как все.
— Дерьмовый-то королек, стало быть, коль прибытку у него недостает жить по-княжески. — Она углядела вогнутый, как седло, камень, с облегчением присела.
— Лроногирэхихауд Милосердный, между прочим, тоже не любит роскоши, — заметила как бы вскользь принцесса, предоставляя младшему поколению заканчивать спуск самостоятельно, благо плюхнуться они могли только в воду, в которой уже научились себя чувствовать свободно, как два лягушонка.
— Ну-у-у! Супоставила. То — мудрый князь, всем бывшим не чета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Любой властитель обязательно сказал бы: «моего народа».
— Но, может быть, твои подданные были бы немного счастливее, если бы ты — хотя бы через своих тайных приспешников — хитроумно подсказал бы им эти самые законы, чтобы они приняли их как свои собственные?
— А что мне до их счастья? Оно так быстротечно по сравнению с длением моих собственных дней и ночей, что не стоит моего внимания. И довольно о них. Проходя серебряными тропами этих полуночных гор, ты своим острым умом, несомненно унаследованном от своего властительного отца, будешь вынуждена сама признать, что не существует другого способа сохранить жизнь на этой земле. Но хватит на сегодня. До заката ждать уже недолго, поэтому оставайся здесь, в тени; я не хочу переносить тебя к многолюдному подлесью, как ты просишь, потому что какой-нибудь непоседливый старец, страдающий дневной бессонницей, сможет углядеть нас сквозь прорезь листвы, и тогда тебя примут за мою бывшую избранницу, от которой я только что избавился.
Какая трогательная чуткость!
— Ты опасаешься, что это заденет мою гордость?
— Нет. Просто на тебя найдется сразу слишком много претендентов. Это может снова осложнить твое путешествие.
Проклятие, он говорит это так, словно ему известен каждый ее шаг! Но чье-то неусыпное внимание — это уже ограничение той свободы, ради которой она и прилетает на эту землю.
— Тебе что же, известно, куда я направляю свой путь?
— Мне нет нужды это знать. Потому что рано или поздно он неизбежно приведет тебя ко мне.
Он отступил на несколько шагов, окунаясь в расплавленное послеполуденное золото невестийского зноя, и распахнувшиеся крылья на миг затмили ослепительный свет.
И только тут она вспомнила о времени. Ноги подкашивались, но камень под босыми ступнями был слишком горяч, чтобы на него упасть. Море! Спасительное море Первозданных островов!
Пепельная крылатая тень, бледнея и размываясь, еще скользила по янтарным закраинам Слюдяного распадка, когда сонные воды игуанского прибрежья почти без всплеска приняли в себя нежданную гостью. Ох, и холод, после невестийского-то пекла! Прочь из глубины, а то ведь так можно зазябнуть до умопомрачения…
Она вынырнула и прямо перед собой обнаружила пятнистую морду. Сирвенайя, как видно, тоже испытала легкий шок и судорожно зевнула, обнажив чудовищные клыки.
— У т-тебя, однако, собачьи п-привычки, — проговорила Сэнни, от холода постукивая зубами и на всякий случай отплывая подальше. — Зеваешь вот от в-волнения…
Даже приглушенный голос раскатывался над едва шепчущимися волнами, как легкий гром. Сирвенайя встопорщила усы и беззвучно ушла в глубину. Теперь — скорее на берег, сбросить намокшую сорочку, чтобы не превратить супружескую постель в маленькое болотце…
Тончайшая ткань липла к телу, и стоя на холодном камне, она почувствовала себя совершенно голой. Черные небеса, да на ней же не платье — проклятая воздушная кисея, о которой она совершенно забыла! Вот что значит, вырасти без зеркал, этого дивного изобретения далекой Земли, и не уметь глянуть на себя со стороны. Хороша же она была перед Лунным Демоном, хотя полумрак глубоких ворот, да еще и заслоненных его крылатой фигурой с одной стороны, должен был хоть в какой-то степени ее укрыть.
Но все равно — ткань рубашки была совершенно прозрачна, так что у него, разумеется, даже не возникло сомнения в том, что она прошла обнаженной под запретными солнечными лучами лишь для того… лишь для того, чтобы…
Клочья ни в чем не повинной сорочки полетели в воду. Домой, домой! Доигралась.
А дома — угрюмый взгляд супруга, сидевшего на постели уже в походных штанах, но еще босиком.
— Голая, мокрая, растрепанная. Ночная ведьма, одним словом. На каком шабаше прикажешь тебя искать?
— А зачем меня искать? Стало душновато, как-никак лето подошло, мне окунуться захотелось, — только бы не заметил, с каким трудом слетает каждое слово с губ, все еще пульсирующих нездешней болью.
— Окунуться? Да я вот так уже полчаса сижу!
— Что, не спится? — Даже самой противно от собственного невинного тона. — А я с сирвенайей познакомилась поближе. Ардинька говорила, что они с вечера уплывают от берега, чтобы во сне их не выбросило прибоем на камни, но наша теперь и ночью здесь, как в почетном карауле… Ты все еще сердишься?
— Глупенькая ты моя! Разве так сердятся? Я просто боюсь за тебя. Каждый раз, когда я не обнаруживаю тебя в пределах досягаемости, на меня накатывает жуть — словно я никогда больше тебя не увижу.
— Уж лучше бы сердился… В пределах досягаемости.
— Да? Ну ладно, не пожалей только. Я ведь могу сердиться и до самого утра… и до обеда… и до вечера… Нет, вру, до вечера не могу, обратно же зван к Алэлу.
Давешняя, вроде бы уже усмиренная подозрительность снова встрепенулась в дальнем уголке памяти.
— Зван? Второй вечер подряд? У нашего островного королька какой-то неестественный всплеск гостеприимства.
— Это у твоего моего подозрительного величества подозрительный всплеск подозрительности!
— Ну, родишься и проведешь первые шестнадцать лет своей жизни во дворце…
— Вот именно — в самом, что ни на есть средневековом дворце. А по моим книжным представлениям, недоверчивость как-то противоречит этическим принципам рыцарства. Или нет?
— Или да. И все-таки, что понадобилось от тебя этому старому лису Алэлу?
— Да ничего. Он просто предложил свою помощь. Магическую притом. Понимаешь, будет очень жаль, если вдруг наша Ракушка (хотя она больше похожа на завалявшуюся сплющенную смокву) переключится на какое-нибудь другое изображение. А самоцветный глобус, как я понимаю, навсегда исчезнет из ее памяти, замещенный новой картинкой.
— И что же предлагает Алэл?
— Он собирается эту самоцветную шкатулку воспроизвести в натуральную величину, но без подпорок — и с твоего позволения, естественно. Чтобы потом детишки любовались. Призовет на помощь духов земли, благо это одна из повинующихся ему стихий, они обеспечат его любыми минералами, и даже в надлежащей огранке — куда там музею Горного института! Ну, ты как, дозволяешь?
— Если это для детишек, то ты мог бы и не спрашивать.
— Ну, вот мы обо всем и договорились. Мне можно начинать сердиться?..
Но ни до вечера, ни даже до обеда побыть вдвоем не удалось — приполз свянич, принялся щекотать за пятки. Понятно, побудка по-игуански. Как выяснилось, неугомонная Паянна с утра пораньше успела слетать с Эрмом на материк, оглядела окрестности Асмурова замка. Вернулась с рулоном плотной бумаги и парой широких гладких досок.
Сейчас она, нетерпеливо прохаживаясь взад и вперед, ожидала появления владетельной четы в шатровом покое, уже порядком присыпанном пылью Равнины Паладинов.
— Ты вот что, княжна, — безапелляционно обратилась она к Сэнни, все еще сонно протиравшей глаза. — В тоём образе, как твоя домина стоит там, на шири равнинной, здесь его возводить не моги. Несуразность получится.
— Послушай, Паяннушка, я об этом как-то еще не думала, — позевывая, проговорила принцесса. — Мы пока только место выбираем…
— Ужо выбрали, дак с какой радости канителить-то? Токмо над откосом таку махину громоздить негоже, неровен час али земля дрогнет, али ураган надыбится. Да и что проку в море, ежели оно незнамо где внизу плещется? И ребятня туда скувырнуться может. Не, на мой погляд, берег надоть уступами срезать, а на кажном — по единому… как это у вас… етажу во фрунт развернуть, навроде башни пятилученской. С нижнего на верхний лесенки резные перекинуть, на это у вас шустрики-работнички безответные дюже умельственны. В такую ширь дворец раскинем, что королек тутошний зайдется от зависти!
— Слушай, уважаемая, уймись, ладно? — поморщился командор, которому с основательного недосыпа зычный бас воеводши прямо-таки обухом бил по голове. — Если тебя обуревают архитектурные фантазии, пожалуйста, набросай все это на бумаге и представь на подпись. Желательно в трех экземплярах.
— Ты, князь, когда наследничков накуешь в трех ыкзымплярах, тогда и мне указывать будешь, как хоромы городить, — срезала его Паянна. — А ты, княжна, вели мне где-нибудь на бережочку место разровнять и мелким песочком засыпать. Ежели у твово господина к таким затеям душа не прикипает, то я для тебя одной на песке свои задумки представлять буду; что тебе по нраву придется, я на твердый холст перенесу, на то я его цельный свиток приволочила.
— Гениальная мысль! — возрадовался командор. — Бери себе по-быстрому дюжину сервов и вали на берег. Там они тебе кусок пляжа отбульдозерят под чертежную доску — и рисуй себе, сколько душе угодно. Заодно детишек позабавишь. Как говорится, бог в помощь!
— Не забава то, князь милостивый, — сурово ответствовала воеводиха, — а, может статься, остатняя для меня радость под солнышком приветным. Что мы дотоле в весеннем нашем краю клепали — казармы да анбары. Когда и темницы. А тут — дворец цельный…
Она круто повернулась и, глухо топая, покинула шатровый покой.
— Зачем ты так? — с естественным упреком обернулась принцесса к мужу. — Ты посмотри, она даже ходит-то с трудом. А сколько забот на себя приняла?
— Да столько, сколько хотела, никто ее не принуждал. А что касается бытовых перегрузок, то в последнее время я что-то не замечал, чтобы она слишком уж себя утруждала. С Ю-ю все больше мы с Кихом да Флейжем занимаемся, Фирюзушку все, кому не лень балуют, этот оголец Харров у Ардиньки с рук не сходит. А Паянна твоя исключительно командует да вот теперь еще приноровилась на материк летать, тут она пока каждый чулан в замке не облазает, не угомонится. Впрочем, это как раз меня устраивает, и на берег с сервами я ее для того же отправил — с глаз подальше.
— Скажи, чем она тебе не угодила?
— Да вот ей-богу, не знаю! Только голос ее трубный прямо-таки слышать не могу. Все эти «анбары», «шустрики умельственные», «ыкзымпляры»… Как будто нарочно выдрючивается, чтобы серость свою продемонстрировать. С души воротит…
— Тоже, заметь, словесный оборот, не вполне приличествующий благородному эрлу. Можешь считать, что мои аристократические уши особой разницы между вами не отмечают.
— Понял. Уши королевских кровей, которые не видят разницы…
— Вот именно. — Она с царственным равнодушием пропустила едкие оттенки в интонациях мужа. — Поэтому лечу следом за Паянной, чтобы извиниться за тебя, и делаю это в последний раз, предупреждаю! Кстати, в знак примирения можешь взять ее с собой вечером к Алэлу.
— А вот это — ни за какие коврижки. Можешь сама миловаться со своей Бабарихой.
— Миловаться… заразился.
Она, не дожидаясь ответной реплики мужа, выпорхнула из дома, но «кухонной воеводихи» на голубом лугу уже не было; годы — годами, но сгоряча она порой могла развить такую прыть, что и дружина едва за ней поспевала.
Куда может податься обиженный человек? К морю, естественно. Детишек на колокольчиковом лугу не видно, значит, взяла их с собой. Мона Сэниа взлетела над каменистым спуском и едва не столкнулась в воздухе с Гуен, которая отпрянула с мерзким хохотом — разозлилась. Паянна действительно спускалась по неровным камням, которые, выступая из земли, создавали подобие лестницы; плешины осыпей и обрубки корней делали этот путь малопригодным даже для тренированных ног. Но Паянна, как видно, в сердцах пренебрегла услужливостью дружинников, без хлопот доставлявших ее куда только ее душа пожелает, и теперь, кряхтя, перебиралась боком с камня на камень, напоминая гигантского черного краба. Ю-ю и Фирюза, зажатые, как поросята, у нее под мышками, дрыгали ногами и похрюкивали то ли от страха, то ли от восторга.
Непременные сопровождающие, Пы и Флейж, зорко наблюдали за происходящим с вершины лестницы и от ее подножия. Принцесса знала, что в неусыпности стражи она может не сомневаться. Три пары глаз, не меньше (если считать и сову) — так будет всегда.
Она спустилась, легким взмахом руки показывая, что караул свободен. Подхватила обидчивую Фирюзу (возьмешь первым сына — разревется)
— Слушай, Паянна, а почему бы тебе не побывать вечерком у Алэла? Посмотришь, как тут, на островах, простые люди живут.
— Простые! Сказанула. Это король-то — простой?
— А здесь короли живут, как все.
— Дерьмовый-то королек, стало быть, коль прибытку у него недостает жить по-княжески. — Она углядела вогнутый, как седло, камень, с облегчением присела.
— Лроногирэхихауд Милосердный, между прочим, тоже не любит роскоши, — заметила как бы вскользь принцесса, предоставляя младшему поколению заканчивать спуск самостоятельно, благо плюхнуться они могли только в воду, в которой уже научились себя чувствовать свободно, как два лягушонка.
— Ну-у-у! Супоставила. То — мудрый князь, всем бывшим не чета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72