Видно, долго ему еще люминал глушить. Стойкий мужик, братцы, кремень каких мало. «Не отрекусь, говорит, от истины, и все тут. Истина, говорит, превыше всего». Все ожидал, бедолага, нашествия жидо-масонов, ждал, когда же распнут его, сердешного, за правду-матку. Он и крест-то уже изготовил, мелом на палатной двери изобразил, как раз по своему росточку плюгавому, все примерялся к нему, пристраивался. Уважал я его, братцы, за многое. Водку, к примеру, только «кристалловскую» потреблял.
— Иди ты! — ахнул кто-то.
Вовка надулся и обиженно засопел.
— Дурак ты. Я брехать не стану.
— Я б так не смог. Коли нутро горит, любую бормоту примешь.
— Такое только Христу под силу, — авторитетно заметил Вовка. — Кремень, а не человек.
Последнее сообщение Вовки-прессовщика произвело на бригаду сильнейшее впечатление.
— Вот гляжу я на вас, мужики, — вновь подал голос Колян, — и разбирает меня тоска. Просто уши вянут вас слушать. И до чего ж вы, мужики, темный народец!
Он закатил глаза и икнул мощно, с надрывом, так что кадык его аж в самый подбородок уперся. Потом хлопнул очередной стакан и медленно, с достоинством, сполз под стол, где и отключился.
— Братва, волоки бригадира в каптерку, — распорядился Вовка. — Пущай прочухается.
Философа бережно подняли и отволокли отсыпаться. Вовка же, вернувшись к столу, наполнил до краев стакан и официально заявил:
— Все, братцы, шестой пузырь добиваю. — Он проглотил водку, даже не поморщившись. — Сейчас окосею.
И окосел. Взгляд его остекленел и стал бессмысленно-блаженным, рожа побагровела, на толстых, как у папуаса, губах заиграла идиотская ухмылка, массивная челюсть отвисла, и на мою газету, и без того обильно усеянную окурками и залитую водкой, упал тлеющий бычок. Я и глазом моргнуть не успел, как в дедморозовском подарке, вокруг вовкиного бычка, образовалась дыра.
И тут надо мною нависла чья-то зловещая тень. Откуда-то из-за спины появилась рука и сдернула мою газету со стола.
— Не трожь, — предостерег я, едва ворочая языком, и оглянулся.
Вором оказался Саддам ибн Хусейн, леший его забодай. Стянув мою газетку, он тут же уволок ее в свой угол, где и принялся жадно читать. Как обычно: снизу вверх и справа налево, начиная с последней страницы. Как и положено правоверному последователю Аллаха. Я махнул рукой — грех обижаться на юродивого.
Оглядевшись, я произвел следующее наблюдение. Лыка не вязал уже никто, разговоры как-то разом прекратились, все кивали, сопели и пускали пузыри. Нужная кондиция была достигнута.
Чего уж греха таить, я и сам был на грани помутнения рассудка. Вскоре я тоже закивал и отключился.
Так прошел мой первый трудовой день в новом году. Если верить Светке, то домой в тот день я приполз на карачках. А я ей верю.
Глава шестая
Всю ночь по моей квартире кружила стая бутылочного цвета змеев-горынычей и злобно косилась на мою спящую персону. У одних были шашечки на чешуйчатых боках, словно у такси, другие сжимали в своих лапищах по одной, а то и по паре монтировок. Утром, едва продрав глаза, я твердо решил: все, баста, больше никакой водки, а то ведь недолго и в Кащенку угодить. Психушки мне сейчас только и не хватало для полного счастья. Хорош, мужики, пора завязывать.
Светки дома не оказалось. Сегодня, вспомнил я, у нее дневное дежурство. Что ж, придется выбираться из дерьма в одиночку. Ну да не впервой.
Смахнув со спинки кровати зазевавшегося змееныша, я кое-как поднялся. Мир воспринимался с трудом, сквозь муть в глазах, шум в ушах и пелену в мозгах. Организм трясло, как при армянском землетрясении, в нутре бушевал пожар, правый глаз заплыл, а рук и ног я не чувствовал вообще. Хреново твое дело, Василь Петрович, сказал я себе, тебе ведь еще на работу пилить. Не отбросить бы тебе с перепою коньки.
Коньки я не отбросил. По крайней мере, на этот раз все обошлось. Кое-как собрался и отправился на смену.
Внизу, в подъезде, у почтовых ящиков, нос к носу столкнулся я с Иван Иванычем, нашим почтальоном, классным мужиком и большим любителем заложить за воротник. Распил я с ним, помню, не одну бутылочку, это уж точно.
Он остановился как вкопанный и уставился на меня, словно на инопланетянина.
— Ну и видок у тебя, Василь Петрович, — покачал он головой, соболезнуя.
— Что, совсем хреновый, да? — прохрипел я, едва ворочая распухшим языком.
— Не то слово. Крепко перебрал вчера?
— Крепко, — признался я.
— Оно и видно. — Он начал раскладывать газеты по почтовым ящикам. — Погоди-ка, а не ты тут вчера с двумя бомжами поцапался?
— Да нет вроде… — неуверенно пробормотал я.
— Ну точно, ты, — непонятно чему обрадовался старик. — Один из них тебе еще фингал под глазом поставил. — Он присмотрелся ко мне повнимательнее. — Ага, так и есть, светится-то фонарь. А уж какую, Вась, ахинею ты нес! Будто вернулся ты только что из командировки… э-э… из какой-то там Занзибарской губернии, где вместе с каким-то Сократом новенькими «жигулями» одаривал тамошних психов, и что был ты Дедом Морозом, а этот твой Сократ вроде как в учениках у тебя ходил и мешок с «жигулями» за тобой таскал. — Он снова покачал головой. — Плохи твои дела, Василь Петрович, заговариваться начинаешь. Как бы рецидив у тебя не вышел. Что, так ничего и не помнишь?
Я ощущал, как запылали у меня уши. Стыдобень да и только!
— Ни-че-го, — развел я руками. — Ничего, Иваныч. Хоть режь.
— Нельзя так, Вась, меру знать надо. Послушай меня, старика, уж я-то в этих делах толк понимаю.
— Стоп, Иваныч, осади назад. Я и сам секу, что я кретин, идиот и безмозглый осел, и поэтому читать мне мораль бесполезно. Не надо, Иваныч, мне мозги продувать, там так и так ветер гуляет.
— Так я ж хочу как лучше…
— Все хотят как лучше, а выходит все наоборот, — философски заметил я. — Жизнь, она ведь непредсказуема, Иваныч, а мы все равно как слепые кроты, тычемся своими сизыми носами и ни хрена не видим. Вот ты, к примеру, знаешь, что бывают настоящие Деды Морозы?
Иван Иваныч снова закачал головой, продолжая соболезновать и сокрушаться.
— А! — завопил я. — Я так и знал! Думаешь, я с катушек съехал? Думаешь, думаешь, не крути башкой-то. Только ты дико ошибся во мне, Иваныч, я, к твоему сведению, трезв и в твердой памяти, и с котелком у меня все в норме, это уж точно.
— Вот и вчера ты то же самое твердил, — давя на меня косяка, прошамкал Иваныч и опасливо отодвинулся от греха подальше.
— Ага, значит и вчера я был трезв!
— Да уж трезвее некуда.
— Нет-нет, ты послушай, Иваныч!..
Но Иваныч слушать больше не желал. Он торопливо запихивал корреспонденцию в почтовые ящики и явно намеревался улизнуть от меня в первый же удобный момент. Я видел, как трясутся у него руки — то ли тоже с перепою, то ли со страху. Я снова затосковал.
Иваныч тем временем закончил свою почтальонскую деятельность и собирался было уже дать деру, но тут…
— Э, э, погоди, — остановил я его, хватая за плечо, — ты что же, Иваныч, мой ящик-то пропусти? Думаешь, я не видел? Почему, спрашивается, газету в него не вложил?
Иваныч совсем сник и уставился на меня, как таракан на вошь.
— А для тебя нету никакой газеты, — пролепетал он таким тоном, словно я предложил ему собственной задницей опробовать новую модель электрического стула.
— Как это нету? — взъерепенился я. — Как это, спрашивается, нету? Всем есть, а мне, значит, нету? Ты, Иваныч, не темни, выкладывай начистоту: где газета?
Теперь я держал его за грудки, ноги его едва касались пола. Я был страшно зол и возмущен до глубины души.
— Ой, Василь Петрович, не надо, — заскулил Иваныч, выкатив круглые, как у совы, шары, — я желудком слаб, ты же знаешь. Как бы… того… чего не вышло…
Я опустил старого козла на землю.
— Засранец, — процедил я сквозь зубы. — Значит, говоришь, не было для меня газеты?
Он затряс головой так, будто уже сидел на электрическом стуле и к электродам подвели максимальное напряжение.
— Ладно, хрен с тобой. Ты, Иваныч, на меня не серчай, — хлопнул я его по плечу — не сильно, а так, слегка, чтобы чертов его желудок, не дай Бог, не воспринял это как сигнал к началу бурной деятельности, — это я сгоряча на тебя полкана спустил, вчерашние дрожжи в нутре еще бродят, на мозги давят. Вспыльчив я, Иваныч, есть такой грех. Просто люблю я во всем порядок, даже в мелочах. А с газетой я разберусь, это я обещаю. Понимаешь, Иваныч, должна быть газета, должна. За четвертое января.
Его аж всего передернуло.
— Третье сегодня, Василь Петрович, третье, готов на Библии присягнуть,
— заблеял он, истово крестясь и полязгивая вставной челюстью. Его снова заколотило.
— А газета должна быть за четвертое, — запальчиво заявил я, недобро на него взглянув.
Не надо было мне произносить этих последних слов, теперь я это понимаю. Иваныч вдруг взвизгнул, вытаращил зенки, схватился за штаны и со словами «Ой, батюшки!» пулей вылетел из подъезда. Хлопнувшей дверью меня обдало густым ароматом бесплатного общественного сортира. М-да, подумал я, мысленно разделяя несчастье горемыки-почтальона, желудок мой — враг мой. Это уж точно.
Газету было жалко. Я так толком ничего и не понял: либо Иваныч что-то перепутал, либо все это дедморозовские штучки. Но факт оставался фактом: газеты не было. Я своими собственными глазами видел, как этот старый засранец пропустил мой почтовый ящик. И все же…
Иваныч Иванычем, а Дед Мороз Дед Морозом. Чем черт не шутит, может, в мешке этого занзибарского чудотворца наряду с детскими игрушками и руководство по материализации завтрашних газет припасено, а? Дай-ка, думаю, взгляну я в ящик-то.
И взглянул, мысленно посмеиваясь над самим собой.
Газета была на месте.
Дрожащей рукой я отпер свою ячейку и извлек заветную газету на свет Божий.
«МК», четвертое января, четверг.
Зря я, выходит, Иваныча до поноса довел. Зря.
Глава седьмая
Ежели человеку что-то очень надо, или же он хочет что-то такое купить, о чем мечтал, быть может, еще с самых пеленок, или вообще чокнулся на какой-либо идее-фикс, то такой человек будет переть напролом, пока своего не добьется. А добившись, зачастую забрасывает приобретенную вещь в пыльный угол и забывает. Вычеркивает, можно сказать, из памяти. А почему, спрашивается? Отвечаю: потому что мое . Чувство собственника удовлетворено — и баста, теперь хоть трава не расти. Важна не сама вещь, а лишь ее приобретение, потому-то и любим мы класть глаз на чужое, когда свое есть ничуть не хуже. Прискорбно, конечно, да только от натуры своей куда денешься?
Помню, был у меня кореш, Федька Крапивин, вместе за одно партой штаны протирали. На заре своей молодости страстно мечтал он поступить в институт. И поступил, вот ведь где парадокс зарыт! А поступив, тут же плюнул на всю учебу, и через год Федьку из института со свистом вышибли. А почему, спрашивается? Потому, отвечаю, что целью его была не учеба в институте, а только поступление в него. Ему бы надо было сразу переключиться на иную цель, да он расслабился, впал в эйфорию (как же! в институт поступил! это ж не каждому дано), ударился в пьянки-гулянки, а там пошло-поехало, завертело Федьку, засосало, чем дальше, тем глубже. Канул на дно и выбраться уже не сумел. Диву потом давался, как только его цельный год там терпели!
К чему это я прошлое ворошить удумал? А вот к чему.
Зря я, говорю, обидел старика Иваныча, и зря, выходит, он в штаны наложил. Обложался, как нынче говорят. Попер я на него все равно что танк на изгородь, а ради чего, спрашивается? Ради какой-то вшивой газетки, которую так и так читать не стану. И не стал, потому как не в состоянии был в тот день глядеть на печатную продукцию. Но — раз мое, значит, вынь да положь, а не положишь, так я сам тебе в штаны наложу, и не один раз. Потому как мое, а все что мое — священно и охраняется государством, блюдется, так сказать, законом и Генеральным нашим прокурором. Иначе бы мы давно уже к коммунизму пришли.
Психология, мать твою, и пляшем мы под ее дудку все равно что крысы под нильсову флейту. Еще немного — и захлебнемся в собственном дерьме. Вон Иваныч, бедолага, уже…
Однако хорош треп разводить, пора переходить к делу. Дело-то ведь ждать не будет, обтрепись ты хоть до посинения.
Тяжело мне пришлось в тот день, третий день нового года, скрывать не стану. И не мне одному: весь наш цех боролся с тяжким недугом, имя которому
— похмельный синдром. Боролись честно, с поднятым забралом, не прибегая к помощи спиртного. Колян в этом отношении бывал чрезвычайно суров. «Никакой опохмелки, — строго твердил он, — потому как опохмелка есть вторая пьянка. А вторая пьянка подряд на производстве — это уже криминал». И мы блюли сей завет нашего бригадира-философа пуще всенародно принятой Конституции. Ослушников не было никогда, за это я башкой ручаюсь.
А потом пошли дни полегче. Пьянок больше не было (сто пятьдесят грамм после работы не в счет), жизнь потекла ровнее и спокойнее, без встрясок, затмений и диких выходок.
Газеты я получал ежедневно, но читать их не читал. Я и раньше-то не большой был охотник до газетного чтива, а в нынешнее смутное время меня вообще от них тошнит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15