Кровь на снегу и щелканье пуль, стоны раненых, вопли
уцелевших и твой собственных рвущий горло крик.
А в промежутках - усталость, как наркоз. Делаешь то, что должен
делать, словно не ты сейчас убивал людей - убивал и будешь опять убивать.
Словно все это не со мной.
Со мной. Отходит наркоз, и память, полная боли, прокручивает сначала
проклятый день. Опять меня тащит в тугом потоке толпы, я скован, я
стиснут, я ничего не могу. Я растворен в ней, я - часть толпы, всем
многотысячном телом я чувствую, как она уплотняется, налетев на преграду,
завихряется, разбивается на рукава, снова смыкается, и тошнота подступает
к горлу, когда я чувствую _э_т_о_... мягкое под ногами. Обломки мебели,
разбитые в щепы двери, веселые язычки огня выглядывают из окна, и вот уже
полотнище пламени, хмельное, оранжево-черное вываливается на улицу и
сыплет искры в лицо.
И вдруг стена. Мы стоим. Улица перекрыта. Впереди четырехугольником
сбился конный отряд. И детское удивление: как ярки для этого мрачного дня
султаны на шлемах и голубые плащи когеров. Уверены лица солдат, кони
топают, звякают сбруей...
И - взрыв. Хриплый, в тысячу глоток, вой, мощное, тугое движение,
запрокинутые, изуродованные злобой лица. Надо мною конская морда, пальцы
впились в узду, острый свист у самого уха и движение воздуха на лице.
Рядом крик, тело валится под ноги, пальцы поднимаются выше, конь храпит и
тянет меня...
И - тишина. Кони без всадников мечутся среди трупов; я гляжу вслед
потерявшей меня толпе, и на моих руках еще теплая, липкая кровь.
Все тянется день, и его безумие сильней меня, оно втягивает меня в
людские потоки, мчит мимо смерти и сквозь смерть. Вот я в толпе у ворот
тюрьмы. Бледные лица солдат, нацеленные на нас ружья, высокий человек
кричит, обернувшись к толпе, и в голосе его нетерпенье и радость:
- Там наши братья! Свободу мученикам!
А потом, когда после первого залпа толпа волочит меня назад, я
спотыкаюсь о труп и вижу на его не тронутом смертью лице ту же
нетерпеливую радость.
И снова эти ворота - они распахнуты настежь, и оттуда выносят или
выводят под руки тех, что совсем недавно были людьми. И я узнаю среди них
человека, к которому меня водила Суил.
И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.
И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.
Я устал. Оборвалась та пуповина, что на день связала меня с толпой, и
остались лишь ужас и отвращение, брезгливая ненависть к ним и к себе.
Только к себе - их я могу оправдать. Я знаю их жизнь - знаю, но сам я
не прожил десятилетий тех унижений и мук, бед и лишений, бесправия и
позора, которые составляли их жизнь. И я никак не могу объяснить тот миг,
когда вдруг вырвался из толпы и крикнул в безумные, ощеренные лица:
- К Ирагским воротам, братья! Не выпустим кеватцев из города!
...Что-то вдруг толкнуло меня. Ни звука, ни шороха - но там, в
темноте, кто-то есть. Я медленно поднял ружье...
- Эй, не стреляй! Свои! Учитель, ты тут?
Эргис! Куда и делась усталость; я вскочил и, сам удивляясь себе,
завертел тяжеленный ворот. Решетка приподнялась, несколько теней
скользнуло в башню, и я отпустил рукоять. С коротким стуком решетка
закрыла вход, и кто-то из спящих пошевелился.
- Здравствуй, Учитель, - тихо сказал Эргис, и мы обнялись.
- Ну, вы и наворотили! За сотню, поди, нащелкали!
- Нас тоже. Днем нас было полсотни.
- Да уж! - пересчитал нас взглядом, оглянулся. - Погоди, а у бойниц
кто есть?
- Все тут. Люди вымотались, Эргис. Здесь я их хоть разбужу.
Он кивнул и послал своих наверх. Вот мы и опять вдвоем у огня.
- А ты переменился, Учитель. Чай, несладко пришлось?
- По-всякому. А как вы?
А что нам?
- Своих повидал?
- А как же! Прижились они в Касе. Молвил было матери, мол, скоро
домой, так руками замахала. "Тут доживу, мол, в покое". Ты Зиран-то
помнишь?
- Конечно!
- Тоже там. Дочку просила поискать.
- А как Огил?
- Здоровехонек, - как-то нехотя ответил Эргис.
- Что-то случилось?
- Да что должно было, то и сталось. В лесу-то мы все братья были, а
нынче кто брат, а кто и свояк. Рават теперь силу при нем забрал, правая
рука, почитай.
- Значит, плохо?
- Да нет. На глаз оно вроде как было. Только старых-то всех от дела
плечиком оттерли.
- И тебя?
- Ну, я-то ему покуда нужен. Ладно, мне-то на что гневаться? Я
мужик-лесовик, а ему нынче другие люди надобны. Ох, хорошо, что я тебя
сыскал, Учитель!
Я потянулся за поленом, чтобы спрятать глаза. Рано об этом, Эргис.
Пока я не повидаю Баруфа...
- Что в городе?
Эргис усмехнулся:
- Да, считай, все. Как уходил, еще только у дворца дрались. Кеватское
подворье вовсе в щепки разнесли, а акхона Огил пальцем тронуть не дал.
Охрану поставил - и все.
- На улицах дерутся?
- Не. Народ доносчиков Симаговых ловит. Страшно было, сказывают?
- Да. Бывало, по десять человек казнили. Ты Ваору помнишь?
- А то!
- Ее тоже. Уже давно.
- Жаль бабу! Грешница была, да ей-то господь простит.
- Ты меня долго искал?
- А чего искать? Что я, тебя не знаю? Пошел, где горячей, да и в
Саданских воротах надоумили. Ты это ладно смекнул - город закрыть.
Гонец-то тоже от тебя?
Я не ответил и он усмехнулся. Вздремни пока. Постерегу.
Утром ворота занял отряд горожан, и мы - уцелевшие - разбрелись по
домам.
Страшен был город, но - спасибо усталости! - все скользило поверху,
не задевая душу. Эргис привел меня в самый центр к двухэтажному дому.
Здесь трупы уже убрали, только кровь на снегу да обгорелая дверь
выдавали недавнюю драку. Часовые узнали Эргиса, и нас пропустили.
Дрались в доме: кровавые пятна и копоть, обломки мебели по углам.
Полно народу, но никакой суматохи - все чем-то заняты, каждый знает, что
ему делать, все движется, как отлаженная машина, и это значит, что Баруф
где-то здесь.
Мы поднялись наверх, Эргис открыл дверь без стука, и я увидел Баруфа.
Он стоял у окна и не обернулся, когда мы вошли.
- Огил, - сказал я тихо. Почему-то мне стало страшно.
- Тилам?!
Он оказался рядом - глаза в глаза, - и в его глазах была простая
ясная радость.
- Наконец! Я тебя третий день ищу! Где же ты был?
- В Ирагской башне, - ответил Эргис. - Он ворота держал. Так я пошел,
что ли?
И мы остались одни.
Баруф не изменился. Подтянут, чист, зеркально выбрит. А я оборван,
грязен, закопчен, с трехдневною щетиною на лице. Неравное начало
разговора.
- А ты изменился.
- Похорошел?
- Нет, пожалуй. - Он улыбнулся, и я с облегчением понял: все хорошо.
Я не переменился к нему.
- Суил у тебя?
Он кивнул.
- Все в порядке?
- С ней - да. А ты?
- Жив.
- Это не ответ, Тилам.
- Другого пока не будет. Сначала я приведу себя в порядок.
- И только?
- Увидим. Я еще не решил, что тебе скажу.
...Я спал, просыпался и засыпал опять; даже во сне я чувствовал, что
я сплю, и нежился, наслаждался этим, как в детстве, когда болезнь
избавляла меня от занятий, и можно было укрыться во сне от беспросветности
школы и беспросветности дома, от всей этой беспросветной тоски, именуемой
жизнью. А потом я вдруг понял, что надо проснуться. Луна, как прожектор,
светила в окно, и в ногах постели сидел Баруф, неподвижный и черный в
молочном свете.
- Уже вечер? - спросил я лениво.
- Ночь.
- Чего не спишь?
- Боюсь ложиться, - он смущенно, как-то растерянно улыбнулся. - Такое
вот дурацкое чувство: только усну - и сразу... Одиннадцать лет, Тилам!
Понимаешь? Одиннадцать лет! Никак не могу поверить, что это уже...
Я не стал отвечать. Любое слово его спугнет. Пусть сохранит эту
минуту.
- Смешное маленькое счастье, - сказал он тихо. - Вот эта единственная
минута. Завтра останется только дело. Завтра, послезавтра... и до конца.
Ладно, Тилам, и на это уже нет времени. Ты решил, что мне скажешь?
- А что тебе сказала Суил?
- Все, что знала.
- Немного.
- По-моему, достаточно.
- Достаточно для чего?
- Не надо, Тилам, - попросил он. - Я слишком устал для обычных игр.
- Ладно, - сказал я и сел с ним рядом. - Спрашивай. На что смогу -
отвечу.
- Мне это не очень нравится, Тилам.
- Мне тоже. Просто есть игры, в которые с тобой лучше не играть.
- Если я тебя обидел...
- Нет. Но играть мной ты уже не будешь. Смирись с этим.
- Попробую, - сказал он с улыбкой. - Значит, ты вступил в Братство?
- Да.
- По большому или малому обряду?
- По большому.
- Зачем?
- Ненужный вопрос. Это ты знаешь от Суил. Пошли дальше.
- Что они потребовали за помощь?
- Меня.
- Они тебя _у_ж_е_ оценили?
- Ну, если я смог вызвать тебя из Бассота...
- Тилам, - тихо и грустно сказал Баруф, - ты хоть понимаешь, во что
ты влез?
- Гораздо лучше, чем ты. Ладно, обойдемся без причитаний. Мне дали
отсрочку. Могу работать с тобой целый год.
- А потом?
- Так далеко я не загадываю. У тебя еще есть вопросы?
- Есть, но ты на них не ответишь.
- Тогда спрошу я. Что тебе сказала Суил?
- А что тебе интересует?
- Баруф, - я невольно отвел глаза. Гораздо удобней глядеть в окно на
глупую добрую рожу луны. - Я люблю Суил. Она согласна быть моей женой.
- И вдовой тоже? - теперь мы смотрим друг другу в глаза, и он
договаривает все: - Мы с тобой - эфемеры, поденки. Таким, как мы,
безнравственно заводить семью.
Я опустил глаза и молчу, и Баруф не торопит меня.
- Ладно, - говорю я ему. - Давай о деле. Как город?
- Город наш. Утром взяли дворец. Должен порадовать: наш добрый локих
оказался мне огромную услугу - струсил и принял яд.
- Да уж! Самоубийство - это церковное проклятие и всеобщее
презрение...
- Наследников нет, значит, придется временно взять власть, пока не
изберут нового государя. Ну, это, конечно, не к спеху.
- А Тисулара?
- Был растерзан народом. Больно ж ему было прогуливаться с Симагом!
- Ладно проделано!
- Спасибо. Какое-то время у нас есть. Калары пока открыто не
выступят, иначе я подниму крестьян.
- Они в это поверили?
- Да. И поэтому сейчас у нас одна задача - мир с Лагаром.
- Это не одна задача, а две. Сначала наша армия.
- Да. И это тоже больше некому делать.
- Ну, спасибо! Тогда подбери посольство покрепче, чтобы смогли начать
переговоры и без меня.
- Сомневаешься в успехе?
- Не очень. Но этот вариант надо учесть. Поставишь во главе
посольства гона Тобала Эрафа - он подойдет в любом случае. Ну, а если...
это уже твоя забота.
- А если сначала в Лагар?
- А если Эслан пойдет на Квайр? Ладно, когда ехать?
- Чем скорей, тем лучше.
- Тогда послезавтра. Эргиса отпустишь?
- Ты что, без охраны хочешь ехать?
- А зачем нам свидетели?
- Ладно, - сказал Баруф и встал. - Отдыхай. Завтра договорим.
...А за городом была весна. Весной дышал сыроватый ветер,
по-весеннему проседал под ногами снег, и в весенней праздничной синеве
извивалась лента летящих на север птиц.
И кони наши летели на север; шелком переливалась шерсть моего
вороного Блира, струйкой дыма стлался по ветру его хвост. В светлом
просторе летели мы; синей тучей вставала вдали громада леса, и город канул
в радостную пустоту полей.
- Хорошо! - крикнул я Эргису, и он, усмехнувшись, ответил:
- Весна!
Эх, дружище, не только весна...
Вчера в оружейной, когда Дибар подгонял на мне панцирь и привычно
бубнил, мол, чего эти кости прикрывать, от них какая хошь пуля сама
отскочит, милый голос сказала за спиной:
- Доблестный воин. Ой, и глянуть-то страшно.
Я обернулся и чуть не сшиб Дибара.
- Суил! Здравствуй, птичка!
- Выдь-ка, Рыжий. Надо с Учителем потолковать.
Он хмыкнул, пожал плечами - он вышел.
- Что случилось, Суил?
- А это тебе видней! Я-то который день не ем, не сплю, глаза
повыплакала, молившись, а он уж тут, выходит? Стало быть, это в Ираге я
тебе ровня была, а тут и не надобно? Бог с тобой, сердцу не прикажешь, - в
голосе ее зазвенели слезы, но от рук моих она отстранилась. - Так хоть
весть-то подать мог, чтоб зазря не убивалась?
- Не мог, птичка! Ей-богу, не мог! - я все-таки притянул ее к себе, и
она затихла у меня на груди. - Девочка моя, ну, не сердись! Я только вчера
вернулся. Свалился и проспал целый день.
- Это ты можешь!
- Ну, как бы я с тобой не простился?
Она отстранилась, с тревогой заглянула в глаза.
- А ты что, собрался куда? Далеко?
- Да, Суил. Далеко и надолго.
- Это опасно, да? Да не ври ты, по тебе вижу!
- Может быть, и нет.
- Ой, а то я тебя не знаю! Да ведь иди беда стороной, ты сам ее к
себе завернешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
уцелевших и твой собственных рвущий горло крик.
А в промежутках - усталость, как наркоз. Делаешь то, что должен
делать, словно не ты сейчас убивал людей - убивал и будешь опять убивать.
Словно все это не со мной.
Со мной. Отходит наркоз, и память, полная боли, прокручивает сначала
проклятый день. Опять меня тащит в тугом потоке толпы, я скован, я
стиснут, я ничего не могу. Я растворен в ней, я - часть толпы, всем
многотысячном телом я чувствую, как она уплотняется, налетев на преграду,
завихряется, разбивается на рукава, снова смыкается, и тошнота подступает
к горлу, когда я чувствую _э_т_о_... мягкое под ногами. Обломки мебели,
разбитые в щепы двери, веселые язычки огня выглядывают из окна, и вот уже
полотнище пламени, хмельное, оранжево-черное вываливается на улицу и
сыплет искры в лицо.
И вдруг стена. Мы стоим. Улица перекрыта. Впереди четырехугольником
сбился конный отряд. И детское удивление: как ярки для этого мрачного дня
султаны на шлемах и голубые плащи когеров. Уверены лица солдат, кони
топают, звякают сбруей...
И - взрыв. Хриплый, в тысячу глоток, вой, мощное, тугое движение,
запрокинутые, изуродованные злобой лица. Надо мною конская морда, пальцы
впились в узду, острый свист у самого уха и движение воздуха на лице.
Рядом крик, тело валится под ноги, пальцы поднимаются выше, конь храпит и
тянет меня...
И - тишина. Кони без всадников мечутся среди трупов; я гляжу вслед
потерявшей меня толпе, и на моих руках еще теплая, липкая кровь.
Все тянется день, и его безумие сильней меня, оно втягивает меня в
людские потоки, мчит мимо смерти и сквозь смерть. Вот я в толпе у ворот
тюрьмы. Бледные лица солдат, нацеленные на нас ружья, высокий человек
кричит, обернувшись к толпе, и в голосе его нетерпенье и радость:
- Там наши братья! Свободу мученикам!
А потом, когда после первого залпа толпа волочит меня назад, я
спотыкаюсь о труп и вижу на его не тронутом смертью лице ту же
нетерпеливую радость.
И снова эти ворота - они распахнуты настежь, и оттуда выносят или
выводят под руки тех, что совсем недавно были людьми. И я узнаю среди них
человека, к которому меня водила Суил.
И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.
И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.
Я устал. Оборвалась та пуповина, что на день связала меня с толпой, и
остались лишь ужас и отвращение, брезгливая ненависть к ним и к себе.
Только к себе - их я могу оправдать. Я знаю их жизнь - знаю, но сам я
не прожил десятилетий тех унижений и мук, бед и лишений, бесправия и
позора, которые составляли их жизнь. И я никак не могу объяснить тот миг,
когда вдруг вырвался из толпы и крикнул в безумные, ощеренные лица:
- К Ирагским воротам, братья! Не выпустим кеватцев из города!
...Что-то вдруг толкнуло меня. Ни звука, ни шороха - но там, в
темноте, кто-то есть. Я медленно поднял ружье...
- Эй, не стреляй! Свои! Учитель, ты тут?
Эргис! Куда и делась усталость; я вскочил и, сам удивляясь себе,
завертел тяжеленный ворот. Решетка приподнялась, несколько теней
скользнуло в башню, и я отпустил рукоять. С коротким стуком решетка
закрыла вход, и кто-то из спящих пошевелился.
- Здравствуй, Учитель, - тихо сказал Эргис, и мы обнялись.
- Ну, вы и наворотили! За сотню, поди, нащелкали!
- Нас тоже. Днем нас было полсотни.
- Да уж! - пересчитал нас взглядом, оглянулся. - Погоди, а у бойниц
кто есть?
- Все тут. Люди вымотались, Эргис. Здесь я их хоть разбужу.
Он кивнул и послал своих наверх. Вот мы и опять вдвоем у огня.
- А ты переменился, Учитель. Чай, несладко пришлось?
- По-всякому. А как вы?
А что нам?
- Своих повидал?
- А как же! Прижились они в Касе. Молвил было матери, мол, скоро
домой, так руками замахала. "Тут доживу, мол, в покое". Ты Зиран-то
помнишь?
- Конечно!
- Тоже там. Дочку просила поискать.
- А как Огил?
- Здоровехонек, - как-то нехотя ответил Эргис.
- Что-то случилось?
- Да что должно было, то и сталось. В лесу-то мы все братья были, а
нынче кто брат, а кто и свояк. Рават теперь силу при нем забрал, правая
рука, почитай.
- Значит, плохо?
- Да нет. На глаз оно вроде как было. Только старых-то всех от дела
плечиком оттерли.
- И тебя?
- Ну, я-то ему покуда нужен. Ладно, мне-то на что гневаться? Я
мужик-лесовик, а ему нынче другие люди надобны. Ох, хорошо, что я тебя
сыскал, Учитель!
Я потянулся за поленом, чтобы спрятать глаза. Рано об этом, Эргис.
Пока я не повидаю Баруфа...
- Что в городе?
Эргис усмехнулся:
- Да, считай, все. Как уходил, еще только у дворца дрались. Кеватское
подворье вовсе в щепки разнесли, а акхона Огил пальцем тронуть не дал.
Охрану поставил - и все.
- На улицах дерутся?
- Не. Народ доносчиков Симаговых ловит. Страшно было, сказывают?
- Да. Бывало, по десять человек казнили. Ты Ваору помнишь?
- А то!
- Ее тоже. Уже давно.
- Жаль бабу! Грешница была, да ей-то господь простит.
- Ты меня долго искал?
- А чего искать? Что я, тебя не знаю? Пошел, где горячей, да и в
Саданских воротах надоумили. Ты это ладно смекнул - город закрыть.
Гонец-то тоже от тебя?
Я не ответил и он усмехнулся. Вздремни пока. Постерегу.
Утром ворота занял отряд горожан, и мы - уцелевшие - разбрелись по
домам.
Страшен был город, но - спасибо усталости! - все скользило поверху,
не задевая душу. Эргис привел меня в самый центр к двухэтажному дому.
Здесь трупы уже убрали, только кровь на снегу да обгорелая дверь
выдавали недавнюю драку. Часовые узнали Эргиса, и нас пропустили.
Дрались в доме: кровавые пятна и копоть, обломки мебели по углам.
Полно народу, но никакой суматохи - все чем-то заняты, каждый знает, что
ему делать, все движется, как отлаженная машина, и это значит, что Баруф
где-то здесь.
Мы поднялись наверх, Эргис открыл дверь без стука, и я увидел Баруфа.
Он стоял у окна и не обернулся, когда мы вошли.
- Огил, - сказал я тихо. Почему-то мне стало страшно.
- Тилам?!
Он оказался рядом - глаза в глаза, - и в его глазах была простая
ясная радость.
- Наконец! Я тебя третий день ищу! Где же ты был?
- В Ирагской башне, - ответил Эргис. - Он ворота держал. Так я пошел,
что ли?
И мы остались одни.
Баруф не изменился. Подтянут, чист, зеркально выбрит. А я оборван,
грязен, закопчен, с трехдневною щетиною на лице. Неравное начало
разговора.
- А ты изменился.
- Похорошел?
- Нет, пожалуй. - Он улыбнулся, и я с облегчением понял: все хорошо.
Я не переменился к нему.
- Суил у тебя?
Он кивнул.
- Все в порядке?
- С ней - да. А ты?
- Жив.
- Это не ответ, Тилам.
- Другого пока не будет. Сначала я приведу себя в порядок.
- И только?
- Увидим. Я еще не решил, что тебе скажу.
...Я спал, просыпался и засыпал опять; даже во сне я чувствовал, что
я сплю, и нежился, наслаждался этим, как в детстве, когда болезнь
избавляла меня от занятий, и можно было укрыться во сне от беспросветности
школы и беспросветности дома, от всей этой беспросветной тоски, именуемой
жизнью. А потом я вдруг понял, что надо проснуться. Луна, как прожектор,
светила в окно, и в ногах постели сидел Баруф, неподвижный и черный в
молочном свете.
- Уже вечер? - спросил я лениво.
- Ночь.
- Чего не спишь?
- Боюсь ложиться, - он смущенно, как-то растерянно улыбнулся. - Такое
вот дурацкое чувство: только усну - и сразу... Одиннадцать лет, Тилам!
Понимаешь? Одиннадцать лет! Никак не могу поверить, что это уже...
Я не стал отвечать. Любое слово его спугнет. Пусть сохранит эту
минуту.
- Смешное маленькое счастье, - сказал он тихо. - Вот эта единственная
минута. Завтра останется только дело. Завтра, послезавтра... и до конца.
Ладно, Тилам, и на это уже нет времени. Ты решил, что мне скажешь?
- А что тебе сказала Суил?
- Все, что знала.
- Немного.
- По-моему, достаточно.
- Достаточно для чего?
- Не надо, Тилам, - попросил он. - Я слишком устал для обычных игр.
- Ладно, - сказал я и сел с ним рядом. - Спрашивай. На что смогу -
отвечу.
- Мне это не очень нравится, Тилам.
- Мне тоже. Просто есть игры, в которые с тобой лучше не играть.
- Если я тебя обидел...
- Нет. Но играть мной ты уже не будешь. Смирись с этим.
- Попробую, - сказал он с улыбкой. - Значит, ты вступил в Братство?
- Да.
- По большому или малому обряду?
- По большому.
- Зачем?
- Ненужный вопрос. Это ты знаешь от Суил. Пошли дальше.
- Что они потребовали за помощь?
- Меня.
- Они тебя _у_ж_е_ оценили?
- Ну, если я смог вызвать тебя из Бассота...
- Тилам, - тихо и грустно сказал Баруф, - ты хоть понимаешь, во что
ты влез?
- Гораздо лучше, чем ты. Ладно, обойдемся без причитаний. Мне дали
отсрочку. Могу работать с тобой целый год.
- А потом?
- Так далеко я не загадываю. У тебя еще есть вопросы?
- Есть, но ты на них не ответишь.
- Тогда спрошу я. Что тебе сказала Суил?
- А что тебе интересует?
- Баруф, - я невольно отвел глаза. Гораздо удобней глядеть в окно на
глупую добрую рожу луны. - Я люблю Суил. Она согласна быть моей женой.
- И вдовой тоже? - теперь мы смотрим друг другу в глаза, и он
договаривает все: - Мы с тобой - эфемеры, поденки. Таким, как мы,
безнравственно заводить семью.
Я опустил глаза и молчу, и Баруф не торопит меня.
- Ладно, - говорю я ему. - Давай о деле. Как город?
- Город наш. Утром взяли дворец. Должен порадовать: наш добрый локих
оказался мне огромную услугу - струсил и принял яд.
- Да уж! Самоубийство - это церковное проклятие и всеобщее
презрение...
- Наследников нет, значит, придется временно взять власть, пока не
изберут нового государя. Ну, это, конечно, не к спеху.
- А Тисулара?
- Был растерзан народом. Больно ж ему было прогуливаться с Симагом!
- Ладно проделано!
- Спасибо. Какое-то время у нас есть. Калары пока открыто не
выступят, иначе я подниму крестьян.
- Они в это поверили?
- Да. И поэтому сейчас у нас одна задача - мир с Лагаром.
- Это не одна задача, а две. Сначала наша армия.
- Да. И это тоже больше некому делать.
- Ну, спасибо! Тогда подбери посольство покрепче, чтобы смогли начать
переговоры и без меня.
- Сомневаешься в успехе?
- Не очень. Но этот вариант надо учесть. Поставишь во главе
посольства гона Тобала Эрафа - он подойдет в любом случае. Ну, а если...
это уже твоя забота.
- А если сначала в Лагар?
- А если Эслан пойдет на Квайр? Ладно, когда ехать?
- Чем скорей, тем лучше.
- Тогда послезавтра. Эргиса отпустишь?
- Ты что, без охраны хочешь ехать?
- А зачем нам свидетели?
- Ладно, - сказал Баруф и встал. - Отдыхай. Завтра договорим.
...А за городом была весна. Весной дышал сыроватый ветер,
по-весеннему проседал под ногами снег, и в весенней праздничной синеве
извивалась лента летящих на север птиц.
И кони наши летели на север; шелком переливалась шерсть моего
вороного Блира, струйкой дыма стлался по ветру его хвост. В светлом
просторе летели мы; синей тучей вставала вдали громада леса, и город канул
в радостную пустоту полей.
- Хорошо! - крикнул я Эргису, и он, усмехнувшись, ответил:
- Весна!
Эх, дружище, не только весна...
Вчера в оружейной, когда Дибар подгонял на мне панцирь и привычно
бубнил, мол, чего эти кости прикрывать, от них какая хошь пуля сама
отскочит, милый голос сказала за спиной:
- Доблестный воин. Ой, и глянуть-то страшно.
Я обернулся и чуть не сшиб Дибара.
- Суил! Здравствуй, птичка!
- Выдь-ка, Рыжий. Надо с Учителем потолковать.
Он хмыкнул, пожал плечами - он вышел.
- Что случилось, Суил?
- А это тебе видней! Я-то который день не ем, не сплю, глаза
повыплакала, молившись, а он уж тут, выходит? Стало быть, это в Ираге я
тебе ровня была, а тут и не надобно? Бог с тобой, сердцу не прикажешь, - в
голосе ее зазвенели слезы, но от рук моих она отстранилась. - Так хоть
весть-то подать мог, чтоб зазря не убивалась?
- Не мог, птичка! Ей-богу, не мог! - я все-таки притянул ее к себе, и
она затихла у меня на груди. - Девочка моя, ну, не сердись! Я только вчера
вернулся. Свалился и проспал целый день.
- Это ты можешь!
- Ну, как бы я с тобой не простился?
Она отстранилась, с тревогой заглянула в глаза.
- А ты что, собрался куда? Далеко?
- Да, Суил. Далеко и надолго.
- Это опасно, да? Да не ври ты, по тебе вижу!
- Может быть, и нет.
- Ой, а то я тебя не знаю! Да ведь иди беда стороной, ты сам ее к
себе завернешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46