– Ну здравствуй, Юра, – сказал он, подойдя к Хироманту. – Сколько лет!
– Здравствуй, Аврам, – тихо ответил Хиромант, снял черную перчатку и протянул ему худую маленькую руку, – ты мало изменился.
«Ты тоже», – хотел сказать Рудаки, но язык не поворачивался и он сказал, поживая Хироманту руку:
– Сыто живу и хожу веселыми ногами в годину народных бедствий.
– Это ненадолго, – Хиромант опять натянул перчатку – на шутки он всегда реагировал, мягко говоря, своеобразно.
Рудаки поежился – пустых предсказаний Хиромант не делал – и решил уточнить:
– А что будет-то?
– Да так, – Хиромант потуже замотал шарф, – катастрофа одна будет, но тебя она не очень коснется, тебя, твоей семьи и друзей. И вообще, несерьезная это будет катастрофа, вроде как понарошку – четыре солнца взойдут и испугаются все сначала, а потом привыкнут.
– А когда будет? – спросил Рудаки.
– Скоро, – ответил Хиромант и замолчал.
Рудаки знал, что расспрашивать бесполезно – Хиромант предсказывал только то, что считал нужным, – и предложил:
– Давай зайдем в «Макдональдс», что ли. Кофе выпьем. Может, ты есть хочешь? У тебя, вообще, как с деньгами.
– Давай зайдем, – согласился Хиромант. – Сядем, а то у меня с ногами что-то – ходить тяжело и стоять. Есть я не хочу – чаю мне возьми. А деньги мне не нужны – я пенсию по инвалидности получаю и на брата тоже.
Рудаки вспомнил, что у Хироманта был брат-даун.
В «Макдональдсе» людей было мало. Они устроились за столиком в углу, Рудаки принес себе кофе и чай с каким-то американского образца горячим пирожком для Хироманта. Хотя в кафе было тепло, Рудаки снял плащ и положил на свободный стул. Хиромант пальто не снял, только шляпу аккуратно положил на столик сбоку. Какое-то время они молчали – Рудаки прихлебывал жидкий кофе, а Хиромант рассеянно болтал пакетиком с чаем в своем стакане.
«Изменился Хиромант, – опять подумал Рудаки, – очень плохо выглядит. Я в сравнении с ним прямо здоровяк, а ведь мы ровесники вроде. Или он старше? Цвет лица какой-то землистый, и кожа на лице натянута – плохо выглядит Хиромант». И спросил его:
– Ты что, плохо себя чувствуешь?
– Я умру скоро, – ответил Хиромант обыденным таким тоном, – завтра или послезавтра, а может, и сегодня, потому и встретиться решил с тобой. Дело у меня к тебе есть важное. Я давно за твоей жизнью слежу. Рассказывают мне о тебе люди, профессор там, книги пишешь – ты должен понять.
Рудаки смутился и пробормотал бодрым тоном:
– Ну что ты заладил: умру, умру?! Все умрем рано или поздно. Не надо об этом думать. Если заболел, надо лечиться. Ты расскажи, что с тобой – может, я врача хорошего посоветую. А насчет дела твоего – давай, рассказывай. Помогу, чем смогу, хотя ты возможности мои, похоже, преувеличиваешь. Ну и что, что профессор? Мало ли профессоров – как собак нерезаных развелось их нынче. Куда ни плюнь – профессор или академик…
Он смущенно замолчал, устыдившись своей бессвязной тирады – тут человек серьезно болен, помочь ему надо, а я: профессора, академики, собаки нерезаные. «Кстати, почему нерезаные?» – некстати подумал он и сказал Хироманту:
– Давай, рассказывай, что у тебя там стряслось.
– Да ничего не стряслось, – Хиромант стал есть американский пирожок, запивая чаем, – умру я скоро, но это не важно. Все умрем – это ты правильно сказал. Брата я в дом инвалидов пристроил уже – один депутат помог. А у меня к тебе вот какое дело – машину я придумал, ну, то есть не придумал, а подсказали мне, но не это важно. Машину эту я «ковчег реинкарнации» назвал – хочу тебе идею передать, может, сделаешь такую машину или патент на нее получишь, ты ведь имел когда-то дело с патентами.
Рудаки растерялся. С одной стороны, все это было просто смешно – ковчег реинкарнации – смех, да и только! Сумасшедший изобретатель преклонного возраста. Много таких. Почти каждый пенсионер изобретает что-нибудь или книги пишет, надеясь в последнем рывке компенсировать неудачи молодости. Но с другой стороны, это был не какой-нибудь выживший из ума пенсионер, а Хиромант – «страшный мальчик», ставший стариком, но не ставший менее страшным. Жутко стало Рудаки, и он слушал Хироманта, все больше проникаясь ощущением чего-то такого, чего в принципе не может быть, но есть. Как тогда, когда узнал он о жуткой смерти Барды, предсказанной Хиромантом.
– Я всегда что-нибудь придумываю, – говорил между тем Хиромант, – когда брата купаю. Лежит он в ванне, пузыри пускает, а я придумываю и с Человеком советуюсь. Приходит он всегда ко мне, Человек, когда я брата купаю, – станет у двери и стоит, не говорит ничего, только кивает иногда на мои слова, и я понимаю тогда, что правильно думаю.
– Что за человек? – спросил Рудаки.
– Его нельзя нашим языком описать, просто Человек – стоит и слушает, – ответил Хиромант и продолжил: – И вот вчера рассказал я ему про ковчег реинкарнации, и он кивнул – правильно, значит, я придумал. А штука эта простая, – он достал из кармана пальто листок и протянул Рудаки. – Вот, посмотри.
Рудаки взял листок, посмотрел на рисунок.
– Похоже на гроб.
– А это гроб и есть, – сказал Хиромант, – ты вот подумай, почему людей в гробах хоронят. А до меня дошло: потому что гроб – это ковчег реинкарнации и есть, в нем человек в будущее отправляется, в другую свою жизнь. Это машина такая, транспортное средство, понимаешь?
– Но ведь покойников и кремируют, и по другому как-то хоронят, заворачивают там во что-то, не знаю.
Рудаки был неприятен этот разговор, не любил он эту тему: покойников, похороны. Нечего об этом говорить, считал он и потому на похороны, как правило, не ходил.
– Перед тем как кремируют, тоже ведь в гроб кладут, – ответил Хиромант, – а после уже не важно, что с трупом будет, черви его съедят или сожгут, тебя уже там не будет – реинкарнация в первые часы происходит, как в гроб положат, а может, и в первые минуты. А в тряпки заворачивают, так это может быть такая модификация ковчега, – и спросил: – А ты знаешь, где в тряпки заворачивают?
– Не помню, – ответил Рудаки, – у мусульман, что ли, а может, и не у мусульман, но где-то точно заворачивают.
– Модификация, – убежденно повторил Хиромант, а Рудаки спросил:
– А как же тогда те, кого в братских могилах хоронят, на войне там или при массовых казнях всяких?
– Думаю, что там свое средство есть, не может не быть, но какое, я не знаю, – ответил Хиромант и допил свой чай.
– А от меня что требуется, – спросил Рудаки, разглядывая рисунок.
– Да ничего особенного. Я тебе про эту идею рассказал – а ты подумай, может, патент на нее возьмешь – там на чертеже оптимальные размеры указаны. Я считаю, что размеры влияют на время и удобство перехода. Я Человеку про размеры рассказал, и он кивнул – значит, правильно.
– Ладно, – согласился Рудаки, – я поговорю с патентоведами, но боюсь, они смеяться будут. И кстати, патент-то, если выдадут, на твое имя должен быть, а я даже твоей фамилии не знаю – Юра Хиромант и все, как тебя на Кресте звали.
– А так и напиши в патенте– Юра Хиромант, пусть думают, что это фамилия такая, – Хиромант встал и надел шляпу. – Пошли отсюда – я тебе еще одну штуку перед смертью показать хочу.
– Да брось ты! – сказал Рудаки, надевая плащ. – Сколько можно. Никто не знает, когда ему умереть суждено.
– Я знаю, – Хиромант замотал шарф и взял палку. – Я Человеку сказал, и Человек кивнул.
Когда они вышли из кафе, Хиромант предложил вместе поехать на Крест:
– Хочу последний раз в этой жизни по Кресту пройти и тебе показать кое-что.
Рудаки современный Крест не любил – многое там перестроили в помпезном стиле нового времени: башни высотные нелепые построили, плиткой выложили, и главное люди на Кресте были другие, среди них Рудаки чувствовал себя так, как будто уже умер и наблюдает чужую жизнь, в которой места ему нет и быть не может.
До Креста доехали молча – молчали и в вагоне метро, и когда поднимались на эскалаторе. Для Хироманта молчание было состоянием естественным – он молчал, как помнил Рудаки, почти всегда и раньше. Рудаки тоже разговаривать не хотелось – идея Хироманта казалась ему и банальной, и абсурдной одновременно, хотя, если подумать, может быть, она и не была такой, по крайней мере, Рудаки ни о чем таком раньше не слышал, и логика в этом была, какая-то дикая, но была – не зря ж столько тысячелетий людей именно в гробах хоронят, возможно, именно эта конструкция в каком-то там смысле оптимальна.
Он уже тяготился обществом Хироманта, хотя и корил себя за это – все-таки смертельно болен, наверное, человек, – но было ему в обществе Хироманта неуютно и не по себе.
«Дойду с ним до Майдана, а там в метро и домой», – решил Рудаки.
Они уже вышли из метро и молча шли по Кресту и скоро дошли до того места, где раньше был Кофейник. Там, на уровне второго этажа, куда надо было подниматься по крутым ступеням, сейчас тоже было какое-то кафе, но Рудаки никогда в нем не был – все там было теперь чужое, и нечего было ему там делать.
– Помнишь Полового Гиганта? – спросил вдруг Хиромант, остановился и показал на скульптуру, стоявшую среди своих уродливых собратьев на карнизе высотного дома «кондитерской» архитектуры. После войны весь Крест был застроен такими домами, похожими на торт с мармеладно-шоколадными украшениями: башенками, виноградными гроздьями и корзинами с плодами. По карнизам стояли там скульптуры, символизирующие социально-производственные группы Советского общества – шахтер с отбойным молотком, крестьянка со снопом, инженер со свитком чертежей в руке.
Как раз этот инженер и был известен в компании, собиравшейся в Кофейнике, как Половой Гигант. Прижимал он свой свиток чертежей почему-то к причинному месту и, особенно с того места, где они сейчас стояли, выглядел, как какой-нибудь хеттский бог плодородия, гордо демонстрирующий свой детородный орган. Рудаки помнил, что Полового Гиганта все они любили показывать приезжим и всегда он пользовался успехом, особенно у приезжих дам.
– Через него можно в прошлое попасть, – сказал, показывая на Полового Гиганта, Хиромант.
– То есть как? – не понял Рудаки.
– Куски прошлого остаются в настоящем, – объяснил Хиромант, – скульптуры, целые дома, мебель всякая, часы даже старые, и через них можно в прошлое попасть, слиться с кусками прошлого и вокруг опять будет то время. Только не надо спешить, сосредоточиться надо на этом.
– Ты шутишь? – усомнился Рудаки.
– Нет, – серьезно сказал Хиромант, – мне не до шуток – я ведь умру завтра.
После этого он подробно рассказал про Дверь, про код и все прочее и больше ничего существенного не сказал, и скоро они расстались.
После встречи с Хиромантом Рудаки спал ночью беспокойно, и снилась ему Дверь – будто набирает он 05–26, a она не открывается.
3. Проникновение: Первые уроки
Рудаки подождал и опять набрал код – так, как говорил Хиромант: 05–26, – и нажал на крючок, но Дверь не открылась.
– Спокойнее надо, – сказал он себе, – спокойнее.
«Пространство проникновения не любит суеты», – вспомнил он слова Хироманта, вспомнил, как он говорил, что надо «слиться с прошлым», и попробовал представить, какое было за этой дверью парадное в шестидесятые годы, какая была лестница, какой краской была покрашена дверь его квартиры, но ничего вспомнить не смог и подумал: «Ерунда это все, пошутил Хиромант перед смертью». Да и не известно, умер ли он, и узнать никак нельзя – телефон он свой ему не оставил, да и был ли у него телефон? И где жил он, Рудаки тоже не знал – где-то на Коломенке, а где – неизвестно. И он сказал вслух:
– Ерунда все это, чепуха!
И вдруг отчетливо возникла в памяти его квартира, такая, какой она была в шестидесятые, точнее, не вся квартира, а почему-то кухня, такая, какой она была в то утро, когда встречал он испанцев с варшавского поезда. Он вспомнил, как вошел тогда в кухню и увидел грязную двухконфорочную газовую плиту, а на плите сковороду с остатками яичницы и «кровянки» – завтрак Ивы и Ниночки. Рядом со сковородой сидела кошка Мусена, которая, как выяснилось позже, была котом, и переименовали ее, то есть его, в Моисея – Мошку. Сидела эта Мусена-Мошка на плите и подъедала остатки со сковороды. Жарко было в кухне и душно, за спиной, заглядывая ему через плечо, толпились испанцы, один из которых оказался потом швейцарцем, и лопотали по-французски.
Картинка была настолько отчетливой, что Рудаки на миг потерял ощущение реальности. Он готов был обернуться к испанцам и сказать, как сказал тогда:
– Ma femme et ma fille ?taient press?es.
Он обернулся и увидел, что Дверь открылась, хотя крючок он больше не нажимал. Он с опаской ступил через порог, ожидая увидеть знакомую замусоренную лестницу, но шагнул прямо в ослепительный южный полдень, пахнуло на него жаром, и он зажмурил глаза. Когда он их открыл, то не сразу понял, где оказался, а потом все вдруг стало на свои места и он узнал улицу Кусур в славном городе Дамаске, по-арабски называемом Эш-Шам.
Стоял он на тротуаре рядом с лысым толстячком в мятом светло-сером костюме из блестящей ткани «тропикаль», и к тротуару, на котором они стояли, подъезжала черная «Волга» с красным флажком на радиаторе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29