И я засмеялся.
Он же остался серьезным. И я вдруг понял, что он вовсе не шутил. Впервые в жизни я видел его таким расстроенным. От этого мне стало по-настоящему страшно. В тот миг холодного ужаса я получил три бесценных дара: страх падения, боязнь лифтов и клаустрофобию.
Я поднялся. И в углу кладбища, в тени кладбищенской стены увидел одинокий белый памятник над свежим могильным холмом.
* * *
Я был ребенком, когда в восемнадцать лет ушел из дома, думая, что уже взрослый. Я был ребенком и в двадцать один, когда Эми переехала в Лондон. Я был ребенком, когда скитался по улицам, драил туалеты, подметал тротуары, трудился официантом. Я по-прежнему ребенок – спустя много лет после смерти.
Я был ребенком, когда мама зашла в ресторан, где я работал, через пять лет после моего исчезновения. Я был совершенно инфантилен и не знал о себе ничего. Мне нужна была помощь – сам себе помочь я не мог, – и я тянулся к другим в надежде, что мне дадут ответ. Но и другие мне помочь не могли, поэтому я возвращался к себе. И сам себе помочь я не мог. А потому вновь обращался наружу, без остановки кружась от одной попытки к другой. Целых пять лет я пытался создать свою личность, но выходил только тупо вертевшийся волчок.
Когда мама позвала меня через весь зал, я остановился. И все связи, разорванные или отброшенные, возродились и воссоздались, а когда она взяла меня за руку и стала гладить мой большой палец, я снова знал, кто я. Это чувство длилось недолго – став детективом и переехав в свою квартиру, я стал вращаться еще стремительнее, – но на те драгоценные секунды я ощутил, что наконец-то я дома.
В ее глазах я увидел такое сочувствие, что онемел и ждал, когда она прервет затянувшееся молчание.
– Я думала, тебя уже нет в живых, – проговорила она наконец.
Надпись говорила о том, что мои родители умерли в один год – сначала мама, а спустя девять месяцев и отец. Подробностей я не знаю. Причиной их смерти мог стать несчастный случай. Или же одно из тех эмоционально насыщенных слов вроде рака, инсульта, сердечного приступа, которые звучат сплошь и рядом, но от этого не перестают тревожить. Они могли умереть и своей смертью – когда они узнали о моей гибели, им было около шестидесяти, а после этого прошло еще несколько лет. Причиной могло быть что угодно… Несомненно одно – на их могиле не лежали цветы, ни живые, ни искусственные. А на плите, кроме имен и дат, было высечено еще три слова:
НУ СДАЮСЬ! СДАЮСЬ!
Прощальная шутка отца.
Я пробыл на кладбище около часа – выкапывал фрагменты прошлого и размышлял над тем, что подвигло меня сюда прийти. В конце концов я понял, что хотел сказать родителям то, что при жизни сказать никогда не получалось. Не о том, что я их люблю (любовь мертвым ни к чему), и не о том, что я снова жив (какая им теперь разница). Всего одно слово.
И я произнес его, возложив на могилу букетик полевых цветов, сорванных прямо за оградой кладбища.
Прощайте.
На языке трупов – долгий, протяжный скрежет.
Клаустрофобия
Мало кто знает, когда прервется его жизнь. Одни начинают готовиться к этому слишком рано, и разум их сдается задолго до того, как сдает тело. Другие на эту тему вообще не думают и сильно удивляются, узнав, что они, оказывается, не будут жить вечно. Но никому не удается угадать свой срок правильно. Взять, к примеру, меня: сорвавшись с крыши и увидев приближающуюся землю, я был абсолютно уверен, что умру, а кроме того, был убежден, что агония продлится не дольше секунды.
Я ошибался в обоих случаях.
Бело-зеленый навес кафе у автостанции смягчил мое падение и сломал мне левую руку. Крохотный кусочек удачи позволил мне прожить, хоть и в страшной боли, еще два часа.
С учетом того, что случилось потом, лучше бы я разбился сразу. Момент своего приземления я не помню – всегда думал, что меня спас навес, однако с таким же успехом к этому мог быть причастен заблудший ангел или заскучавший демон. Но я прекрасно помню момент, когда я очнулся и не мог пошевелиться, а все мое тело пронизывала дикая боль.
Я находился в теплом темном вибрирующем месте. Я ничего не видел, но слышал глухой низкий гул. Руки были связаны за спиной, ноги – привязаны к рукам. Во рту кляп с привкусом технического масла. Он примотан тремя витками изоленты, которая врезалась в лицо и шею, а при попытке пошевелиться вырывала волосы. Пот заливал глаза, струился по щекам, падал на теплую темную дрожащую поверхность подо мной.
Сначала я подумал, что меня похоронили заживо, и стал звать на помощь. Но из-за кляпа, изоленты и низкого гула меня, конечно, никто не услышал.
Даже крича, я осознал, что тут какая-то нестыковка. Если меня похоронили, то зачем связывать и затыкать рот? Я чувствовал что-то мягкое поверх глаз – повязку. Но, спрашивается, зачем завязывать жертве глаза? Чтобы потом заточить ее в гроб? Нелогично. Я даже подумал, может, у меня галлюцинации от шока падения, но отвратительный маслянистый вкус тряпки настойчиво держался во рту, а боль во всех конечностях была слишком реальной.
Мне оставалось только лежать и орать.
Где-то за глазной повязкой, за пульсирующей болью, за осознанием того, что меня ждет нечто ужасное, я увидел Эми. Не бледную и рыдающую Эми, сидящую на усыпанном осколками ковре, хоть именно эта картинка мне вспомнилась. Не тот момент, когда она скептически фыркнула на мое последнее признание в любви или когда отчаянно пыталась разбить потолочный люк.
Я вспомнил момент нашего последнего свидания в кафе «Иерихон» семь лет назад. Мы сидели у окна и отогревались после долгой прогулки по зимнему лугу. Но друг на друга мы не смотрели, предпочитая прятать взгляды в скользкую серую жижу из снега и воды, которой покрыта вся улица.
– Это все не то, – повторяет она. – Уже все не так.
Я кивнул:
– Уже давно все не так.
– Ну и что теперь?
– Почему ты не можешь принять меня таким, какой я есть?
– Не издевайся, – резко обрывает она.
– И не думал, – отвечаю я.
– Хотя в этом-то все и дело. – Она сменила курс. – Понимаешь, ты мне нужен не такой, какой есть. И не был нужен все эти три года. И это просто невыносимо… Ты говоришь, что хочешь таких же отношений, какие были у твоих родителей, но ты даже не додумался спросить, чего хочу я. Ты давишь на меня, я так не могу.
– А чего ты хочешь? – спрашиваю я.
– Не твое дело, – кричит она. Потом смущенно оглядывается по сторонам. Кроме нас, в кафе никого нет, но она все-таки понижает голос: – Слушай, ты меня прости, конечно, но боюсь, так продолжаться больше не может.
У меня по спине пробежали мурашки, словно там стал нарастать мягкий панцирь.
– Спасибо, что предупредила, – только и сказал я.
– Мы просто уже не те, кем были раньше…
– Да пошла ты…
– Не глупи.
– Иди к черту.
– Да что ты о себе возомнил. – Она в бешенстве вскочила. – Слушай, ведь не я, в конце концов, виновата, что ты никак не почувствуешь себя свободней. Не могу же я, черт побери, тебя заставлять. А ты все обвиняешь меня.
Она подхватила со стола кошелек.
– Я слишком молода. Мне хочется столько всего перепробовать, получать удовольствие, пока оно возможно… А иначе я так и не узнаю, что пропустила. – Она склонилась, чтобы поцеловать меня в лоб. – Ну как ты не можешь этого понять?
* * *
Теперь-то я понимаю.
Но уже слишком поздно.
Вибрирующий, гудящий, изводящий страх напомнил о себе. Я понял, что меня заперли в багажнике машины и куда-то везут.
Приблизительно через час мы остановились. Когда я увидел, где мы очутились, все сошлось – действительно час. Шорох шин по гальке стал мягче, мы прокатили еще пару ярдов и остановились. Шум двигателя стал затихать, потом смолк. Вибрация и тряска прекратились. От этой промасленной тряпки кружилась голова. Сердце бешено колотилось.
Я услышал шепот, потом хлопнули обе дверцы. Ко мне приближались шаги. Ключ в замке провернулся, и багажник открылся.
– Ну, взяли, Рон, – сказал Ральф.
– Взяли, Ральф, – ответил Рон.
Смерть по описанию
Возвращаясь в Агентство, я все время думал о родителях. Но оказалось, что ключ, позаимствованный у Шкоды, к входной двери не подходит, и меня будто заперли снаружи. В гриме или без него, но перспектива стоять и смотреть по сторонам в ожидании кого-нибудь с ключом меня не вдохновляла. К счастью, Смерть отозвался на мой стук до того, как он стал отчаянным.
– Еще чуть громче – и ты бы мертвого разбудил, – произнес он.
Он привел меня в офис. Из-за колонны бумаг со мной еле слышно поздоровался Глад.
– А где Война? – спросил я.
– Спит еще, – глухо отозвался он. – Пришел заполночь. С больной головой.
– Взгляни-ка на это, – подозвал меня Смерть, указывая на пишущую машинку, из которой торчал Отчет о смерти. В точности как тот, что я увидел в четверг в офисе Шефа. В нем описывалась смерть моей подруги Люси. Ни одна из описанных в нем деталей даже отдаленно не напоминала человека, которого я знал при жизни. – Собираюсь отнести это наверх. У тебя есть что добавить?
Я покачал головой, но внезапно мне пришла в голову мысль. Я взял со стола Войны карандаш и начеркал внизу страницы коротенькое послание:
Жизнь – это уж как повезет.
* * *
– Так чем вы сегодня будете заниматься? – спросил я у Смерти.
– Свежеванием, – ответил он угрюмо.
– Живого или мертвого? – вмешался Глад.
– Живого. В полном сознании. Знакомство, объяснения – много всего. Затем само действие.
– Резаком?
Смерть покачал головой и вытащил из-под стола продолговатый черный футляр. Выдержав паузу, щелкнул замками и открыл. Содержимое потрясло меня.
– Какой ужас… – сказал я.
– Кто-то ведь должен, – ответил он.
В футляре находилась рельефная пластиковая вставка, а в ней гнездилось орудие, состоявшее из девяти сегментов: восемь соединяющихся друг с другом колышков из полированной кости, и сверкающего лезвия косы длиной три фута. На каждом колышке была выгравирована фигурка черного скелета. Само лезвие тщательно упаковано в целлофан.
– Знатное снаряжение, – сказал Глад, который незаметно выскользнул из-за своего стола.
– Последнее слово техники, – сказал Смерть устало. – Жаль марать.
Он достал из чемодана костяные колья и аккуратно свинтил из них длинное косовище. Нащупав на его верхушке небольшой паз, вставил туда лезвие и щелкнул металлическим зажимом. После чего встал во весь рост и на миг замер со смонтированным орудием в руке. Длина его составляла, по меньшей мере, восемь футов.
– Восхитительно, – заметил Глад.
– Устрашающе, – добавил я.
– Зато даром, – вздохнул Смерть.
Затем молча развинтил косу и заново ее упаковал. Но она продолжала наводить на меня тоску. Я похлопал себя по карману пиджака, проверяя, на месте ли ампула, и подумал, что чем дальше, тем более тяжким бременем она становится. Как я могу использовать ее против того, кто ничего плохого мне не сделал – наоборот, только помогал? Но, с другой стороны, как говорил Шкода, разве у меня есть выбор?
Смерть посмотрел на часы, глубоко вздохнул и обернулся ко мне.
– Мне пора, – сказал он. – Буду ближе к вечеру. Много времени уходит на подготовку, а с момента нанесения первого удара процедура свежевания занимает… впрочем, тебе вряд ли интересны подробности… Зайду к тебе, когда вернусь, все расскажу. Пока иди в свою комнату, дверь должна быть открыта. Если нет – зайди за ключом к Шефу.
Он подхватил футляр и неторопливо вышел. Я хотел пойти за ним, но Глад меня удержал.
– Удачи тебе, – он положил мне на плечо костлявую руку, – сегодня вечером. На аттестации.
Я поблагодарил.
– Я сообщу вам о результатах.
– Навряд ли, – ответил он. – Сегодня буду занят. Завтра на три месяца уезжаю за границу. После завтрака… Будешь читать мои открытки – если, конечно, задержишься здесь.
Дверь в комнату оказалась незаперта, так что еще одна возможность встретиться с Шефом была упущена. Я начинал всерьез сомневаться в его существовании. Возможно, слишком долго общался с Гладом и заразился его паранойей.
Однако чем больше я думал об этой ситуации, тем более странной она казалась. Возвращая на место ключ Шкоды, я вдруг понял, что мне даже неизвестно, Шеф – это он, или она, или, может быть, оно. Таинственный обитатель комнаты на чердаке мог оказаться чудом в перьях с телом рыбы, ногами слона и головой аксолотля… Но, скорее всего, нет ничего подозрительного в том, что я его ни разу не увидел. Наверное, просто не судьба.
Ну да ладно. Я прилег на кровать, закрыл глаза и целых семь часов размышлял обо всем, что произошло со мной на этой неделе, о контракте, о его условиях. Я не прерывался ни на еду, ни на питье, ни на что-либо еще, пока не услышал стук в дверь. К тому моменту у меня разболелась голова. Я давно забыл, что мне утром сказал Смерть, и поэтому искренне удивился, когда он вошел. Но еще сильнее удивился, увидев, что футляра при нем нет, а косу он мрачно сжимает в правой руке.
– Что случилось? – спросил я.
Он сел в кресло, почти до упора откинул спинку и обо всем мне поведал.
* * *
– Пожалуй, для начала я тебе расскажу о свежевании, чтобы ты понял, что я ничего не имею против этого метода per se , – сказал он, рассеянно пристраивая косу к стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34