Так что где, с вашего позволения, партайгеноссе Геринг, мы могли бы присесть, чтобы обсудить несколько принципиальных вопросов?
Пораженный его натиском, главком люфтваффе удивленно оглянулся на стоявшего чуть позади и справа от него адъютанта, как бы спрашивая у него: «Ты-то хоть что-нибудь понимаешь во всем том, что здесь сейчас происходит?» – однако, не получив от майора никакого вещего знака, с трудом открыл перед штурмбаннфюрером тяжелую дубовую дверь.
– О важных делах рейха я привык беседовать в своем домашнем кабинете.
29
Октябрь 1943 года. Германия.
Замок Викингбург на побережье Северного моря.
Как только гросс-адмирал спустился в свой кабинет, ожил телефон и в трубке послышался прерывистый командно-рявкающий голос личного адъютанта фюрера обергруппенфюрера Шауба.
– Фюрера интересует, вернулся ли из похода в Антарктиду «Фюрер-конвой»? – как обычно, в своей манере, не прибегая ни к каким вступлениям и объяснениям, произнес он.
– Десять субмарин. Два отряда. Без потерь. Только что, – отчеканил Дениц.
– А сколько всего должно прибыть? – удивленно поинтересовался личный адъютант фюрера.
– Еще столько же.
– Так и доложить? – неуверенно уточнил Шауб, побаиваясь, как бы Дениц не предался одной из своих портово-кабачных шуточек.
– Если, конечно, им удастся пройти сквозь заградительные отряды противника без потерь.
– Что, действительно двадцать субмарин? – не скрыл своего удивления Шауб. – Это же целая эскадра!
– Еще десять подлодок остаются у берегов Новой Швабии, посменно осуществляя охрану ее морских границ и рейдируя на подступах к ним, – решил окончательно поразить его главком Кригсмарине.
– Так вот почему в последние дни фюрер так подолгу принимает у себя этих хиромантов из гиммлеровского института «Аненербе» и так подолгу застаивается над картой Антарктиды, которую прячет всякий раз, когда кто-либо… Впрочем, извините, гросс-адмирал, сейчас это не столь существенно, – неожиданно спохватился Шауб, понимая, что слишком увлекся, раскрывая секреты «фюрер-двора».
– Мы с вами оба понимаем, обергруппенфюрер, что вождь, очевидно, пребывает накануне какого-то очень важного решения, от которого, возможно, будет зависеть судьба германской нации, – вовремя пришел ему на помощь Дениц.
– Вы правы, господин Дениц, вы, как всегда, правы. Фюрер думает и решает за всех нас, за всю нацию.
«К сожалению, это действительно так. Он пытается думать за всех, и в этом трагедия и его как руководителя нации и верховного главнокомандующего, и всех нас», – мысленно ответил ему главком Кригсмарине, сожалея, что не может произнести эти слова вслух. Поэтому вслух он произнес только то, что важно было сейчас не столько для Шауба, сколько для фюрера:
– Главное, что нас с вами должно радовать сейчас, обергруппенфюрер, – что, несмотря ни на что, «Фюрер-конвой» в Германию все же прибыл.
– Об этом я и доложу фюреру, гросс-адмирал. Я доложу ему об этом! – почему-то все больше возбуждался Шауб, словно стал свидетелем какого-то сенсационного события. – Находитесь у аппарата.
Он уже давно положил трубку, а Дениц все пытался разгадать причину столь странного возбуждения адъютанта фюрера: то ли вождь Великогерманского рейха по каким-то причинам действительно очень ждал возвращения этой «волчьей стаи», то ли в последнее время Шаубу так редко приходилось радовать его приятными новостями, что рад осчастливить хотя бы этой?
В ожидании звонка фюрера гросс-адмирал подошел к окну и, скрестив руки на груди, какое-то время созерцал открывавшуюся ему часть бухты и западную сторону пронизанной штольнями подземной базы.
Предаваясь колдовскому ритму черных волн, размеренно ударяющихся в поросший густым кустарником пологий склон скалы, несведущему человеку трудно было предположить, что где-то в глубинах ее, в уходящих далеко под материк капонирах, притаилось два десятка субмарин; и что сотни военнопленных трудятся сейчас в этом подскалье, чтобы, углубив и расширив его, позволить лодкам заходить в штольни-доки, не всплывая, а значит, никоим образом не выявляя своего присутствия.
Дениц уже дал указание вызвать к себе для доклада командира экспедиции коммодора Вилли Штауфа и теперь нервно посматривал на часы. Ему очень хотелось, чтобы в момент разговора с фюрером коммодор уже находился в его кабинете, хотя и понимал, что рассчитывать на столь спешное прибытие Штауфа почти нереально. Как понимал и то, что коммодору, несколько недель проведшему в чреве субмарины, сейчас не до походов к главнокомандующему Кригсмарине. Ему бы ощутить под ногами землю, надышаться свежим морским воздухом, полюбоваться видениями родной земли и, конечно же, ощутить рядом с собой тело какой-нибудь истосковавшейся по крепким мужским объятиям соблазнительной германки.
Закрыв глаза, Дениц блаженно вздохнул по тем временам, когда и сам он вот так же возвращался в порт Киля или Гамбурга, в любой другой порт мира. Какие это были прекрасные часы ощущения земной тверди и своей собственной молодости! Но как же чертовски давно выходил он последний раз в море! Может, плюнуть на все, что здесь происходит, и тоже повести одну из «стай» к Новой Швабии? А что, пятьдесят два года… Всего лишь. Для настоящего «морского краба» это даже не возраст. Хотя какой смысл в подобных походах сейчас, когда идет война, и все порты Европы, в которые ты раньше мечтал зайти, давно превратились в порты врагов рейха?
«Просто в душе ты все еще остаешься просто моряком, – сказал себе Дениц, все еще стоя у окна-бойницы с закрытыми глазами. Ему казалось, что так – у окна, но не открывая глаз, – он лучше видит море, глубже ощущает и более контрастно воспринимает его. – Забывая, что моряк ты все же военный, а это не одно и то же. Тогда, в 1910-м, ты поступил в Имперское военно-морское училище в Киле, не особо придавая значения тому факту, что оно хоть и морское, но все же военное. А через два года тебя перевели в училище в Мюрвике, но тоже военно-морское. Тебе еще повезло тебе пришлось побывать во многих портах и странах, не в пример многим твоим сверстникам, так все жизнь проведших на каком-нибудь минном тральщике, не выходившем дальше германских территориальных вод».
Усевшись в кресло у камина, Дениц с удовольствием откинулся на его кожаную спинку и положил ноги на журнальный столик. Это была его любимая поза, которую он редко мог позволить себе в рабочем кабинете в Берлине, но в которой с удовольствием благоденствовал здесь, в своей северной резиденции. Конечно же, здесь «растленно» действовал на него этот старинный, прекрасно реставрированный голландскими мастерами-узниками камин, усаживаясь возле которого, Дениц начинал чувствовать себя устранившимся от каких-либо дел аристократом. И это он, сын скромного инженера-оптика из фирмы Карла Цейсса!
Впрочем, аристократизм Карл Дениц всегда воспринимал, не как наследственный дар, а как внутреннее состояние духа. А что касается Викингбурга… Существовало несколько серьезных мотивов, которыми он мог объяснить свою приверженность к этому замку на берегу Северного моря. Но даже самому себе гросс-адмирал слишком неохотно признавался, что на самом деле устремляется сюда не для того, чтобы быть поближе к морю и базе «Конвоя фюрера», а чтобы отдалиться от всего того, что происходило сейчас в высших эшелонах власти в Берлине. Решительно отдалиться, якорь им всем в брюхо!
Еще до окончания учебы в Мюрвике его назначили вахтенным офицером легкого крейсера «Бреслау» и осенью того же 1913 года возвели в чин лейтенанта. Господи, а ведь это же было ровно тридцать лет назад! Отметить бы с теми, с кем уходил в свой первый поход. Вот только много ли их осталось?
В Первую мировую, в середине лета 1915-го, крейсер «Бреслау», который поддерживал тогда союзнический турецкий флот, подорвался на русской мине неподалеку, от Босфора. Тогда Дениц чуть было не распрощался с морем. Нет, его не ранило, и со службы его никто не списывал, однако получилось так, что пока крейсер ремонтировали, Дениц вынужден был переквалифицироваться на пилота-наблюдателя и вести воздушную разведку в районе боевых действий в Галлиполи.
«А ведь первой миной, на которую ты как моряк нарвался, все же была русской! – вдруг открыл для себя глубинный, провидческий смысл этого давнего происшествия гросс-адмирал. – Хорошо, что тогда ты так и не воспринял это событие как вещий знак. Он мог бы тяготеть над всей твоей службой».
– Господин гросс-адмирал, – вырвал его из водоворота времени и ностальгических воспоминаний суховато-армейский голос адъютанта Наубе, – командир объединенной «стаи» «Конвоя фюрера» коммодор Штауф ждет вашего приглашения.
Дениц взглянул на капитан-лейтенанта, как на ворвавшегося в его тихую обитель варвара, тем не менее поднялся и медленно направился к столу. Однако не успел он опуститься в кресло, как в то же мгновение ожил телефон имперской связи и на том конце провода вновь послышался голос личного адъютанта фюрера:
– С вами, гросс-адмирал, будет говорить фюрер.
– Коммодора – сюда! – тотчас же приказал Дениц, прикрыв ладонью трубку. – Быстро!
По просторному кабинету Вилли Штауф проходил, как по палубе только что всплывшей подводной лодки. Приземистый, худощавый и по-кавалеристски кривоногий, он мог служить наглядным пособием того, каким не бывает и быть не должен даже самый захудалый из истинных арийцев. К тому же это его лицо – помесь венгерского цыгана с внебрачным потомком какого-то, как выяснилось, «литовского татарина»… Не зря на флоте за ним закрепилась кличка Азиат, к которой, кстати, он относился как ко вполне приемлемой и соответствующей.
Зато подводником этот восточный пруссак был отменным: сдержанным, расчетливым и коварно безжалостным. Каким и должен быть ученик вице-адмирала фон Готта. Уж кем-кем, а своим Азиатом комендант Рейх-Атлантиды может гордиться.
Впрочем, Дениц и не скрывал, что специально назначает командирами конвойных «стай» учеников и соратников вице-адмирала, чтобы хоть таким образом морально поддержать старика.
30
Январь 1939 года. Перу.
Вилла «Андское Гнездовье» в окрестностях Анданачи.
Солнце зашло за тучу на самой вершине хребта, и какое-то время Севилио Кодар (он же Теодор Готт) и доктор Микейрос напряженно следили за тем, как, приготовив кинокамеру, Норманния мечется над краем обрыва, между двумя скалами, нетерпеливо поджидая, когда солнце, наконец, снова выглянет.
В кинокамере, которой Норманнию снабдили на секретной германской базе в Пунта-дель-Эсте, еще оставался какой-то там метр пленки, и она, с упорством, присущим только профессиональным репортерам, стремилась увековечить на ней пылающий солнечный шар, багрово освещающий все это таинственное плато с загородной виллой и «священными» плитами. Каждая из которых и в самом деле воспринималась Микейросом как послание некоей древней цивилизации грядущим поколениям латиноамериканцев.
– Не будем ей мешать, сеньор Кодар, – коснулся его плеча доктор Микейрос. – Коль уж для нее это так важно.
– Мы с сеньорой Менц собирались снять документальный фильм о жизни современных латиноамериканских индейцев, о которых в Европе и, в частности, в Германии знают очень мало; и вдруг узнаем, что в Анданачи живете вы, человек, который собрал множество… Кстати, сколько плит вам уже удалось собрать, доктор Микейрос?
– Более трех тысяч.
– Невероятно! Как собиратель, вы заслуживаете памятника…
– Или плиты, – мрачновато пошутил Микейрос, имея в виду плиту надгробную.
Доктору было за пятьдесят: худощавый, с удлиненным, аристократическим, но довольно изможденным лицом, он напоминал обедневшего странствующего испанского идальго, который решил возродить здесь, в далеких чужих горах, славу и величие своего древнего рода.
– Однако собраны не все плиты… – запустил пробный шар барон фон Готт.
– По моему убеждению, далеко не все. Если охватывать все области знаний, то можно предположить, что еще около двух тысяч плит не обнаружены, находятся где-то в частных коллекциях или же уничтожены. Когда я говорю о количестве плит, то исхожу из того, что некоторые пиктограммы поддаются расшифровке только после того, как удается соединить вместе две, или даже три «священные» плиты. То есть авторы этих пиктограмм хотели, чтобы их знания достались потомкам только тогда, когда они сумеют их расшифровать, а значит, уровень их развития достаточен для того, чтобы этими знаниями разумно воспользоваться.
– И какова же история их происхождения? – спросил фон Готт, наблюдая как, увлеченная своим «фотографическим виденьем» пейзажа, Норманния то переходит от скалы к скале, то вдруг замирает на самом краешке плато, словно жрец – на вершине жертвенной горы, на которой вымаливает у неба помощи, прозрения, чуда. И это уже не было игрой на публику или профессиональным «отрабатыванием» своей диверсионной легенды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Пораженный его натиском, главком люфтваффе удивленно оглянулся на стоявшего чуть позади и справа от него адъютанта, как бы спрашивая у него: «Ты-то хоть что-нибудь понимаешь во всем том, что здесь сейчас происходит?» – однако, не получив от майора никакого вещего знака, с трудом открыл перед штурмбаннфюрером тяжелую дубовую дверь.
– О важных делах рейха я привык беседовать в своем домашнем кабинете.
29
Октябрь 1943 года. Германия.
Замок Викингбург на побережье Северного моря.
Как только гросс-адмирал спустился в свой кабинет, ожил телефон и в трубке послышался прерывистый командно-рявкающий голос личного адъютанта фюрера обергруппенфюрера Шауба.
– Фюрера интересует, вернулся ли из похода в Антарктиду «Фюрер-конвой»? – как обычно, в своей манере, не прибегая ни к каким вступлениям и объяснениям, произнес он.
– Десять субмарин. Два отряда. Без потерь. Только что, – отчеканил Дениц.
– А сколько всего должно прибыть? – удивленно поинтересовался личный адъютант фюрера.
– Еще столько же.
– Так и доложить? – неуверенно уточнил Шауб, побаиваясь, как бы Дениц не предался одной из своих портово-кабачных шуточек.
– Если, конечно, им удастся пройти сквозь заградительные отряды противника без потерь.
– Что, действительно двадцать субмарин? – не скрыл своего удивления Шауб. – Это же целая эскадра!
– Еще десять подлодок остаются у берегов Новой Швабии, посменно осуществляя охрану ее морских границ и рейдируя на подступах к ним, – решил окончательно поразить его главком Кригсмарине.
– Так вот почему в последние дни фюрер так подолгу принимает у себя этих хиромантов из гиммлеровского института «Аненербе» и так подолгу застаивается над картой Антарктиды, которую прячет всякий раз, когда кто-либо… Впрочем, извините, гросс-адмирал, сейчас это не столь существенно, – неожиданно спохватился Шауб, понимая, что слишком увлекся, раскрывая секреты «фюрер-двора».
– Мы с вами оба понимаем, обергруппенфюрер, что вождь, очевидно, пребывает накануне какого-то очень важного решения, от которого, возможно, будет зависеть судьба германской нации, – вовремя пришел ему на помощь Дениц.
– Вы правы, господин Дениц, вы, как всегда, правы. Фюрер думает и решает за всех нас, за всю нацию.
«К сожалению, это действительно так. Он пытается думать за всех, и в этом трагедия и его как руководителя нации и верховного главнокомандующего, и всех нас», – мысленно ответил ему главком Кригсмарине, сожалея, что не может произнести эти слова вслух. Поэтому вслух он произнес только то, что важно было сейчас не столько для Шауба, сколько для фюрера:
– Главное, что нас с вами должно радовать сейчас, обергруппенфюрер, – что, несмотря ни на что, «Фюрер-конвой» в Германию все же прибыл.
– Об этом я и доложу фюреру, гросс-адмирал. Я доложу ему об этом! – почему-то все больше возбуждался Шауб, словно стал свидетелем какого-то сенсационного события. – Находитесь у аппарата.
Он уже давно положил трубку, а Дениц все пытался разгадать причину столь странного возбуждения адъютанта фюрера: то ли вождь Великогерманского рейха по каким-то причинам действительно очень ждал возвращения этой «волчьей стаи», то ли в последнее время Шаубу так редко приходилось радовать его приятными новостями, что рад осчастливить хотя бы этой?
В ожидании звонка фюрера гросс-адмирал подошел к окну и, скрестив руки на груди, какое-то время созерцал открывавшуюся ему часть бухты и западную сторону пронизанной штольнями подземной базы.
Предаваясь колдовскому ритму черных волн, размеренно ударяющихся в поросший густым кустарником пологий склон скалы, несведущему человеку трудно было предположить, что где-то в глубинах ее, в уходящих далеко под материк капонирах, притаилось два десятка субмарин; и что сотни военнопленных трудятся сейчас в этом подскалье, чтобы, углубив и расширив его, позволить лодкам заходить в штольни-доки, не всплывая, а значит, никоим образом не выявляя своего присутствия.
Дениц уже дал указание вызвать к себе для доклада командира экспедиции коммодора Вилли Штауфа и теперь нервно посматривал на часы. Ему очень хотелось, чтобы в момент разговора с фюрером коммодор уже находился в его кабинете, хотя и понимал, что рассчитывать на столь спешное прибытие Штауфа почти нереально. Как понимал и то, что коммодору, несколько недель проведшему в чреве субмарины, сейчас не до походов к главнокомандующему Кригсмарине. Ему бы ощутить под ногами землю, надышаться свежим морским воздухом, полюбоваться видениями родной земли и, конечно же, ощутить рядом с собой тело какой-нибудь истосковавшейся по крепким мужским объятиям соблазнительной германки.
Закрыв глаза, Дениц блаженно вздохнул по тем временам, когда и сам он вот так же возвращался в порт Киля или Гамбурга, в любой другой порт мира. Какие это были прекрасные часы ощущения земной тверди и своей собственной молодости! Но как же чертовски давно выходил он последний раз в море! Может, плюнуть на все, что здесь происходит, и тоже повести одну из «стай» к Новой Швабии? А что, пятьдесят два года… Всего лишь. Для настоящего «морского краба» это даже не возраст. Хотя какой смысл в подобных походах сейчас, когда идет война, и все порты Европы, в которые ты раньше мечтал зайти, давно превратились в порты врагов рейха?
«Просто в душе ты все еще остаешься просто моряком, – сказал себе Дениц, все еще стоя у окна-бойницы с закрытыми глазами. Ему казалось, что так – у окна, но не открывая глаз, – он лучше видит море, глубже ощущает и более контрастно воспринимает его. – Забывая, что моряк ты все же военный, а это не одно и то же. Тогда, в 1910-м, ты поступил в Имперское военно-морское училище в Киле, не особо придавая значения тому факту, что оно хоть и морское, но все же военное. А через два года тебя перевели в училище в Мюрвике, но тоже военно-морское. Тебе еще повезло тебе пришлось побывать во многих портах и странах, не в пример многим твоим сверстникам, так все жизнь проведших на каком-нибудь минном тральщике, не выходившем дальше германских территориальных вод».
Усевшись в кресло у камина, Дениц с удовольствием откинулся на его кожаную спинку и положил ноги на журнальный столик. Это была его любимая поза, которую он редко мог позволить себе в рабочем кабинете в Берлине, но в которой с удовольствием благоденствовал здесь, в своей северной резиденции. Конечно же, здесь «растленно» действовал на него этот старинный, прекрасно реставрированный голландскими мастерами-узниками камин, усаживаясь возле которого, Дениц начинал чувствовать себя устранившимся от каких-либо дел аристократом. И это он, сын скромного инженера-оптика из фирмы Карла Цейсса!
Впрочем, аристократизм Карл Дениц всегда воспринимал, не как наследственный дар, а как внутреннее состояние духа. А что касается Викингбурга… Существовало несколько серьезных мотивов, которыми он мог объяснить свою приверженность к этому замку на берегу Северного моря. Но даже самому себе гросс-адмирал слишком неохотно признавался, что на самом деле устремляется сюда не для того, чтобы быть поближе к морю и базе «Конвоя фюрера», а чтобы отдалиться от всего того, что происходило сейчас в высших эшелонах власти в Берлине. Решительно отдалиться, якорь им всем в брюхо!
Еще до окончания учебы в Мюрвике его назначили вахтенным офицером легкого крейсера «Бреслау» и осенью того же 1913 года возвели в чин лейтенанта. Господи, а ведь это же было ровно тридцать лет назад! Отметить бы с теми, с кем уходил в свой первый поход. Вот только много ли их осталось?
В Первую мировую, в середине лета 1915-го, крейсер «Бреслау», который поддерживал тогда союзнический турецкий флот, подорвался на русской мине неподалеку, от Босфора. Тогда Дениц чуть было не распрощался с морем. Нет, его не ранило, и со службы его никто не списывал, однако получилось так, что пока крейсер ремонтировали, Дениц вынужден был переквалифицироваться на пилота-наблюдателя и вести воздушную разведку в районе боевых действий в Галлиполи.
«А ведь первой миной, на которую ты как моряк нарвался, все же была русской! – вдруг открыл для себя глубинный, провидческий смысл этого давнего происшествия гросс-адмирал. – Хорошо, что тогда ты так и не воспринял это событие как вещий знак. Он мог бы тяготеть над всей твоей службой».
– Господин гросс-адмирал, – вырвал его из водоворота времени и ностальгических воспоминаний суховато-армейский голос адъютанта Наубе, – командир объединенной «стаи» «Конвоя фюрера» коммодор Штауф ждет вашего приглашения.
Дениц взглянул на капитан-лейтенанта, как на ворвавшегося в его тихую обитель варвара, тем не менее поднялся и медленно направился к столу. Однако не успел он опуститься в кресло, как в то же мгновение ожил телефон имперской связи и на том конце провода вновь послышался голос личного адъютанта фюрера:
– С вами, гросс-адмирал, будет говорить фюрер.
– Коммодора – сюда! – тотчас же приказал Дениц, прикрыв ладонью трубку. – Быстро!
По просторному кабинету Вилли Штауф проходил, как по палубе только что всплывшей подводной лодки. Приземистый, худощавый и по-кавалеристски кривоногий, он мог служить наглядным пособием того, каким не бывает и быть не должен даже самый захудалый из истинных арийцев. К тому же это его лицо – помесь венгерского цыгана с внебрачным потомком какого-то, как выяснилось, «литовского татарина»… Не зря на флоте за ним закрепилась кличка Азиат, к которой, кстати, он относился как ко вполне приемлемой и соответствующей.
Зато подводником этот восточный пруссак был отменным: сдержанным, расчетливым и коварно безжалостным. Каким и должен быть ученик вице-адмирала фон Готта. Уж кем-кем, а своим Азиатом комендант Рейх-Атлантиды может гордиться.
Впрочем, Дениц и не скрывал, что специально назначает командирами конвойных «стай» учеников и соратников вице-адмирала, чтобы хоть таким образом морально поддержать старика.
30
Январь 1939 года. Перу.
Вилла «Андское Гнездовье» в окрестностях Анданачи.
Солнце зашло за тучу на самой вершине хребта, и какое-то время Севилио Кодар (он же Теодор Готт) и доктор Микейрос напряженно следили за тем, как, приготовив кинокамеру, Норманния мечется над краем обрыва, между двумя скалами, нетерпеливо поджидая, когда солнце, наконец, снова выглянет.
В кинокамере, которой Норманнию снабдили на секретной германской базе в Пунта-дель-Эсте, еще оставался какой-то там метр пленки, и она, с упорством, присущим только профессиональным репортерам, стремилась увековечить на ней пылающий солнечный шар, багрово освещающий все это таинственное плато с загородной виллой и «священными» плитами. Каждая из которых и в самом деле воспринималась Микейросом как послание некоей древней цивилизации грядущим поколениям латиноамериканцев.
– Не будем ей мешать, сеньор Кодар, – коснулся его плеча доктор Микейрос. – Коль уж для нее это так важно.
– Мы с сеньорой Менц собирались снять документальный фильм о жизни современных латиноамериканских индейцев, о которых в Европе и, в частности, в Германии знают очень мало; и вдруг узнаем, что в Анданачи живете вы, человек, который собрал множество… Кстати, сколько плит вам уже удалось собрать, доктор Микейрос?
– Более трех тысяч.
– Невероятно! Как собиратель, вы заслуживаете памятника…
– Или плиты, – мрачновато пошутил Микейрос, имея в виду плиту надгробную.
Доктору было за пятьдесят: худощавый, с удлиненным, аристократическим, но довольно изможденным лицом, он напоминал обедневшего странствующего испанского идальго, который решил возродить здесь, в далеких чужих горах, славу и величие своего древнего рода.
– Однако собраны не все плиты… – запустил пробный шар барон фон Готт.
– По моему убеждению, далеко не все. Если охватывать все области знаний, то можно предположить, что еще около двух тысяч плит не обнаружены, находятся где-то в частных коллекциях или же уничтожены. Когда я говорю о количестве плит, то исхожу из того, что некоторые пиктограммы поддаются расшифровке только после того, как удается соединить вместе две, или даже три «священные» плиты. То есть авторы этих пиктограмм хотели, чтобы их знания достались потомкам только тогда, когда они сумеют их расшифровать, а значит, уровень их развития достаточен для того, чтобы этими знаниями разумно воспользоваться.
– И какова же история их происхождения? – спросил фон Готт, наблюдая как, увлеченная своим «фотографическим виденьем» пейзажа, Норманния то переходит от скалы к скале, то вдруг замирает на самом краешке плато, словно жрец – на вершине жертвенной горы, на которой вымаливает у неба помощи, прозрения, чуда. И это уже не было игрой на публику или профессиональным «отрабатыванием» своей диверсионной легенды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67