– У меня ощущение, что вы опутываете меня тонкой сетью. Чем дольше мы разговариваем, тем темнее становится дело. Что произошло на Луне? Неизвестно. Почему я подвергся этой чертовой каллотомии? Неизвестно. Знает ли правая половина моего мозга что-нибудь об этом? Неизвестно. Поэтому будьте любезны вкратце разъяснить мне, что вам от меня нужно.
– Вам не следовало бы так саркастически говорить о любезности. До сих пор мы были с вами очень, даже слишком любезны.
– Потому что этого требовали интересы Агентства, а может быть, и чьи-то другие. Или меня спасали и охраняли просто по доброте сердечной?
– Нет. О добросердечии речи быть не может. Я сказал вам об этом сразу. Слишком высока ставка, так высока, что, если бы можно было вытянуть из вас необходимые данные смертельной пыткой, это давно было бы сделано.
Вдруг меня осенила неожиданная догадка. Я повернулся спиной к темному окну и, широко улыбаясь, скрестив руки на груди, заметил:
– Спасибо, профессор. Только теперь я понял, кто на самом деле защищал меня все это время.
– Но я же вам говорил.
– Но теперь я знаю лучше – они. Или, вернее, она… – Отворив окно, я показал на восходящий над деревьями серп Луны, резко обрисованный на темно-синем небосклоне.
Профессор молчал.
– Это, должно быть, связано с моей посадкой, – добавил я. – С тем, что я решил собственными ногами встать на лунный грунт и взять то, что нашел там последний теледубль. И я смог это сделать, потому что в трюме был скафандр с посадочным устройством. Его запихнули туда на всякий случай, я им воспользовался. Правда, я не помню, что происходило со мной, когда я высадился самолично. Помню и не помню. Теледубля я нашел, но, кажется, другого, не молекулярного. Помню, что я знал, зачем спускаюсь: не для того, чтобы спасти его – это было и невозможно, и бессмысленно, – но чтобы взять что-то. Какие пробы? Чего? Этого я никак не могу вспомнить. И хотя самой каллотомии я не почувствовал или не заметил, как при амнезии от сотрясения мозга, но, вернувшись на корабль, затолкал свой скафандр в контейнер и припоминаю теперь, что он весь был покрыт тонкой пылью. Какой-то странной пылью, на ощупь сухой и мелкой, как соль; ее трудно было стереть с рук. Радиоактивной она не была. Все же я вымылся тщательно, как при дезактивации. А позже даже не попытался узнать, что это за субстанция, да мне, впрочем, и некогда было задавать такие вопросы. А когда я узнал, что мозг у меня рассечен, и понял, в какой скверный переплет я попал, то и думать забыл об этом порошке. У меня появились заботы посерьезнее. Может быть, вы что-нибудь слыхали об этой пыли? Это явно не был «персидский порошок» от клопов. Что-то я все же привез… но что?
Гость смотрел на меня сквозь пенсне, сощурив глаза, словно игрок в покер.
– Тепло… – сказал он. – Даже горячо… Да, вы привезли нечто … вероятно, поэтому и вернулись живым.
Он встал и подошел ко мне. Мы оба смотрели на Луну, невинно сияющую среди звезд.
– Lunar Expedition Molecules остались там… – как бы про себя промолвил гость. – Но, будем надеяться, разрушенные безвозвратно! Вы сами уничтожили этого ЛЕМа, хотя ничего об этом не знали, когда пошли в грузовой отсек за скафандром. Тем самым вы привели в действие AUDEM, Autodemolition, теперь я могу об этом сказать – теперь уж все равно.
– Для советника по вопросам неврологии вы превосходно информированы, – заметил я, продолжая смотреть на Луну, полузакрытую облаками. – Может быть, вам даже известно, что со мной тогда вернулось? Их микропы? Кристаллический порошок, непохожий на обычный песок…
– Нет. Насколько я знаю, это полимеры на базе кремния, какие-то силикоиды…
– Но не бактерии?
– Нет.
– Почему же вы придаете им такое значение?
– Потому, что они шли за вами.
– Не может быть, ведь…
– Может, потому что было.
– Контейнер потерял герметичность?
– Нет. Вероятно, вы проглотили порцию этих частиц еще в ракете, выбираясь из скафандра.
– Но они теперь во мне?
– Не знаю. Но то, что это не обычная лунная пыль, было обнаружено, когда вы собирались в Австралию.
– Ах так! И, разумеется, каждое место, где я побывал, потом исследовалось под микроскопом?
– Примерно так.
– И находили эти?..
Он кивнул. Мы все стояли у окна, а Луна проплывала между тучами.
– Все ли об этом знают?
– Кто это – все?
– Ну, заинтересованные стороны…
– По-видимому, еще не все. В Агентстве – несколько человек, а из медицинской службы только я.
– Почему вы мне об этом не сказали?
– Потому что вы сами уже напали на след, и мне хотелось, чтобы вы уяснили себе положение в целом.
– Мое?
– И ваше, и общее.
– Так они на самом деле меня опекают?
– Минуту назад вы сами дали это понять.
– Я стрелял наугад. Значит, так оно и есть?
– Не знаю. Но из этого не следует, что никто ничего не знает. Во всем этом деле есть различные степени посвященности. На основании сведений, которые я получил от своих друзей, совершенно частным образом, исследования продолжаются, и пока не исключается, что эти частицы поддерживают связь с Луной…
– Странные вещи вы говорите. Какую связь? По радио?
– Наверняка нет.
– Значит, существует другая?
– Я приехал сюда, чтобы задать несколько вопросов вам а оказалось, что допрашивают меня.
– Но вы, кажется, собирались подробно обрисовать положение, в котором я оказался?
– Я не могу отвечать на вопросы, на которые ее знаю ответов.
– Одним словом, до сих пор меня защищало только предположение, что Луна может и в состоянии заниматься моей судьбой?..
Шапиро не отвечал. Комната была погружена в полумрак. Заметив выключатель, он подошел к нему, включил свет, и сияние лампы ослепило и в то же время отрезвило меня. Я задернул штору, достал из бара бутылку и две рюмки, налил в них остатки шерри, сел сам и указал гостю на кресло.
– Ci va piano va sano, – неожиданно произнес профессор, но, едва пригубив вино, поставил рюмку на письменный стол и вздохнул. – Человек всегда руководствуется какими-то правилами, но в таком положении, как это, никаких правил нет, а действовать необходимо, ибо промедление ни к чему хорошему не приведет. Домыслами мы ничего не добьемся. Как невролог могу вам сказать одно: память бывает кратковременная и долговременная. Кратковременная преобразуется в долговременную, если не возникают неожиданные помехи. А трудно представить себе помеху серьезнее, чем рассечение большой спайки мозга! То, что произошло непосредственно до и сейчас же после этого, не может находиться в вашей памяти, и эти пробелы вы заполнили домыслами, как я уже говорил; а что касается остального, то мы не знаем даже, кто нападает, а кто – защищается. Ни одно правительство ни при каких обстоятельствах не признается, что его программисты нарушили единодушно принятые условия Женевского соглашения. Впрочем, если бы даже кто-нибудь из программистов проговорился, это бы не имело никакого значения, ведь ни он и никто другой не знает, как потом развивались события на Луне. В этом санатории вы не в большей безопасности, чем в вольере с тиграми. Вы мне не верите? Во всяком случае, до бесконечности вы здесь не просидите.
– Так долго говорим, – заметил я, – а все без толку. Вам хочется, чтобы я отдался, так сказать, под вашу опеку? – Я притронулся к правому виску.
– Я считаю, вы должны это сделать. Не думаю, чтобы это много дало Агентству, да и вам тоже, но ничего лучшего предложить не могу.
– Ваш скептицизм, возможно, – попытка вызвать мое доверие… – пробормотал я про себя, будто думая вслух. – Скажите, последствия каллотомии наверняка необратимы?
– Если это была хирургическая каллотомия, перерезанные белые волокна наверняка не срастутся. Это невозможно. Но ведь никто не делал вам трепанацию черепа?..
– Я понял, – ответил я после минуты раздумья. – Вы вселяете в меня надежду, что со мной произошло нечто другое – нарочно искушаете, либо верите в это сами…
– Так что вы решили?
– Я отвечу в ближайшие сорок восемь часов. Хорошо?
Он кивнул и показал на лежащую на столе визитную карточку.
– Там номер моего телефона.
– И мы будем говорить открытым текстом?
– И да, и нет Никто не поднимет трубку. Переждите десять гудков и через минуту позвоните еще раз. Снова переждите десять сигналов – и все.
– Это и будет знаком согласия?
Он снова кивнул, вставая:
– Остальное – уже наше дело. А сейчас мне пора. Спокойной ночи.
Он вышел, а я все стоял посреди комнаты, бездумно глядя на оконную штору. Вдруг погасла лампа под потолком. Наверное, перегорела, подумал я, но, выглянув в окно, увидел погруженные во тьму силуэты санаторных корпусов. Погасли даже дальние фонари, обычно мигающие у выезда на автостраду. Видимо, серьезная авария. Идти за фонариком или свечами не хотелось, часы показывали одиннадцать. Я отодвинул штору, чтобы при слабом лунном свете раздеться и принять душ в моей маленькой ванной комнате. Я хотел вместо пижамы надеть халат, открыл шкаф и замер. Кто-то стоял там – толстый, низенький, почти лысый, неподвижный, как статуя, с пальцем, прижатым к губам. Это был Грамер.
– Аделаида… – прошептал я. И замолк, потому что он погрозил мне пальцем и молча указал на окно. Я не двинулся с места, тогда он присел, выбрался на четвереньках из шкафа, прополз за письменный стол и, не поднимаясь с колен, задернул штору. Сделалось так темно, что я еле смог увидеть, как он по-прежнему на коленях возвращается к шкафу и достает оттуда что-то плоское, четырехугольное. К этому времени я уже привык к темноте и увидел, что Грамер открывает маленький чемоданчик, достает из него какие-то шнуры и провода, что-то там соединяет – что-то щелкнуло, и Грамер, все еще сидя на ковровом покрытии пола, прошептал:
– Садитесь рядом, Тихий, поговорим…
Я сел, до того ошеломленный, что не мог вымолвить ни слова, а Грамер придвинулся ко мне, коленом коснувшись моего колена, и сказал тихо, но уже не шепотом:
– У нас по крайней мере три четверти часа времени, если не час, пока дадут ток. Часть подслушивающих устройств имеет собственное питание, но это расчет на дилетантов. Мы экранированы по первому классу Называйте меня Грамером, Тихий, как привыкли.
– Кто вы такой? – спросил я и услышал его тихий смех.
– Ваш ангел-хранитель.
– То есть как? Ведь вы сидите здесь уже давно, не так ли? Откуда вы могли знать, что я попаду сюда? Ведь Тарантога…
– Любопытство – это первая ступенька на пути в ад, – добродушно сказал Грамер. – Не столь важно, откуда, как и почему; у нас есть дела посущественней. Во-первых, не советую вам делать то, чего добивался Шапиро. Хуже этого вы ничего не могли бы выбрать.
Я молчал, и Грамер снова тихо засмеялся. Он явно был в прекрасном настроении. Даже голос его стал другим, он больше не растягивал слова, и уж совсем не напоминал того глуповатого субъекта, каким представлялся раньше.
– Вы принимаете меня за «представителя иностранной разведки», ведь так? – спросил он, фамильярно похлопывая меня по спине. – Я понимаю, что вызываю у вас восемнадцать подозрений сразу. Попробую обратиться к вашему здравому смыслу. Допустим, вы последуете доброму совету Шапиро. Вас возьмут в оборот – нет, никаких мучений, упаси Боже, в их клинике к вам будут относиться, как к самому президенту. Может быть, что-то вытянут из вашего правого полушария, а может быть, и не вытянут. Это не будет иметь никакого значения, потому что приговор им известен заранее.
– Какой приговор?
– Ну диагноз, результат научного исследования, проведенного через руку, ногу, пятку, – какая разница. Прошу не прерывать меня, и сейчас вы все узнаете. Все, что уже известно.
Он умолк, словно ожидая моего согласия. Мы сидели так в темноте, пока я не сказал:
– Сюда может прийти доктор Хоус.
– Нет, не может Никто не придет, пусть это вас не беспокоит. Это не игра в индейцев. Слушайте же. На Луне программы разных стран вгрызлись друг в дружку. Вгрызлись, перемешались, кто первый начал – сейчас не важно, во всяком случае. В результате, образно говоря, там возникло нечто вроде рака. Взаимное беспорядочное уничтожение, различные фазы разнообразных моделируемых и реальных вооружений вторглись друг в друга – в разных секторах это произошло по-разному, – столкнулись, сшиблись, впрочем, называйте как хотите.
– Луна спятила?
– Пожалуй. В некотором смысле. А когда то, что было запрограммировано, и то, что получилось из программ, стало обращаться в ничто, начались совершенно новые процессы, которых никто на Земле не предвидел, абсолютно никто.
– Что это за процессы?
Грамер вздохнул:
– Я бы выкурил сигарету, но не могу, ведь вы не курите. Какие, говорите, процессы? Вы привезли их первый след.
– Эту пыль на скафандре?
– Вы угадали. Но это никакая не пыль, а силиконовые полимеры, зародыши ордогенеза, некроорганизации, как это называют специалисты, – уже много выдумано этих терминов. Во всяком случае, то, что происходит там, Земле вообще не угрожает, но именно потому, что не угрожает, чревато опасностью, нежелательной для Агентства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Вам не следовало бы так саркастически говорить о любезности. До сих пор мы были с вами очень, даже слишком любезны.
– Потому что этого требовали интересы Агентства, а может быть, и чьи-то другие. Или меня спасали и охраняли просто по доброте сердечной?
– Нет. О добросердечии речи быть не может. Я сказал вам об этом сразу. Слишком высока ставка, так высока, что, если бы можно было вытянуть из вас необходимые данные смертельной пыткой, это давно было бы сделано.
Вдруг меня осенила неожиданная догадка. Я повернулся спиной к темному окну и, широко улыбаясь, скрестив руки на груди, заметил:
– Спасибо, профессор. Только теперь я понял, кто на самом деле защищал меня все это время.
– Но я же вам говорил.
– Но теперь я знаю лучше – они. Или, вернее, она… – Отворив окно, я показал на восходящий над деревьями серп Луны, резко обрисованный на темно-синем небосклоне.
Профессор молчал.
– Это, должно быть, связано с моей посадкой, – добавил я. – С тем, что я решил собственными ногами встать на лунный грунт и взять то, что нашел там последний теледубль. И я смог это сделать, потому что в трюме был скафандр с посадочным устройством. Его запихнули туда на всякий случай, я им воспользовался. Правда, я не помню, что происходило со мной, когда я высадился самолично. Помню и не помню. Теледубля я нашел, но, кажется, другого, не молекулярного. Помню, что я знал, зачем спускаюсь: не для того, чтобы спасти его – это было и невозможно, и бессмысленно, – но чтобы взять что-то. Какие пробы? Чего? Этого я никак не могу вспомнить. И хотя самой каллотомии я не почувствовал или не заметил, как при амнезии от сотрясения мозга, но, вернувшись на корабль, затолкал свой скафандр в контейнер и припоминаю теперь, что он весь был покрыт тонкой пылью. Какой-то странной пылью, на ощупь сухой и мелкой, как соль; ее трудно было стереть с рук. Радиоактивной она не была. Все же я вымылся тщательно, как при дезактивации. А позже даже не попытался узнать, что это за субстанция, да мне, впрочем, и некогда было задавать такие вопросы. А когда я узнал, что мозг у меня рассечен, и понял, в какой скверный переплет я попал, то и думать забыл об этом порошке. У меня появились заботы посерьезнее. Может быть, вы что-нибудь слыхали об этой пыли? Это явно не был «персидский порошок» от клопов. Что-то я все же привез… но что?
Гость смотрел на меня сквозь пенсне, сощурив глаза, словно игрок в покер.
– Тепло… – сказал он. – Даже горячо… Да, вы привезли нечто … вероятно, поэтому и вернулись живым.
Он встал и подошел ко мне. Мы оба смотрели на Луну, невинно сияющую среди звезд.
– Lunar Expedition Molecules остались там… – как бы про себя промолвил гость. – Но, будем надеяться, разрушенные безвозвратно! Вы сами уничтожили этого ЛЕМа, хотя ничего об этом не знали, когда пошли в грузовой отсек за скафандром. Тем самым вы привели в действие AUDEM, Autodemolition, теперь я могу об этом сказать – теперь уж все равно.
– Для советника по вопросам неврологии вы превосходно информированы, – заметил я, продолжая смотреть на Луну, полузакрытую облаками. – Может быть, вам даже известно, что со мной тогда вернулось? Их микропы? Кристаллический порошок, непохожий на обычный песок…
– Нет. Насколько я знаю, это полимеры на базе кремния, какие-то силикоиды…
– Но не бактерии?
– Нет.
– Почему же вы придаете им такое значение?
– Потому, что они шли за вами.
– Не может быть, ведь…
– Может, потому что было.
– Контейнер потерял герметичность?
– Нет. Вероятно, вы проглотили порцию этих частиц еще в ракете, выбираясь из скафандра.
– Но они теперь во мне?
– Не знаю. Но то, что это не обычная лунная пыль, было обнаружено, когда вы собирались в Австралию.
– Ах так! И, разумеется, каждое место, где я побывал, потом исследовалось под микроскопом?
– Примерно так.
– И находили эти?..
Он кивнул. Мы все стояли у окна, а Луна проплывала между тучами.
– Все ли об этом знают?
– Кто это – все?
– Ну, заинтересованные стороны…
– По-видимому, еще не все. В Агентстве – несколько человек, а из медицинской службы только я.
– Почему вы мне об этом не сказали?
– Потому что вы сами уже напали на след, и мне хотелось, чтобы вы уяснили себе положение в целом.
– Мое?
– И ваше, и общее.
– Так они на самом деле меня опекают?
– Минуту назад вы сами дали это понять.
– Я стрелял наугад. Значит, так оно и есть?
– Не знаю. Но из этого не следует, что никто ничего не знает. Во всем этом деле есть различные степени посвященности. На основании сведений, которые я получил от своих друзей, совершенно частным образом, исследования продолжаются, и пока не исключается, что эти частицы поддерживают связь с Луной…
– Странные вещи вы говорите. Какую связь? По радио?
– Наверняка нет.
– Значит, существует другая?
– Я приехал сюда, чтобы задать несколько вопросов вам а оказалось, что допрашивают меня.
– Но вы, кажется, собирались подробно обрисовать положение, в котором я оказался?
– Я не могу отвечать на вопросы, на которые ее знаю ответов.
– Одним словом, до сих пор меня защищало только предположение, что Луна может и в состоянии заниматься моей судьбой?..
Шапиро не отвечал. Комната была погружена в полумрак. Заметив выключатель, он подошел к нему, включил свет, и сияние лампы ослепило и в то же время отрезвило меня. Я задернул штору, достал из бара бутылку и две рюмки, налил в них остатки шерри, сел сам и указал гостю на кресло.
– Ci va piano va sano, – неожиданно произнес профессор, но, едва пригубив вино, поставил рюмку на письменный стол и вздохнул. – Человек всегда руководствуется какими-то правилами, но в таком положении, как это, никаких правил нет, а действовать необходимо, ибо промедление ни к чему хорошему не приведет. Домыслами мы ничего не добьемся. Как невролог могу вам сказать одно: память бывает кратковременная и долговременная. Кратковременная преобразуется в долговременную, если не возникают неожиданные помехи. А трудно представить себе помеху серьезнее, чем рассечение большой спайки мозга! То, что произошло непосредственно до и сейчас же после этого, не может находиться в вашей памяти, и эти пробелы вы заполнили домыслами, как я уже говорил; а что касается остального, то мы не знаем даже, кто нападает, а кто – защищается. Ни одно правительство ни при каких обстоятельствах не признается, что его программисты нарушили единодушно принятые условия Женевского соглашения. Впрочем, если бы даже кто-нибудь из программистов проговорился, это бы не имело никакого значения, ведь ни он и никто другой не знает, как потом развивались события на Луне. В этом санатории вы не в большей безопасности, чем в вольере с тиграми. Вы мне не верите? Во всяком случае, до бесконечности вы здесь не просидите.
– Так долго говорим, – заметил я, – а все без толку. Вам хочется, чтобы я отдался, так сказать, под вашу опеку? – Я притронулся к правому виску.
– Я считаю, вы должны это сделать. Не думаю, чтобы это много дало Агентству, да и вам тоже, но ничего лучшего предложить не могу.
– Ваш скептицизм, возможно, – попытка вызвать мое доверие… – пробормотал я про себя, будто думая вслух. – Скажите, последствия каллотомии наверняка необратимы?
– Если это была хирургическая каллотомия, перерезанные белые волокна наверняка не срастутся. Это невозможно. Но ведь никто не делал вам трепанацию черепа?..
– Я понял, – ответил я после минуты раздумья. – Вы вселяете в меня надежду, что со мной произошло нечто другое – нарочно искушаете, либо верите в это сами…
– Так что вы решили?
– Я отвечу в ближайшие сорок восемь часов. Хорошо?
Он кивнул и показал на лежащую на столе визитную карточку.
– Там номер моего телефона.
– И мы будем говорить открытым текстом?
– И да, и нет Никто не поднимет трубку. Переждите десять гудков и через минуту позвоните еще раз. Снова переждите десять сигналов – и все.
– Это и будет знаком согласия?
Он снова кивнул, вставая:
– Остальное – уже наше дело. А сейчас мне пора. Спокойной ночи.
Он вышел, а я все стоял посреди комнаты, бездумно глядя на оконную штору. Вдруг погасла лампа под потолком. Наверное, перегорела, подумал я, но, выглянув в окно, увидел погруженные во тьму силуэты санаторных корпусов. Погасли даже дальние фонари, обычно мигающие у выезда на автостраду. Видимо, серьезная авария. Идти за фонариком или свечами не хотелось, часы показывали одиннадцать. Я отодвинул штору, чтобы при слабом лунном свете раздеться и принять душ в моей маленькой ванной комнате. Я хотел вместо пижамы надеть халат, открыл шкаф и замер. Кто-то стоял там – толстый, низенький, почти лысый, неподвижный, как статуя, с пальцем, прижатым к губам. Это был Грамер.
– Аделаида… – прошептал я. И замолк, потому что он погрозил мне пальцем и молча указал на окно. Я не двинулся с места, тогда он присел, выбрался на четвереньках из шкафа, прополз за письменный стол и, не поднимаясь с колен, задернул штору. Сделалось так темно, что я еле смог увидеть, как он по-прежнему на коленях возвращается к шкафу и достает оттуда что-то плоское, четырехугольное. К этому времени я уже привык к темноте и увидел, что Грамер открывает маленький чемоданчик, достает из него какие-то шнуры и провода, что-то там соединяет – что-то щелкнуло, и Грамер, все еще сидя на ковровом покрытии пола, прошептал:
– Садитесь рядом, Тихий, поговорим…
Я сел, до того ошеломленный, что не мог вымолвить ни слова, а Грамер придвинулся ко мне, коленом коснувшись моего колена, и сказал тихо, но уже не шепотом:
– У нас по крайней мере три четверти часа времени, если не час, пока дадут ток. Часть подслушивающих устройств имеет собственное питание, но это расчет на дилетантов. Мы экранированы по первому классу Называйте меня Грамером, Тихий, как привыкли.
– Кто вы такой? – спросил я и услышал его тихий смех.
– Ваш ангел-хранитель.
– То есть как? Ведь вы сидите здесь уже давно, не так ли? Откуда вы могли знать, что я попаду сюда? Ведь Тарантога…
– Любопытство – это первая ступенька на пути в ад, – добродушно сказал Грамер. – Не столь важно, откуда, как и почему; у нас есть дела посущественней. Во-первых, не советую вам делать то, чего добивался Шапиро. Хуже этого вы ничего не могли бы выбрать.
Я молчал, и Грамер снова тихо засмеялся. Он явно был в прекрасном настроении. Даже голос его стал другим, он больше не растягивал слова, и уж совсем не напоминал того глуповатого субъекта, каким представлялся раньше.
– Вы принимаете меня за «представителя иностранной разведки», ведь так? – спросил он, фамильярно похлопывая меня по спине. – Я понимаю, что вызываю у вас восемнадцать подозрений сразу. Попробую обратиться к вашему здравому смыслу. Допустим, вы последуете доброму совету Шапиро. Вас возьмут в оборот – нет, никаких мучений, упаси Боже, в их клинике к вам будут относиться, как к самому президенту. Может быть, что-то вытянут из вашего правого полушария, а может быть, и не вытянут. Это не будет иметь никакого значения, потому что приговор им известен заранее.
– Какой приговор?
– Ну диагноз, результат научного исследования, проведенного через руку, ногу, пятку, – какая разница. Прошу не прерывать меня, и сейчас вы все узнаете. Все, что уже известно.
Он умолк, словно ожидая моего согласия. Мы сидели так в темноте, пока я не сказал:
– Сюда может прийти доктор Хоус.
– Нет, не может Никто не придет, пусть это вас не беспокоит. Это не игра в индейцев. Слушайте же. На Луне программы разных стран вгрызлись друг в дружку. Вгрызлись, перемешались, кто первый начал – сейчас не важно, во всяком случае. В результате, образно говоря, там возникло нечто вроде рака. Взаимное беспорядочное уничтожение, различные фазы разнообразных моделируемых и реальных вооружений вторглись друг в друга – в разных секторах это произошло по-разному, – столкнулись, сшиблись, впрочем, называйте как хотите.
– Луна спятила?
– Пожалуй. В некотором смысле. А когда то, что было запрограммировано, и то, что получилось из программ, стало обращаться в ничто, начались совершенно новые процессы, которых никто на Земле не предвидел, абсолютно никто.
– Что это за процессы?
Грамер вздохнул:
– Я бы выкурил сигарету, но не могу, ведь вы не курите. Какие, говорите, процессы? Вы привезли их первый след.
– Эту пыль на скафандре?
– Вы угадали. Но это никакая не пыль, а силиконовые полимеры, зародыши ордогенеза, некроорганизации, как это называют специалисты, – уже много выдумано этих терминов. Во всяком случае, то, что происходит там, Земле вообще не угрожает, но именно потому, что не угрожает, чревато опасностью, нежелательной для Агентства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35