Но в таком случае, как поручиться, что здесь не кроется новая западня?
– Ночью размеры трудно определить точно. Не тяни время! Одевайся, возьми только чеки, – повторила она.
– Но почему я должен бежать и кто ты? – спросил я и начал одеваться: не потому, что решил ввязаться в это неожиданное приключение, а потому, что одетым я чувствовал бы себя увереннее.
– Я никто, разве не видишь, – сказала она. Голос, однако, был женский, низкий, приятный, чуть глуховатый, странно знакомый, только я не мог припомнить откуда. Я пока что зашнуровал ботинки, сидя на краю кровати.
– Но кто же прислал тебя, госпожа Никто? – спросил я, поднимая голову, и, прежде чем я успел опомниться, она упала на меня, охватила не руками, а всем нутром сразу, и произошло это удивительно быстро: сию секунду я сидел на краю кровати в пуловере, но без галстука, чувствуя, что перетянул шнурок левого ботинка, а мгновение спустя оказалось, что меня втянуло в середину этого полого существа и я зажат его телом, будто был проглочен питоном. Не могу подобрать сравнение лучше, ибо такого со мной еще не случалось. Внутри было довольно мягко, я видел комнату через глазные отверстия, но потерял свободу движений и вынужден был делать то, чего хотела она или оно, а скорее тот, кто управлял этим теледублем с намерением затащить меня силой туда, где давно уже поджидают Ийона Тихого. Я напряг все силы, пытаясь перебороть эту управляемую на расстоянии оболочку, но безуспешно. Руки и ноги меня не слушались – их словно сгибали и выпрямляли насильно. Правая рука, нажав на ручку, отворила дверь, хотя я и сопротивлялся, как мог. В коридоре тускло светили ночные зеленоватые лампочки, вокруг – ни души. Мне некогда было: задуматься, кто за этим стоит, я пытался найти какой-нибудь: выход, но эта неличность, настоящий Франкенштейн, начиненный мною, шел не спеша – трудно придумать более идиотское положение, – и тут я вспомнил про кольцо, которое оставил Грамер, хотя чем оно могло мне помочь? Даже если бы я знал, что надо его надкусить или повернуть на пальце, как в сказке, чтобы появился спасительный джинн, я все равно не смог бы этого сделать. Уже показалась ведущая на улицу дверь коттеджа, в тени старой пальмы чернел длинный темный контур автомобиля с бликами далекого света на кузове. Маятниковые двери открылись – моя подневольная рука толкнула их, – и тогда задняя дверь автомобиля тоже открылась, но внутри никого не было, во всяком случае, мне никого не удалось разглядеть.
Я уже садился в машину, вернее, «меня сажали» – потому что я все еще продолжал упираться изо всех сил – и тут понял свою ошибку. Не следовало сопротивляться – ведь именно к этому был готов тот, кто управлял теледублем. Надо было уступать навязанному движению, но так, чтобы оно пошло мимо своей цели. Склонившись, уже в двери машины, я бросился вперед, грохнулся обо что-то головой так, что потерял сознание – и открыл глаза.
Я лежал на полу рядом с кроватью, штора на окне уже стала серой от рассветных лучей, я поднял руку к глазам – кольцо исчезло: значит, это все-таки был кошмар? Я не мог разобраться, на каком месте оборвалась вчерашняя действительность, во всяком случае не раньше ухода Грамера. Я вскочил, кинулся к шкафу, из которого он вышел, мои костюмы были отодвинуты вбок, значит, он и вправду там стоял. На дне шкафа что-то белело. Письмо. Я взял его – никакого адреса; я разорвал конверт. Там был листок с машинописным текстом без даты и без обращения. В комнате было слишком темно, отдергивать штору я не хотел; проверив сначала, заперта ли дверь, я включил ночник и прочитал: «Если тебе снилось похищение, или пытки, или еще какое-нибудь несчастье отчетливо и в цвете, значит, ты подвергся пробному обследованию и получил наркотик. Это им нужно для предварительного выяснения твоей реакции на определенные средства, не имеющие вкуса и запаха. Мы не уверены, так ли это на самом деле. Единственный человек, кроме меня, к которому ты можешь обратиться, – твой врач. Улитка».
Улитка – значит, письмо от Грамера. С одинаковой вероятностью оно могло содержать и правду, и ложь. Я попытался по возможности точнее вспомнить, что говорил мне Шапиро, а что Грамер. Оба считали, что лунный проект провалился. Дальше их предложения расходились. Профессор хотел, чтобы я позволил себя обследовать, а Грамер – чтобы я ждал неизвестно чего. Шапиро представлял Лунное Агентство – так, по крайней мере, он утверждал; Грамер о своих хозяевах, в сущности, не говорил. Но почему вместо того, чтобы предостеречь меня перед возможным применением наркотиков, он только оставил это письмо? Может быть, в игре участвовала еще и третья сторона? Оба они мне наговорили с три короба, но я так и не узнал, почему, собственно, сокрытое в моем правом мозгу имеет такую важность. Может быть, я проглотил что-то, что на время усыпило мою бедную, почти немую половину головы, и потому она вообще не давала о себе знать? Но с каких пор? Пожалуй, с предыдущего дня. Допустим, так оно и случилось. Для чего? Похоже, все, кто охотится на Ийона Тихого, не знают, что делать, и тянут время. Я был в этой игре картой неведомой масти, быть может, главным козырем, а может быть, и ничем, и одни мешали другим разобраться, что я есть на самом деле. И я не мог договориться сам с собой, они усыпили мое правое полушарие? Вот это я мог проверить немедленно. Правой рукой я взял левую и обратился к ней уже испытанным способом.
– Что нового? – спросил я пальцами. Мизинец и большой шевельнулись, но как-то слабо.
– Ты слышишь? – просигналил я. Средний палец коснулся подушечки большого, образовав кольцо, что означало «Привет».
– Ладно, ладно, привет, но как ты там?
– Отвяжись.
– Говори сейчас же, что у тебя? Пойми, это важно для нас обоих.
– Голова болит.
Да, в ту же минуту я почувствовал, что у меня тоже болит голова. Я уже настолько освоил неврологическую литературу, что понимал – в эмоциональном отношении каллотомия меня не раздвоила.
– И у меня тоже болит. У нас. Понимаешь?
– Нет.
– Как это нет?
– А вот так.
Пот прошиб меняет этой беззвучной беседы, но я решил не сдаваться. Вытяну из нее все, что можно, решил я – вытяну во что бы то ни стало. И тут меня осенила совершенно новая мысль. Азбука глухонемых требует большой ловкости пальцев. Но я же сызмальства владею азбукой Морзе. Я раскрыл левую ладонь и указательным пальцем правой начал рисовать на ней поочередно точки и тире – сначала SOS, Save Our Souls. Спасите наши души. Ладонь левой руки позволила прикасаться к себе некоторое время, потом вдруг собралась в кулак и дала мне порядочного тычка, я даже подскочил. Ничего не выйдет, подумал я, но она вытянула палец и пошла вырисовывать точки и тире на правой щеке. Да, ей-богу, она отвечала азбукой Морзе:
– Не щекочи, а то получишь.
Это была первая фраза, которую я от нее услышал, вернее, почувствовал. Я сидел, как статуя, на краю кровати, а рука сигнализировала дальше:
– Осел.
– Кто, я?
– Да. Ты. Сразу надо было так.
– Так что же ты не дала знать?
– Сто раз, идиот. А тебе хоть бы что.
Действительно, теперь я вспомнил, что она уже много раз царапала меня то так, то эдак, но мне в голову, то есть в мою часть головы, не пришло, что это морзянка.
– Господи, – царапал я по руке, – так ты можешь говорить?
– Лучше, чем ты.
– Так говори, и ты спасешь меня, то есть нас.
Трудно сказать, кто из нас набирался сноровки, но молчаливый разговор пошел быстрее.
– Что случилось на Луне?
– А ты что помнишь?
Эта неожиданная перемена ролей удивила меня.
– Ты не знаешь?
– Знаю, что ты писал. А потом закопал в банке. Так?
– Так.
– Ты писал правду?
– Да, то, что запомнил.
– И они это сразу выкопали. Наверное, тот первый.
– Шапиро?
– Не запоминаю фамилий. Тот, что смотрел на Луну.
– Ты понимаешь, когда говорят голосом, вслух?
– Плохо, разве что по-французски.
Я предпочел не расспрашивать об этом французском.
– Только азбуку Морзе?
– Лучше всего.
– Тогда говори.
– Запишешь – и украдут.
– Не запишу. Даю слово.
– Допустим. Ты знаешь что-то, и я знаю что-то. Сначала скажи ты.
– Так ты не читала?
– Не умею читать.
– Ну хорошо… Последнее, что я помню, я пытался установить связь с Вивичем, когда выбрался из взорванного бункера в японском секторе, но ничего не вышло. Во всяком случае, я ничего не припоминаю. Знаю только, что потом высадился сам. Иной раз мне кажется, будто я что-то хотел забрать у теледубля, который куда-то проник… или что-то открыл, но не знаю что и даже не знаю, какой это был теледубль. Молекулярный – вряд ли. Я не помню, куда он делся.
– Тот, в порошке?
– Ну да. А ты, наверное, знаешь… – осторожно подсказал я.
– Сначала расскажи до конца. Что тебе кажется в другой раз?
– Что никакого теледубля там не было, а может, и был но я уже его не искал, потому что…
– Что?
Я заколебался. Признаться ему, что мое воспоминание – словно кошмарный сон, который не передать словами и после которого остается только ощущение чего-то необычайного?
– Не знаю, что ты думаешь, – скребла она по мне, – но знаю, ты что-то затеваешь. Я это чувствую.
– Зачем мне что-то затевать?
– Затем. Интуиция – это я. Говори. Что тебе кажется «в другой раз»?
– Иногда у меня такое впечатление, будто я высадился по вызову. Но не знаю, кто меня вызывал.
– Что ты написал в протоколе?
– Об этом – ничего.
– Но они все контролировали. Значит, у них есть записи. Они знают, получил ты вызов с Луны или нет. Они все прослушивали. Агентство знает.
– Не знаю, что знают в Агентстве. Я не видел никаких записей, сделанных на базе, ни звуковых, ни телевизионных. Ничего. Ты же знаешь.
– Знаю. И еще кое-что.
– Что?
– Ты потерял порошкового?
– Дисперсанта? Конечно, потерял, а то зачем бы мне лезть в скафандр и…
– Дурень. Ты потерял его иначе.
– Как? Он распался?
– Его забрали.
– Кто?
– Не знаю. Луна. Что-то. Или кто-то. Он там преображался. Сам. Это было видно с борта.
– Я это видел?
– Да. Но не мог уже контролировать. Его.
– Тогда кто им управлял?
– Не знаю. От корабля он был отключен, но продолжал преображаться. По всем своим программам.
– Не может быть.
– Но было. Больше я ничего не знаю. Снова Луна, внизу. Я был там. То есть ты и я. Вместе. А потом Тихий упал.
– Что ты говоришь?
– Упал. Наверное, это и была каллотомия. Тут у меня провал. Потом снова корабль, и ты укладывал скафандр в контейнер, и песок сыпался.
– Значит, я высадился, чтобы узнать, что случилось с молекулярным дублем?
– Не знаю. Может быть. Не знаю. Тут провал. Для того и нужно была каллотомия.
– Умышленная?
– Да. Может быть. Наверное, так Чтобы ты вернулся и не вернулся.
– Это мне уже говорили – Шапиро, и Грамер вроде бы тоже. Но не так уверенно.
– Потому что это игра Что-то знают, чего-то им недостает. Видно, и у них есть провал.
– Подожди. Почему я упал?
– Глупый. Из-за каллотомии. Сознание потерял. Как не упасть?
– А этот песок? Эта пыль? Откуда она взялась?
– Не знаю. Ничего не знаю.
Я надолго умолк. Уже совсем рассвело. Было около восьми утра. Но я не замечал ничего, погруженный в лихорадочные мысли. Лунный проект рухнул? Но среди его обломков не только продолжалось бессмысленное состязание и подкопы – в этих развалинах одновременно возникло такое, чего никто на Земле не программировал и не ожидал? И это нечто сокрушило теледубль Лакса? Или перехватило контроль над ним? Но я не помнил этого – очевидно, не мог запомнить из-за каллотомии. И теперь вопрос стоял так: либо перехваченный теледубль заманил меня на Луну с враждебными намерениями, либо с какими-то иными. С враждебными? Чтобы лишить меня памяти? Какая ему от этого выгода? Вроде бы никакой. Может, он хотел что-то мне отдать. Если ему надо было что-нибудь сообщить, моя посадка была бы излишней. Допустим, он передал мне эту пыль. Тогда что-то – или кто-то, – не желая, чтобы операция удалась, рассек мой мозг. Предположим, так оно и было. Тогда то, что управляло дисперсантом, спасло меня? Но только ли в этом было дело, чтобы спасти Ийона Тихого? Вряд ли. Нужно было, чтобы информация попала на Землю. А информацией как раз и была та мелкая, тяжелая пыль. Хотя нет, она не могла быть исключительно информацией. Она была материальна. Я должен был привезти ее с собой. Так. Теперь собранная мною часть головоломки позволяла догадываться о целом. Но только догадываться. И я как можно быстрее пересказал эту гипотезу своей второй половине.
– Может быть, – ответила она наконец. – У них есть пыль. Но им этого мало.
– И оттого все эти нападения, спасения, уговоры, визиты, кошмары?
– Похоже, так. Чтобы ты согласился на обследование. То есть выдал меня.
– Но они ничего не узнают, если ты знаешь не больше, чем говоришь.
– Скорее всего, не узнают.
– Но если там возникло нечто настолько могущественное, что смогло овладеть молекулярным теледублем, оно могло и напрямую связаться с Землей? С Агентством, с базой, с кем угодно. И уж во всяком случае, с теми, кого Агентство послало после моего возвращения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Ночью размеры трудно определить точно. Не тяни время! Одевайся, возьми только чеки, – повторила она.
– Но почему я должен бежать и кто ты? – спросил я и начал одеваться: не потому, что решил ввязаться в это неожиданное приключение, а потому, что одетым я чувствовал бы себя увереннее.
– Я никто, разве не видишь, – сказала она. Голос, однако, был женский, низкий, приятный, чуть глуховатый, странно знакомый, только я не мог припомнить откуда. Я пока что зашнуровал ботинки, сидя на краю кровати.
– Но кто же прислал тебя, госпожа Никто? – спросил я, поднимая голову, и, прежде чем я успел опомниться, она упала на меня, охватила не руками, а всем нутром сразу, и произошло это удивительно быстро: сию секунду я сидел на краю кровати в пуловере, но без галстука, чувствуя, что перетянул шнурок левого ботинка, а мгновение спустя оказалось, что меня втянуло в середину этого полого существа и я зажат его телом, будто был проглочен питоном. Не могу подобрать сравнение лучше, ибо такого со мной еще не случалось. Внутри было довольно мягко, я видел комнату через глазные отверстия, но потерял свободу движений и вынужден был делать то, чего хотела она или оно, а скорее тот, кто управлял этим теледублем с намерением затащить меня силой туда, где давно уже поджидают Ийона Тихого. Я напряг все силы, пытаясь перебороть эту управляемую на расстоянии оболочку, но безуспешно. Руки и ноги меня не слушались – их словно сгибали и выпрямляли насильно. Правая рука, нажав на ручку, отворила дверь, хотя я и сопротивлялся, как мог. В коридоре тускло светили ночные зеленоватые лампочки, вокруг – ни души. Мне некогда было: задуматься, кто за этим стоит, я пытался найти какой-нибудь: выход, но эта неличность, настоящий Франкенштейн, начиненный мною, шел не спеша – трудно придумать более идиотское положение, – и тут я вспомнил про кольцо, которое оставил Грамер, хотя чем оно могло мне помочь? Даже если бы я знал, что надо его надкусить или повернуть на пальце, как в сказке, чтобы появился спасительный джинн, я все равно не смог бы этого сделать. Уже показалась ведущая на улицу дверь коттеджа, в тени старой пальмы чернел длинный темный контур автомобиля с бликами далекого света на кузове. Маятниковые двери открылись – моя подневольная рука толкнула их, – и тогда задняя дверь автомобиля тоже открылась, но внутри никого не было, во всяком случае, мне никого не удалось разглядеть.
Я уже садился в машину, вернее, «меня сажали» – потому что я все еще продолжал упираться изо всех сил – и тут понял свою ошибку. Не следовало сопротивляться – ведь именно к этому был готов тот, кто управлял теледублем. Надо было уступать навязанному движению, но так, чтобы оно пошло мимо своей цели. Склонившись, уже в двери машины, я бросился вперед, грохнулся обо что-то головой так, что потерял сознание – и открыл глаза.
Я лежал на полу рядом с кроватью, штора на окне уже стала серой от рассветных лучей, я поднял руку к глазам – кольцо исчезло: значит, это все-таки был кошмар? Я не мог разобраться, на каком месте оборвалась вчерашняя действительность, во всяком случае не раньше ухода Грамера. Я вскочил, кинулся к шкафу, из которого он вышел, мои костюмы были отодвинуты вбок, значит, он и вправду там стоял. На дне шкафа что-то белело. Письмо. Я взял его – никакого адреса; я разорвал конверт. Там был листок с машинописным текстом без даты и без обращения. В комнате было слишком темно, отдергивать штору я не хотел; проверив сначала, заперта ли дверь, я включил ночник и прочитал: «Если тебе снилось похищение, или пытки, или еще какое-нибудь несчастье отчетливо и в цвете, значит, ты подвергся пробному обследованию и получил наркотик. Это им нужно для предварительного выяснения твоей реакции на определенные средства, не имеющие вкуса и запаха. Мы не уверены, так ли это на самом деле. Единственный человек, кроме меня, к которому ты можешь обратиться, – твой врач. Улитка».
Улитка – значит, письмо от Грамера. С одинаковой вероятностью оно могло содержать и правду, и ложь. Я попытался по возможности точнее вспомнить, что говорил мне Шапиро, а что Грамер. Оба считали, что лунный проект провалился. Дальше их предложения расходились. Профессор хотел, чтобы я позволил себя обследовать, а Грамер – чтобы я ждал неизвестно чего. Шапиро представлял Лунное Агентство – так, по крайней мере, он утверждал; Грамер о своих хозяевах, в сущности, не говорил. Но почему вместо того, чтобы предостеречь меня перед возможным применением наркотиков, он только оставил это письмо? Может быть, в игре участвовала еще и третья сторона? Оба они мне наговорили с три короба, но я так и не узнал, почему, собственно, сокрытое в моем правом мозгу имеет такую важность. Может быть, я проглотил что-то, что на время усыпило мою бедную, почти немую половину головы, и потому она вообще не давала о себе знать? Но с каких пор? Пожалуй, с предыдущего дня. Допустим, так оно и случилось. Для чего? Похоже, все, кто охотится на Ийона Тихого, не знают, что делать, и тянут время. Я был в этой игре картой неведомой масти, быть может, главным козырем, а может быть, и ничем, и одни мешали другим разобраться, что я есть на самом деле. И я не мог договориться сам с собой, они усыпили мое правое полушарие? Вот это я мог проверить немедленно. Правой рукой я взял левую и обратился к ней уже испытанным способом.
– Что нового? – спросил я пальцами. Мизинец и большой шевельнулись, но как-то слабо.
– Ты слышишь? – просигналил я. Средний палец коснулся подушечки большого, образовав кольцо, что означало «Привет».
– Ладно, ладно, привет, но как ты там?
– Отвяжись.
– Говори сейчас же, что у тебя? Пойми, это важно для нас обоих.
– Голова болит.
Да, в ту же минуту я почувствовал, что у меня тоже болит голова. Я уже настолько освоил неврологическую литературу, что понимал – в эмоциональном отношении каллотомия меня не раздвоила.
– И у меня тоже болит. У нас. Понимаешь?
– Нет.
– Как это нет?
– А вот так.
Пот прошиб меняет этой беззвучной беседы, но я решил не сдаваться. Вытяну из нее все, что можно, решил я – вытяну во что бы то ни стало. И тут меня осенила совершенно новая мысль. Азбука глухонемых требует большой ловкости пальцев. Но я же сызмальства владею азбукой Морзе. Я раскрыл левую ладонь и указательным пальцем правой начал рисовать на ней поочередно точки и тире – сначала SOS, Save Our Souls. Спасите наши души. Ладонь левой руки позволила прикасаться к себе некоторое время, потом вдруг собралась в кулак и дала мне порядочного тычка, я даже подскочил. Ничего не выйдет, подумал я, но она вытянула палец и пошла вырисовывать точки и тире на правой щеке. Да, ей-богу, она отвечала азбукой Морзе:
– Не щекочи, а то получишь.
Это была первая фраза, которую я от нее услышал, вернее, почувствовал. Я сидел, как статуя, на краю кровати, а рука сигнализировала дальше:
– Осел.
– Кто, я?
– Да. Ты. Сразу надо было так.
– Так что же ты не дала знать?
– Сто раз, идиот. А тебе хоть бы что.
Действительно, теперь я вспомнил, что она уже много раз царапала меня то так, то эдак, но мне в голову, то есть в мою часть головы, не пришло, что это морзянка.
– Господи, – царапал я по руке, – так ты можешь говорить?
– Лучше, чем ты.
– Так говори, и ты спасешь меня, то есть нас.
Трудно сказать, кто из нас набирался сноровки, но молчаливый разговор пошел быстрее.
– Что случилось на Луне?
– А ты что помнишь?
Эта неожиданная перемена ролей удивила меня.
– Ты не знаешь?
– Знаю, что ты писал. А потом закопал в банке. Так?
– Так.
– Ты писал правду?
– Да, то, что запомнил.
– И они это сразу выкопали. Наверное, тот первый.
– Шапиро?
– Не запоминаю фамилий. Тот, что смотрел на Луну.
– Ты понимаешь, когда говорят голосом, вслух?
– Плохо, разве что по-французски.
Я предпочел не расспрашивать об этом французском.
– Только азбуку Морзе?
– Лучше всего.
– Тогда говори.
– Запишешь – и украдут.
– Не запишу. Даю слово.
– Допустим. Ты знаешь что-то, и я знаю что-то. Сначала скажи ты.
– Так ты не читала?
– Не умею читать.
– Ну хорошо… Последнее, что я помню, я пытался установить связь с Вивичем, когда выбрался из взорванного бункера в японском секторе, но ничего не вышло. Во всяком случае, я ничего не припоминаю. Знаю только, что потом высадился сам. Иной раз мне кажется, будто я что-то хотел забрать у теледубля, который куда-то проник… или что-то открыл, но не знаю что и даже не знаю, какой это был теледубль. Молекулярный – вряд ли. Я не помню, куда он делся.
– Тот, в порошке?
– Ну да. А ты, наверное, знаешь… – осторожно подсказал я.
– Сначала расскажи до конца. Что тебе кажется в другой раз?
– Что никакого теледубля там не было, а может, и был но я уже его не искал, потому что…
– Что?
Я заколебался. Признаться ему, что мое воспоминание – словно кошмарный сон, который не передать словами и после которого остается только ощущение чего-то необычайного?
– Не знаю, что ты думаешь, – скребла она по мне, – но знаю, ты что-то затеваешь. Я это чувствую.
– Зачем мне что-то затевать?
– Затем. Интуиция – это я. Говори. Что тебе кажется «в другой раз»?
– Иногда у меня такое впечатление, будто я высадился по вызову. Но не знаю, кто меня вызывал.
– Что ты написал в протоколе?
– Об этом – ничего.
– Но они все контролировали. Значит, у них есть записи. Они знают, получил ты вызов с Луны или нет. Они все прослушивали. Агентство знает.
– Не знаю, что знают в Агентстве. Я не видел никаких записей, сделанных на базе, ни звуковых, ни телевизионных. Ничего. Ты же знаешь.
– Знаю. И еще кое-что.
– Что?
– Ты потерял порошкового?
– Дисперсанта? Конечно, потерял, а то зачем бы мне лезть в скафандр и…
– Дурень. Ты потерял его иначе.
– Как? Он распался?
– Его забрали.
– Кто?
– Не знаю. Луна. Что-то. Или кто-то. Он там преображался. Сам. Это было видно с борта.
– Я это видел?
– Да. Но не мог уже контролировать. Его.
– Тогда кто им управлял?
– Не знаю. От корабля он был отключен, но продолжал преображаться. По всем своим программам.
– Не может быть.
– Но было. Больше я ничего не знаю. Снова Луна, внизу. Я был там. То есть ты и я. Вместе. А потом Тихий упал.
– Что ты говоришь?
– Упал. Наверное, это и была каллотомия. Тут у меня провал. Потом снова корабль, и ты укладывал скафандр в контейнер, и песок сыпался.
– Значит, я высадился, чтобы узнать, что случилось с молекулярным дублем?
– Не знаю. Может быть. Не знаю. Тут провал. Для того и нужно была каллотомия.
– Умышленная?
– Да. Может быть. Наверное, так Чтобы ты вернулся и не вернулся.
– Это мне уже говорили – Шапиро, и Грамер вроде бы тоже. Но не так уверенно.
– Потому что это игра Что-то знают, чего-то им недостает. Видно, и у них есть провал.
– Подожди. Почему я упал?
– Глупый. Из-за каллотомии. Сознание потерял. Как не упасть?
– А этот песок? Эта пыль? Откуда она взялась?
– Не знаю. Ничего не знаю.
Я надолго умолк. Уже совсем рассвело. Было около восьми утра. Но я не замечал ничего, погруженный в лихорадочные мысли. Лунный проект рухнул? Но среди его обломков не только продолжалось бессмысленное состязание и подкопы – в этих развалинах одновременно возникло такое, чего никто на Земле не программировал и не ожидал? И это нечто сокрушило теледубль Лакса? Или перехватило контроль над ним? Но я не помнил этого – очевидно, не мог запомнить из-за каллотомии. И теперь вопрос стоял так: либо перехваченный теледубль заманил меня на Луну с враждебными намерениями, либо с какими-то иными. С враждебными? Чтобы лишить меня памяти? Какая ему от этого выгода? Вроде бы никакой. Может, он хотел что-то мне отдать. Если ему надо было что-нибудь сообщить, моя посадка была бы излишней. Допустим, он передал мне эту пыль. Тогда что-то – или кто-то, – не желая, чтобы операция удалась, рассек мой мозг. Предположим, так оно и было. Тогда то, что управляло дисперсантом, спасло меня? Но только ли в этом было дело, чтобы спасти Ийона Тихого? Вряд ли. Нужно было, чтобы информация попала на Землю. А информацией как раз и была та мелкая, тяжелая пыль. Хотя нет, она не могла быть исключительно информацией. Она была материальна. Я должен был привезти ее с собой. Так. Теперь собранная мною часть головоломки позволяла догадываться о целом. Но только догадываться. И я как можно быстрее пересказал эту гипотезу своей второй половине.
– Может быть, – ответила она наконец. – У них есть пыль. Но им этого мало.
– И оттого все эти нападения, спасения, уговоры, визиты, кошмары?
– Похоже, так. Чтобы ты согласился на обследование. То есть выдал меня.
– Но они ничего не узнают, если ты знаешь не больше, чем говоришь.
– Скорее всего, не узнают.
– Но если там возникло нечто настолько могущественное, что смогло овладеть молекулярным теледублем, оно могло и напрямую связаться с Землей? С Агентством, с базой, с кем угодно. И уж во всяком случае, с теми, кого Агентство послало после моего возвращения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35