У вас подсистемы самого высокого уровня полностью разъединены и потому не могут взаимодействовать.
– Об этих подсистемах я тоже уже наслышался, разрешите заметить. Я не хотел бы выглядеть невежливым – во всяком случае, могу вас заверить, профессор, что этого не хочет мое левое полушарие, которое сейчас обращается к вам, – но я по-прежнему ничего не знаю. Ведь живу я нормально – ем, хожу, сплю, читаю, только приходится следить за левой рукой и ногой – они затевают скандалы без всякого предупреждения. КТО подстраивает эти фокусы? Если мой мозг, то почему Я ничего об этом не знаю?
– Потому что полушарие, виновное в этом, безгласно, господин Тихий. Центр речи находится в левом полушарии, в височной до…
На полу между нами лежали мотки проводов от разных аппаратов, при помощи которых Макинтайр меня обследовал. Я заметил, что моя левая нога исподволь начинает играть этими проводами. Она намотала себе на щиколотку толстый кабель в черной блестящей изоляции – чему я особого значения не придал – и вдруг, рванувшись назад, дернула кабель, который, оказывается, обвивал ножку профессорского стула. Стул встал дыбом, а профессор грохнулся на линолеум. Я мог убедиться, однако, что передо мною опытный врач и выдержанный ученый; поднимаясь с пола, он произнес почти совершенно спокойно:
– Ничего, ничего. Ради Бога, не беспокойтесь. Правое полушарие заведует ориентацией в пространстве; неудивительно, что оно ловчее в такого рода дедах. Но я просил бы вас еще раз, господин Тихий, сесть подальше от стола, от проводов и вообще от всего. Это облегчит нам беседу и выбор подходящей для нашего случая терапии.
– Так где же мое сознание? – спросил я, сматывая провод с ноги, что давалось мне нелегко – та словно приросла к полу. – Ведь это, казалось бы, я дернул стул, а в то же время у меня не было такого намерения. КТО это сделал?
– Ваша левая нижняя конечность, управляемая правым полушарием. – Профессор поправил съехавшие очки, отодвинул стул чуть подальше, но после некоторого раздумья не сел, а остался стоять, ухватившись за спинку стула. Я подумал – каким из полушарий, не знаю, – уж не борется ли он с искушением перейти в контратаку?
– Так мы можем толковать до Судного дня, – заметил я, чувствуя, как напрягается левая сторона моего тела. На всякий случай я сплел йоги и руки. Макинтайр, внимательно наблюдая за мной, продолжал дружеским тоном:
– Левое полушарие доминирует благодаря центрам речи. Разговаривая с вами, я разговариваю, следовательно, с левым полушарием, а правое может лишь прислушиваться к нашей беседе. Речью оно почти не владеет.
– У других – пожалуй, но только не у меня, – возразил я, на всякий случай придерживая правой рукой запястье левой. – Оно у меня действительно немое, но я, знаете ли, обучил его языку глухонемых. Сколько здоровья мне это стоило!
– Не может быть!
В глазах профессора появился блеск, который я уже видел у его американских собратьев; я пожалел о своей откровенности, но было поздно.
– Да ведь оно не владеет глагольными формами! Это доказано.
– Ну и что? Можно и без глаголов.
– Тогда, пожалуйста, спросите его, то есть себя – то есть его, хочу я сказать, – что оно думает о нашей беседе? Сможете?
Я с неохотой взял свою левую руку и начал ласково поглаживать ее правой (это, я знал, хорошо помогает), а потом стал подавать условные знаки, дотрагиваясь до левой ладони. Вскоре ее пальцы зашевелились. Я следил за ними какое-то время, после чего, стараясь скрыть злость, положил левую руку на колено, хотя та и сопротивлялась. Разумеется, она тут же чувствительно ущипнула меня за бедро. Этого следовало ожидать, но я не хотел устраивать представление, сражаясь с самим собой на глазах у профессора.
– И что же она сказала? – спросил профессор, неосторожно высовываясь из-за стула.
– Ничего интересного.
– Но я отчетливо видел – она подавала какие-то знаки. Или они были не координированы?
– Нет, почему же, прекрасно координированы, только это – глупость.
– Так говорите! В науке глупостей нет!
– Она сказала: «Ты задница!»
Профессор даже не улыбнулся, до того он был увлечен.
– Нет, правда? Тогда спросите ее, пожалуйста, обо мне.
– Как вам будет угодно.
Я снова взял левую руку и пальцем указал на профессора; мне даже не пришлось ее особенно уговаривать – она ответила моментально.
– Ну, ну?
– «И он задница».
– Прямо так и сказала?
– Да. Глаголы ей действительно не даются, однако понять можно. Но я по-прежнему не знаю, КТО говорит, хотя бы и жестами. У меня в голове есть и Я, и какой-то ОН? Если есть ОН, то почему я ничего не знаю о нем и вообще не ощущаю его – ни его переживаний, ни эмоций, вообще ничего, хотя ОН в МОЕЙ голове и составляет часть МОЕГО мозга? Ведь он не снаружи. Ладно бы еще обыкновенное раздвоение сознания, если бы все у меня там перемешалось – это я еще мог бы понять. Так нет же! Откуда он взялся, этот ОН? Что, он тоже Ийон Тихий? А если так, почему мне приходится объясняться с ним окольным путем, через руку, и получать ответы тоже окольным путем, скажите на милость? Он – или оно, если это полушарие моего мозга, – не на такое еще способен. Если бы он хоть был – или оно было – не в своем уме! Ведь оно то и дело впутывает меня в скандальные истории.
Не видя больше нужды таиться от профессора, я рассказал ему об инцидентах в автобусе и метро. Он был вне себя от любопытства.
– Значит, только блондинки?
– Да. Пусть крашеные, это не имеет значения.
– А что-нибудь еще оно себе позволяет?
– В автобусе – нет.
– А в другой обстановке?
– Не знаю, не пробовал. То есть я не давал ему такой возможности. Или ей, если угодно. Если вам так интересны детали, добавлю, что несколько раз я получал за это пощечины и был вне себя от ярости и смущения, ведь никакой вины за собой я не чувствовал; и в то же время мне было почему-то весело. Но однажды я получил оплеуху по левой щеке, и тогда мне было совсем не смешно. Я над этим задумался и решил, что могу объяснить, в чем тут дело.
– Ну конечно! – воскликнул профессор. – Левый Тихий получал оплеухи за правого, и именно это правого забавляло. А вот когда правому досталось за правого, это вовсе не показалось ему забавным, ведь он получил, так сказать, не только за свое, но и в свою часть лица.
– Вот именно. Значит, какая-то связь вроде бы есть в бедной моей голове, только скорее эмоциональная, чем рациональная. Эмоции он тоже, как видно, испытывает, хотя я о них ничего не знаю. Допустим, они бессознательные, но возможно ли это? В конце концов этот Экклз с его теорией бессознательных инстинктов плетет чушь. Высмотреть в толпе миловидную блондинку, маневрировать так, чтобы приблизиться к ней, поначалу неизвестно зачем, встать за нею и так далее, – тут ведь целый продуманный план, а не какие-то там инстинкты. Продуманный, а значит, осознаваемый. Но КЕМ? КТО тут обдумывает? КТО обладает этим сознанием, если не Я?
– Ах, знаете, – сказал все еще заметно возбужденный профессор, – это можно в конце концов объяснить. Пламя свечи легко различить в темноте, но не днем, при солнце. Может быть, правый мозг и обладает каким-то сознанием, но слабеньким, как свеча, незаметным на фоне сознания левого, доминирующего полушария. Это вполне вероя…
Профессор мгновенно пригнулся и лишь поэтому избежал удара ботинком по голове. Моя левая нога, упираясь ботинком в ножку стула, мало-помалу стянула его с себя, а потом так резко рванулась вперед, что ботинок полетел, словно пуля, и грохнулся о стену, на волос разминувшись с профессором.
– Может быть, вы и правы, – заметил я, – но обидчив он – просто ужас.
– Вероятно, он ощущает какую-то неясную угрозу себе – под влиянием нашей беседы или, скорее, того, что он мог в ней неверно понять, – предположил профессор. – Кто знает, не лучше ли было бы обращаться к нему прямо.
– Моим способом? Об этом я не подумал. Но зачем? Что вы хотите ему сообщить?
– Это будет зависеть от его реакции. Ваш случай уникален. Еще ни разу не подвергали каллотомии человека, совершенно здорового умственно, и притом с незаурядным умом.
– Вопрос следует поставить ясно, – ответил я, успокоительно поглаживая левую кисть по тыльной стороне, а то она уже начала сгибать и разгибать пальцы, что показалось мне настораживающим. – Мои интересы и интересы науки не совпадают. Не совпадают тем больше, чем более, как вы говорите, уникален мой случай. Если вы – или кто-то еще – сумеете найти общий язык с НИМ (вы понимаете, что я имею в виду) и ЕГО самостоятельность возрастет, это может мне повредить, и даже весьма.
– Ах нет, вы ошибаетесь! – произнес профессор решительно, по-моему, даже слишком решительно. Он снял очки и стал протирать их замшей. В его глазах не было ничего похожего на выражение беспомощности, столь обычное у очень близоруких людей. Он взглянул на меня так быстро и проницательно, словно прежде очки были ему помехой, и тут же опустил глаза.
– Да ведь всегда и случается именно то, что невозможно, – сказал я, тщательно подбирая слова. – История человечества состоит из сплошных невозможностей. Прогресс науки – тоже. Один молодой философ объяснил мне, что положение, в котором я нахожусь, невозможно, ибо противоречит всем аксиомам философии. Сознание неделимо. Так называемое раздвоение сознания – это, в сущности, сменяющие друг друга необычные его состояния, сопровождающиеся нарушениями памяти и ощущения собственного «Я». Это вам не торт!
– Как вижу, вы порядочно начитались специальной литературы, – заметил профессор, надевая очки. Он что-то добавил, но что – я не расслышал. Я хотел сказать, что сознание, согласно философам, нельзя кроить на кусочки как торт, но запнулся: моя левая рука ткнула пальцем в ладонь правой и начала отбивать знаки. Этого еще с ней не случалось. Макинтайр, заметив, куда я смотрю, мигом, смекнул, в чем дело.
– Она что-то говорит, да? – спросил он приглушенным тоном – так говорят в присутствии кого-то третьего, чтобы он не расслышал.
– Да. – Я был удивлен, но все же повторил вслед за рукой. – Она хочет кусочек торта.
Восхищение, отразившееся на лице профессора, отрезвило меня. Заверив жестами руку, что она получит искомое, если будет вести себя хорошо, я продолжил:
– С вашей точки зрения, было бы замечательно, если бы она становилась все более самостоятельной. Я не осуждаю вас, я понимаю: два полностью развитых субъекта в одном теле – это сенсация; какое тут огромное поле для исследований, открытий и так далее. Но меня торжество демократии в моей голове не устраивает. Я хочу быть не все больше, а все меньше удвоенным.
– Вотум недоверия, не так ли? Я прекрасно вас понимаю… – Профессор благожелательно улыбался. – Прежде всего хочу вас заверить, что все услышанное мною я буду держать про себя. Под замком врачебной тайны. А кроме того, я и не думал предлагать вам какое-то определенное лечение. Вы сделаете то, что сочтете нужным. Прошу вас хорошенько подумать – разумеется, не здесь и не сразу. Вы долго пробудете в Мельбурне?
– Пока не знаю. Во всяком случае я, с вашего разрешения, еще позвоню.
Тарантога в зале ожидания, увидев нас, вскочил:
– Ну что, профессор?.. Как Ийон?..
– Какое-либо решение еще не принято, – сообщил официальным тоном Макинтайр. – Господин Тихий питает некоторые сомнения. Так или иначе, я всецело к его услугам.
Будучи человеком слова, по дороге в гостиницу я остановил такси у кондитерской и купил кусок торта; мне пришлось съесть его тут же, в машине, – она этого требовала, а сам я вовсе не сладкоежка. Я решил до поры до времени не терзаться вопросом, КОМУ в таком случае хочется сладкого. Никто, кроме меня, на этот вопрос ответить не мог, а сам я ответа тоже не знал.
Мы с Тарантогой жили в соседних номерах; я зашел к нему и в общих чертах обрисовал визит к Макинтайру. Рука прерывала меня несколько раз, выражая свое недовольство. Дело в том, что торт был с лакрицей, а я лакрицу не переношу. Я все ж съел его, полагая, что делаю это для нее, но оказалось, что у меня и у нее – у меня и у него – у меня и второго меня – а впрочем, сам черт не разберет у кого с кем – вкусы одни и те же. Это понятно, ведь рука сама есть не могла, а рот, небо и язык у нас общие. Я чувствовал себя как в дурацком сне, кошмарном и забавном одновременно: словно я ношу в себе если не грудного младенца, то маленького, капризного, хитрого ребенка. Я даже вспомнил о гипотезе каких-то психологов, согласно которой у младенцев единого сознания нет, поскольку нервные соединения мозолистого тела у них еще недостаточно развиты.
– Тут тебе какое-то письмо. – Эти слова Тарантоги вернули меня к действительности. Я удивился – ведь о моем местопребывании не знала ни одна живая душа. Письмо было отправлено из столицы Мексики авиапочтой, без обратного адреса. В конверте оказался крохотный листочек с машинописным текстом: «Он из ЛА».
И все. Я перевернул листок. Обратная сторона была чистая.
Тарантога взял записку, взглянул на нее, потом на меня:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Об этих подсистемах я тоже уже наслышался, разрешите заметить. Я не хотел бы выглядеть невежливым – во всяком случае, могу вас заверить, профессор, что этого не хочет мое левое полушарие, которое сейчас обращается к вам, – но я по-прежнему ничего не знаю. Ведь живу я нормально – ем, хожу, сплю, читаю, только приходится следить за левой рукой и ногой – они затевают скандалы без всякого предупреждения. КТО подстраивает эти фокусы? Если мой мозг, то почему Я ничего об этом не знаю?
– Потому что полушарие, виновное в этом, безгласно, господин Тихий. Центр речи находится в левом полушарии, в височной до…
На полу между нами лежали мотки проводов от разных аппаратов, при помощи которых Макинтайр меня обследовал. Я заметил, что моя левая нога исподволь начинает играть этими проводами. Она намотала себе на щиколотку толстый кабель в черной блестящей изоляции – чему я особого значения не придал – и вдруг, рванувшись назад, дернула кабель, который, оказывается, обвивал ножку профессорского стула. Стул встал дыбом, а профессор грохнулся на линолеум. Я мог убедиться, однако, что передо мною опытный врач и выдержанный ученый; поднимаясь с пола, он произнес почти совершенно спокойно:
– Ничего, ничего. Ради Бога, не беспокойтесь. Правое полушарие заведует ориентацией в пространстве; неудивительно, что оно ловчее в такого рода дедах. Но я просил бы вас еще раз, господин Тихий, сесть подальше от стола, от проводов и вообще от всего. Это облегчит нам беседу и выбор подходящей для нашего случая терапии.
– Так где же мое сознание? – спросил я, сматывая провод с ноги, что давалось мне нелегко – та словно приросла к полу. – Ведь это, казалось бы, я дернул стул, а в то же время у меня не было такого намерения. КТО это сделал?
– Ваша левая нижняя конечность, управляемая правым полушарием. – Профессор поправил съехавшие очки, отодвинул стул чуть подальше, но после некоторого раздумья не сел, а остался стоять, ухватившись за спинку стула. Я подумал – каким из полушарий, не знаю, – уж не борется ли он с искушением перейти в контратаку?
– Так мы можем толковать до Судного дня, – заметил я, чувствуя, как напрягается левая сторона моего тела. На всякий случай я сплел йоги и руки. Макинтайр, внимательно наблюдая за мной, продолжал дружеским тоном:
– Левое полушарие доминирует благодаря центрам речи. Разговаривая с вами, я разговариваю, следовательно, с левым полушарием, а правое может лишь прислушиваться к нашей беседе. Речью оно почти не владеет.
– У других – пожалуй, но только не у меня, – возразил я, на всякий случай придерживая правой рукой запястье левой. – Оно у меня действительно немое, но я, знаете ли, обучил его языку глухонемых. Сколько здоровья мне это стоило!
– Не может быть!
В глазах профессора появился блеск, который я уже видел у его американских собратьев; я пожалел о своей откровенности, но было поздно.
– Да ведь оно не владеет глагольными формами! Это доказано.
– Ну и что? Можно и без глаголов.
– Тогда, пожалуйста, спросите его, то есть себя – то есть его, хочу я сказать, – что оно думает о нашей беседе? Сможете?
Я с неохотой взял свою левую руку и начал ласково поглаживать ее правой (это, я знал, хорошо помогает), а потом стал подавать условные знаки, дотрагиваясь до левой ладони. Вскоре ее пальцы зашевелились. Я следил за ними какое-то время, после чего, стараясь скрыть злость, положил левую руку на колено, хотя та и сопротивлялась. Разумеется, она тут же чувствительно ущипнула меня за бедро. Этого следовало ожидать, но я не хотел устраивать представление, сражаясь с самим собой на глазах у профессора.
– И что же она сказала? – спросил профессор, неосторожно высовываясь из-за стула.
– Ничего интересного.
– Но я отчетливо видел – она подавала какие-то знаки. Или они были не координированы?
– Нет, почему же, прекрасно координированы, только это – глупость.
– Так говорите! В науке глупостей нет!
– Она сказала: «Ты задница!»
Профессор даже не улыбнулся, до того он был увлечен.
– Нет, правда? Тогда спросите ее, пожалуйста, обо мне.
– Как вам будет угодно.
Я снова взял левую руку и пальцем указал на профессора; мне даже не пришлось ее особенно уговаривать – она ответила моментально.
– Ну, ну?
– «И он задница».
– Прямо так и сказала?
– Да. Глаголы ей действительно не даются, однако понять можно. Но я по-прежнему не знаю, КТО говорит, хотя бы и жестами. У меня в голове есть и Я, и какой-то ОН? Если есть ОН, то почему я ничего не знаю о нем и вообще не ощущаю его – ни его переживаний, ни эмоций, вообще ничего, хотя ОН в МОЕЙ голове и составляет часть МОЕГО мозга? Ведь он не снаружи. Ладно бы еще обыкновенное раздвоение сознания, если бы все у меня там перемешалось – это я еще мог бы понять. Так нет же! Откуда он взялся, этот ОН? Что, он тоже Ийон Тихий? А если так, почему мне приходится объясняться с ним окольным путем, через руку, и получать ответы тоже окольным путем, скажите на милость? Он – или оно, если это полушарие моего мозга, – не на такое еще способен. Если бы он хоть был – или оно было – не в своем уме! Ведь оно то и дело впутывает меня в скандальные истории.
Не видя больше нужды таиться от профессора, я рассказал ему об инцидентах в автобусе и метро. Он был вне себя от любопытства.
– Значит, только блондинки?
– Да. Пусть крашеные, это не имеет значения.
– А что-нибудь еще оно себе позволяет?
– В автобусе – нет.
– А в другой обстановке?
– Не знаю, не пробовал. То есть я не давал ему такой возможности. Или ей, если угодно. Если вам так интересны детали, добавлю, что несколько раз я получал за это пощечины и был вне себя от ярости и смущения, ведь никакой вины за собой я не чувствовал; и в то же время мне было почему-то весело. Но однажды я получил оплеуху по левой щеке, и тогда мне было совсем не смешно. Я над этим задумался и решил, что могу объяснить, в чем тут дело.
– Ну конечно! – воскликнул профессор. – Левый Тихий получал оплеухи за правого, и именно это правого забавляло. А вот когда правому досталось за правого, это вовсе не показалось ему забавным, ведь он получил, так сказать, не только за свое, но и в свою часть лица.
– Вот именно. Значит, какая-то связь вроде бы есть в бедной моей голове, только скорее эмоциональная, чем рациональная. Эмоции он тоже, как видно, испытывает, хотя я о них ничего не знаю. Допустим, они бессознательные, но возможно ли это? В конце концов этот Экклз с его теорией бессознательных инстинктов плетет чушь. Высмотреть в толпе миловидную блондинку, маневрировать так, чтобы приблизиться к ней, поначалу неизвестно зачем, встать за нею и так далее, – тут ведь целый продуманный план, а не какие-то там инстинкты. Продуманный, а значит, осознаваемый. Но КЕМ? КТО тут обдумывает? КТО обладает этим сознанием, если не Я?
– Ах, знаете, – сказал все еще заметно возбужденный профессор, – это можно в конце концов объяснить. Пламя свечи легко различить в темноте, но не днем, при солнце. Может быть, правый мозг и обладает каким-то сознанием, но слабеньким, как свеча, незаметным на фоне сознания левого, доминирующего полушария. Это вполне вероя…
Профессор мгновенно пригнулся и лишь поэтому избежал удара ботинком по голове. Моя левая нога, упираясь ботинком в ножку стула, мало-помалу стянула его с себя, а потом так резко рванулась вперед, что ботинок полетел, словно пуля, и грохнулся о стену, на волос разминувшись с профессором.
– Может быть, вы и правы, – заметил я, – но обидчив он – просто ужас.
– Вероятно, он ощущает какую-то неясную угрозу себе – под влиянием нашей беседы или, скорее, того, что он мог в ней неверно понять, – предположил профессор. – Кто знает, не лучше ли было бы обращаться к нему прямо.
– Моим способом? Об этом я не подумал. Но зачем? Что вы хотите ему сообщить?
– Это будет зависеть от его реакции. Ваш случай уникален. Еще ни разу не подвергали каллотомии человека, совершенно здорового умственно, и притом с незаурядным умом.
– Вопрос следует поставить ясно, – ответил я, успокоительно поглаживая левую кисть по тыльной стороне, а то она уже начала сгибать и разгибать пальцы, что показалось мне настораживающим. – Мои интересы и интересы науки не совпадают. Не совпадают тем больше, чем более, как вы говорите, уникален мой случай. Если вы – или кто-то еще – сумеете найти общий язык с НИМ (вы понимаете, что я имею в виду) и ЕГО самостоятельность возрастет, это может мне повредить, и даже весьма.
– Ах нет, вы ошибаетесь! – произнес профессор решительно, по-моему, даже слишком решительно. Он снял очки и стал протирать их замшей. В его глазах не было ничего похожего на выражение беспомощности, столь обычное у очень близоруких людей. Он взглянул на меня так быстро и проницательно, словно прежде очки были ему помехой, и тут же опустил глаза.
– Да ведь всегда и случается именно то, что невозможно, – сказал я, тщательно подбирая слова. – История человечества состоит из сплошных невозможностей. Прогресс науки – тоже. Один молодой философ объяснил мне, что положение, в котором я нахожусь, невозможно, ибо противоречит всем аксиомам философии. Сознание неделимо. Так называемое раздвоение сознания – это, в сущности, сменяющие друг друга необычные его состояния, сопровождающиеся нарушениями памяти и ощущения собственного «Я». Это вам не торт!
– Как вижу, вы порядочно начитались специальной литературы, – заметил профессор, надевая очки. Он что-то добавил, но что – я не расслышал. Я хотел сказать, что сознание, согласно философам, нельзя кроить на кусочки как торт, но запнулся: моя левая рука ткнула пальцем в ладонь правой и начала отбивать знаки. Этого еще с ней не случалось. Макинтайр, заметив, куда я смотрю, мигом, смекнул, в чем дело.
– Она что-то говорит, да? – спросил он приглушенным тоном – так говорят в присутствии кого-то третьего, чтобы он не расслышал.
– Да. – Я был удивлен, но все же повторил вслед за рукой. – Она хочет кусочек торта.
Восхищение, отразившееся на лице профессора, отрезвило меня. Заверив жестами руку, что она получит искомое, если будет вести себя хорошо, я продолжил:
– С вашей точки зрения, было бы замечательно, если бы она становилась все более самостоятельной. Я не осуждаю вас, я понимаю: два полностью развитых субъекта в одном теле – это сенсация; какое тут огромное поле для исследований, открытий и так далее. Но меня торжество демократии в моей голове не устраивает. Я хочу быть не все больше, а все меньше удвоенным.
– Вотум недоверия, не так ли? Я прекрасно вас понимаю… – Профессор благожелательно улыбался. – Прежде всего хочу вас заверить, что все услышанное мною я буду держать про себя. Под замком врачебной тайны. А кроме того, я и не думал предлагать вам какое-то определенное лечение. Вы сделаете то, что сочтете нужным. Прошу вас хорошенько подумать – разумеется, не здесь и не сразу. Вы долго пробудете в Мельбурне?
– Пока не знаю. Во всяком случае я, с вашего разрешения, еще позвоню.
Тарантога в зале ожидания, увидев нас, вскочил:
– Ну что, профессор?.. Как Ийон?..
– Какое-либо решение еще не принято, – сообщил официальным тоном Макинтайр. – Господин Тихий питает некоторые сомнения. Так или иначе, я всецело к его услугам.
Будучи человеком слова, по дороге в гостиницу я остановил такси у кондитерской и купил кусок торта; мне пришлось съесть его тут же, в машине, – она этого требовала, а сам я вовсе не сладкоежка. Я решил до поры до времени не терзаться вопросом, КОМУ в таком случае хочется сладкого. Никто, кроме меня, на этот вопрос ответить не мог, а сам я ответа тоже не знал.
Мы с Тарантогой жили в соседних номерах; я зашел к нему и в общих чертах обрисовал визит к Макинтайру. Рука прерывала меня несколько раз, выражая свое недовольство. Дело в том, что торт был с лакрицей, а я лакрицу не переношу. Я все ж съел его, полагая, что делаю это для нее, но оказалось, что у меня и у нее – у меня и у него – у меня и второго меня – а впрочем, сам черт не разберет у кого с кем – вкусы одни и те же. Это понятно, ведь рука сама есть не могла, а рот, небо и язык у нас общие. Я чувствовал себя как в дурацком сне, кошмарном и забавном одновременно: словно я ношу в себе если не грудного младенца, то маленького, капризного, хитрого ребенка. Я даже вспомнил о гипотезе каких-то психологов, согласно которой у младенцев единого сознания нет, поскольку нервные соединения мозолистого тела у них еще недостаточно развиты.
– Тут тебе какое-то письмо. – Эти слова Тарантоги вернули меня к действительности. Я удивился – ведь о моем местопребывании не знала ни одна живая душа. Письмо было отправлено из столицы Мексики авиапочтой, без обратного адреса. В конверте оказался крохотный листочек с машинописным текстом: «Он из ЛА».
И все. Я перевернул листок. Обратная сторона была чистая.
Тарантога взял записку, взглянул на нее, потом на меня:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35