Ведь все подозрения падут на тебя. Представь, в каком положении ты окажешься, когда прокурор потребует, чтобы ты предъявил суду орудие убийства! Поднимется вульгарная шумиха, чувствительные дамочки станут просить у тебя автограф, о-о-о…
Шшш.
Ах, любимый!
Не волнуйся. Если тебя это пугает, можно переместиться на кровать.
Элен сняла дом в Бреттон-Вудз и переоборудовала одну из спален под редакцию журнала. А другую мы все лето использовали по назначению. Мы решили пожениться в ноябре, когда она оформит развод. В те годы католическая церковь косо смотрела на подобные браки, не говоря уже о нашей греховной связи. Но ради Элен я готов был бросить вызов целой армии архангелов и потому загнал в глубины подсознания чувство вины, неизбежно преследующее всякого, кто отступает от своих принципов. Едва ли тот, кто не поднялся до метапсихической оперантности, разглядит за эротическим наслаждением подлинную близость душ, воспеваемую во все века поэтами и музыкантами. Правда, по отношению к другим Элен никогда не была на сто процентов оперантной, зато со мной достигла полной гармонии. Мы общались без слов, чувствовали малейшие перепады в настроении друг друга, угадывали самые сокровенные желания. Любовники, причастные к Единству, скорее всего, сочтут наше взаимодействие убогим, неуклюжим — ну и пускай, мы ощущали себя так, будто очутились в Стране Чудес. Прежде Элен не везло на партнеров: никто не сумел ее возбудить, и менее всех — дубина муж. Она уже отчаялась избавиться от сексуальной заторможенности, и на этой почве у нее даже развился некий комплекс. А со мной ей не пришлось ни притворяться, ни выяснять отношения. Я знал всю ее подноготную едва ли не с первой минуты знакомства. Пожалуй, это была самая удивительная особенность нашей любви — она и ускорила развязку, ибо я в своей глупой наивности сразу не осознал, к чему может привести безоружное вторжение в чужой мир.
Те четыре месяца стали самым счастливым временем в моей жизни. Не будь Элен, я бы превратился в стороннего наблюдателя, а то и в марионетку. Ныне я понимаю, наш разрыв помог свершиться великому предначертанию, но был ли он нарочно подстроен Лилмиком, или гуманоиды просто воспользовались нашей маленькой трагедией — этот вопрос остается для меня открытым. Призрак наверняка знает, но молчит, как молчало небо, когда я молил его ниспослать мне силу духа для преодоления гордыни и злобы, что теперь, спустя сто с лишним лет давалось бы мне без труда…
И все-таки дослушайте до конца. Сначала приятные воспоминания.
Пикники с шампанским и любовью на берегу старого доброго Гудзонова залива.
Теннис при луне на корте отеля Уайт-Маунтинс (весь его штат знал обо мне и Элен, но никто и рта не решался раскрыть, потому что Элен была постоянной клиенткой).
Хождение по кабакам в Монреале, где мы когда-то провели уик-энд и где я, встав на защиту ее чести от посягательств какой-то сволочи, еще более пьяной, чем мы, устроил дикий скандал с психическим битьем посуды.
Поездки в Бостон, шикарные апартаменты в Ритц-Карлтоне, концерты поп-музыки под открытым небом, магазины, рынки и отменная пища.
Визиты в загородной дом Донованов, где Элен учила меня ходить под парусом на озере и где мы без устали прочесывали все антикварные лавки в округе, а потом заканчивали день жареным на костре омаром и любовью у самой кромки берега.
Гонки в ее красном «порше» по лесам штата Мэн, где она играла в догонялки с лесовозами на ста тридцати в час.
Любовь в ненастный вечер на сиденье моего дряблого «фольксвагена» посреди крытого моста в Вермонте.
Любовь на лугу, неподалеку от ее дома в Конкорде, где над нами вились бабочки, обезумевшие от сотрясения эфира.
Любовь под соснами в августовский зной.
Любовь за плотно запертой дверью моего офиса в отеле.
Любовь после пикника в сумерках, прерванная медведем-соглядатаем.
Безумная психокинетическая любовь в тридцати трех позах.
Любовь после ссоры.
Нечем не замутненная любовь.
Марафонская любовь.
Усталая, уютная любовь.
И наконец, отчаянная любовь, ненадолго рассеявшая страхи и сомнения…
Но есть и воспоминания иного сорта, от которых я спешу отделаться.
Более всего меня тревожило сознание, что Элен никогда не преодолеет умственную блокаду латентности. Она могла телепатически общаться со мной и г. Дени, а Дени «слышал» ее и рылся в лабиринте ее мозга, но с другими людьми она выходила на уровень функциональной оперантности разве что в минуты сильного стресса. Я понимал, что ум Злен подвластен мне лишь в силу своей пассивности, и не мог отделаться от чувства вины.
Ей почти ничего не удавалось от меня скрыть. А для меня замаскироваться было проще простого. Скажем, Элен так и не узнала, в какой ужас повергла меня мысль о ее богатстве. Она строила радужные планы — как я брошу наконец «нудную работу в отеле» и она устроит меня на одно из предприятий своего дядюшки, как найду выгодное применение моему метапсихическому дару, как далеко пойдет Дени, когда мы вырвем его из лап иезуитов, как ее журнал станет глашатаем высших возможностей человеческого ума и все в том же роде. Я шарахался от ее энтузиазма, Элен огорчалась, но не могла избавиться от своей расчетливости.
Она была мне безгранично предана и все же не сумела скрыть разочарования, когда я активно не понравился ее братьям (один — выдающийся конгрессмен, другой финансовый воротила) и сестре, занимающейся благотворительностью. Элен очень переживала по поводу моих замашек простолюдина, моих насмешек над бреднями ее эфирианской клики, моих твердолобых религиозных убеждений, ничего общего не имевших с удобоваримой версией католицизма, провозглашенной кланом Кеннеди.
Своей родне я Представил Элен на жутком пикнике, который устроил по случаю Четвертого июля кузен Жерар. Мне было искренне жаль ее: платье слишком шикарное, манеры слишком утонченные, блюдо — ее вклад в нашу немудреную кухню — слишком изысканное. Она усугубила впечатление своим великолепным парижским прононсом, резавшим ухо дядюшке Луи и другим старым канюкам, а также признанием в том, что она из семьи ирландских протестантов. Из всех Ремилардов этим не были шокированы лишь Дени и Дон. Мой брат, вопреки остальным, отнесся к Элен с чрезмерным дружелюбием. Она поклялась мне, что между ними не было телепатического общения, но я, вспомнив его былые принудительные выходки, невольно усомнился, обозвав себя в душе ревнивым болваном. Впоследствии, когда мы заезжали к Дону и Солнышку за Дени (мы часто брали его с собой на прогулки), Элен держалась с братом отчужденно и даже с непонятной враждебностью. А в разговорах со мной открыто жалела его и настаивала, чтобы я что-то предпринял — «надо же лечить беднягу от алкоголизма!». Я знал, что все усилия с моей стороны будут бесполезны, и отказывался вмешиваться. Этим была вызвана одна из наших редких серьезных размолвок. Другая произошла, когда в начале сентября я отвез Дени в Бребефскую академию и рассказал о его метапсихических способностях отцу Джерету Элсворту, как велел Призрак. Элен утверждала, что иезуиты непременно станут «эксплуатировать» его, хотя не очень хорошо представляла — как. Я клялся ей, что Элсворт отреагировал на мое признание самым адекватным и благожелательным образом (кое о чем он и сам догадывался), но Элен упорствовала. Она относилась к Дени с каким-то болезненным трепетом, что не раз ставило меня в тупик; я понял природу этого отношения лишь долгое время спустя после нашего разрыва.
Разрыв. Я его помню как вчера.
Это произошло в конце октября, когда холмы Нью-Гемпшира окрасились в климактерические золото и багрянец. Мы вдвоем совершили последнее в сезоне паломничество к Большому Каменному Лику и под конец очутились в тихой сельской гостинице, фольклорном заведении, какие до сих пор привлекают в Новую Англию туристов со всей галактики. Скрипучие половицы, покосившиеся стены, уютная захламленность колониальными артефактами, продающимися по баснословным ценам. А кроме того, отменные еда и питье и деликатные хозяева. После ужина мы уединились в номере под островерхой крышей и сели рядышком на диван с комковатыми подушками.
Глядя на искрящиеся березовые поленья в очаге, слушая монотонный шум дождя по крыше, мы обсуждали предстоящую свадьбу и потягивали ароматный токай, припасенный для самых состоятельных клиентов. Это будет простая гражданская церемония в Конкорде; в свидетели возьмем ее знаменитого дядюшку, закажем небольшой ужин для присутствующих на бракосочетании (иными словами, из Ремилардов я там буду один).
Слегка захмелев, я слушал ее вполуха — до тех пор пока она не сообщила мне, что беременна.
Помнится, ее слова раскатились громом у меня в мозгу. Гроза, бушевавшая за стенами гостиницы, слилась с грохотом моих рухнувших умственных барьеров. Помню, как рука потянулась к графину и застыла в воздухе. До сих пор в ушах звучит веселый щебет Элен: она так рада, она всегда мечтала иметь ребенка, а муж не хотел, но теперь мечта сбылась, наш малыш будет астроментальным чудом, быть может, даже более совершенным, чем Дени.
У меня язык присох к гортани, на какое-то время я лишился рассудка. Нет! Мне послышалось, она этого не говорила! Кажется, я даже молил Господа сделать так, чтобы все оказалось неправдой, спасти мою любовь, мою жизнь. Потом долгими зимними вечерами я буду повторять свои наивные молитвы в тщетной попытке наступить на горло собственным амбициям и вернуться к ней, но любовь окажется бессильна перед натиском клокочущей во мне ярости и смертельно раненного самолюбия.
Конечно же, я сразу понял, кто отец.
Наконец решив, что уже достаточно овладел собой, что лицо мое ничего не выражает, а внутренний вой не слышен за вновь возведенным метапсихическим барьером, я повернулся к ней. Но Элен в испуге отшатнулась.
— Что с тобой, Роже?
Ее мысли, как всегда, не составляли для меня тайны. Теперь все они концентрировались вокруг зародившейся в ней жизни — из этого клубка я и выудил подтверждение всем своим догадкам.
Разумеется, я знал, что нельзя заглядывать в этот тайник, более того, надо притвориться, будто его не существует и отец ребенка кто-то другой. Кто угодно.
Тайники. Все мыслящие существа имеют и охраняют их — не только ради себя, но и для блага других. Кто, кроме Бога, любил бы нас, если бы все тайники душ наших были как на ладони? Я умел скрывать свои тайны — это первое, чему выучивается оперант-метапсихолог, хоть врожденный, хоть обученный. И лишь немногие неприкаянные души всегда уязвимы, всегда мечутся между латентностью и сознательным контролем над своими высшими умственными силами. Элен принадлежала к числу этих несчастных. У нее не было тайников.
— Роже, милый, ради Бога, что случилось?!
Не надо, не смотри. Она тебя любит, а не его. Не бери греха на душу. Сдалась тебе эта правда! Надо быть дураком, чтоб туда заглядывать.
И я, дурак, заглянул. Наша любовь была святотатством, и вот она, расплата.
Когда я убрал барьеры и показал ей необратимый факт моего бесплодия, и то, что я обманом выведал ее тайну, и то, что эту измену простить не могу, Элен сохранила олимпийское спокойствие.
— Если бы кто-нибудь другой… — пробормотал я. — Кто угодно — только не он.
— Это было один раз. — Она посмотрела на меня в упор. — На том идиотском семейном пикнике. Сама не знаю, что на меня нашло, безумие какое-то… Честное слово, я не хотела.
Бедная моя, ты же ничего не можешь скрыть! Хотела.
Злосчастный эпизод всплыл в ее памяти и навсегда отпечатался в моей. Оказавшись в эпицентре его принуждения, она податлива, очарована. Он смеется и овладевает ею. Сверкающий в небе фейерверк отзывается в ней таким же ярким фейерверком оргазмов — и в результате она теперь носит его ребенка.
— Я не могу с этим смириться, — сказал я ей.
— Но почему, Роже?.. Поверь, только один раз! С тех пор я видеть его не могу.
Ну надо же, вся как на ладони!.. Кто угодно, только не он… Будь он проклят! Будь проклята вся телепатия!
— Роже, я люблю тебя. Я понимаю, чувствую, как тебе больно. Клянусь, я думала, что ребенок твой… и решила выбросить из головы то глупое наваждение. — Она жалобно улыбнулась, представила мне светлый умственный образ. — Ты ведь любишь Дени, хотя он тоже сын Дона.
— Дени и Солнышко — это другое… А здесь я ничего не могу с собой поделать.
— У меня всего пятнадцать недель. Еще не поздно…
— Нет!
Она кивнула.
— Понимаю. Ничего не изменится? Только хуже будет?
Я излил на нее все свои подленькие мысли:
Ребенок и в самом деле будет чистым совершенством. Ты имела случай убедиться, что, несмотря на множество пороков, Дон гораздо способнее меня. Прощай, Элен.
— Роже, я люблю тебя. Ради всего святого, останься!
Я тоже тебя люблю и всегда буду любить. Но иначе не могу.
Я подошел к двери, открыл ее и сказал вслух:
— Позволь мне взять твою машину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Шшш.
Ах, любимый!
Не волнуйся. Если тебя это пугает, можно переместиться на кровать.
Элен сняла дом в Бреттон-Вудз и переоборудовала одну из спален под редакцию журнала. А другую мы все лето использовали по назначению. Мы решили пожениться в ноябре, когда она оформит развод. В те годы католическая церковь косо смотрела на подобные браки, не говоря уже о нашей греховной связи. Но ради Элен я готов был бросить вызов целой армии архангелов и потому загнал в глубины подсознания чувство вины, неизбежно преследующее всякого, кто отступает от своих принципов. Едва ли тот, кто не поднялся до метапсихической оперантности, разглядит за эротическим наслаждением подлинную близость душ, воспеваемую во все века поэтами и музыкантами. Правда, по отношению к другим Элен никогда не была на сто процентов оперантной, зато со мной достигла полной гармонии. Мы общались без слов, чувствовали малейшие перепады в настроении друг друга, угадывали самые сокровенные желания. Любовники, причастные к Единству, скорее всего, сочтут наше взаимодействие убогим, неуклюжим — ну и пускай, мы ощущали себя так, будто очутились в Стране Чудес. Прежде Элен не везло на партнеров: никто не сумел ее возбудить, и менее всех — дубина муж. Она уже отчаялась избавиться от сексуальной заторможенности, и на этой почве у нее даже развился некий комплекс. А со мной ей не пришлось ни притворяться, ни выяснять отношения. Я знал всю ее подноготную едва ли не с первой минуты знакомства. Пожалуй, это была самая удивительная особенность нашей любви — она и ускорила развязку, ибо я в своей глупой наивности сразу не осознал, к чему может привести безоружное вторжение в чужой мир.
Те четыре месяца стали самым счастливым временем в моей жизни. Не будь Элен, я бы превратился в стороннего наблюдателя, а то и в марионетку. Ныне я понимаю, наш разрыв помог свершиться великому предначертанию, но был ли он нарочно подстроен Лилмиком, или гуманоиды просто воспользовались нашей маленькой трагедией — этот вопрос остается для меня открытым. Призрак наверняка знает, но молчит, как молчало небо, когда я молил его ниспослать мне силу духа для преодоления гордыни и злобы, что теперь, спустя сто с лишним лет давалось бы мне без труда…
И все-таки дослушайте до конца. Сначала приятные воспоминания.
Пикники с шампанским и любовью на берегу старого доброго Гудзонова залива.
Теннис при луне на корте отеля Уайт-Маунтинс (весь его штат знал обо мне и Элен, но никто и рта не решался раскрыть, потому что Элен была постоянной клиенткой).
Хождение по кабакам в Монреале, где мы когда-то провели уик-энд и где я, встав на защиту ее чести от посягательств какой-то сволочи, еще более пьяной, чем мы, устроил дикий скандал с психическим битьем посуды.
Поездки в Бостон, шикарные апартаменты в Ритц-Карлтоне, концерты поп-музыки под открытым небом, магазины, рынки и отменная пища.
Визиты в загородной дом Донованов, где Элен учила меня ходить под парусом на озере и где мы без устали прочесывали все антикварные лавки в округе, а потом заканчивали день жареным на костре омаром и любовью у самой кромки берега.
Гонки в ее красном «порше» по лесам штата Мэн, где она играла в догонялки с лесовозами на ста тридцати в час.
Любовь в ненастный вечер на сиденье моего дряблого «фольксвагена» посреди крытого моста в Вермонте.
Любовь на лугу, неподалеку от ее дома в Конкорде, где над нами вились бабочки, обезумевшие от сотрясения эфира.
Любовь под соснами в августовский зной.
Любовь за плотно запертой дверью моего офиса в отеле.
Любовь после пикника в сумерках, прерванная медведем-соглядатаем.
Безумная психокинетическая любовь в тридцати трех позах.
Любовь после ссоры.
Нечем не замутненная любовь.
Марафонская любовь.
Усталая, уютная любовь.
И наконец, отчаянная любовь, ненадолго рассеявшая страхи и сомнения…
Но есть и воспоминания иного сорта, от которых я спешу отделаться.
Более всего меня тревожило сознание, что Элен никогда не преодолеет умственную блокаду латентности. Она могла телепатически общаться со мной и г. Дени, а Дени «слышал» ее и рылся в лабиринте ее мозга, но с другими людьми она выходила на уровень функциональной оперантности разве что в минуты сильного стресса. Я понимал, что ум Злен подвластен мне лишь в силу своей пассивности, и не мог отделаться от чувства вины.
Ей почти ничего не удавалось от меня скрыть. А для меня замаскироваться было проще простого. Скажем, Элен так и не узнала, в какой ужас повергла меня мысль о ее богатстве. Она строила радужные планы — как я брошу наконец «нудную работу в отеле» и она устроит меня на одно из предприятий своего дядюшки, как найду выгодное применение моему метапсихическому дару, как далеко пойдет Дени, когда мы вырвем его из лап иезуитов, как ее журнал станет глашатаем высших возможностей человеческого ума и все в том же роде. Я шарахался от ее энтузиазма, Элен огорчалась, но не могла избавиться от своей расчетливости.
Она была мне безгранично предана и все же не сумела скрыть разочарования, когда я активно не понравился ее братьям (один — выдающийся конгрессмен, другой финансовый воротила) и сестре, занимающейся благотворительностью. Элен очень переживала по поводу моих замашек простолюдина, моих насмешек над бреднями ее эфирианской клики, моих твердолобых религиозных убеждений, ничего общего не имевших с удобоваримой версией католицизма, провозглашенной кланом Кеннеди.
Своей родне я Представил Элен на жутком пикнике, который устроил по случаю Четвертого июля кузен Жерар. Мне было искренне жаль ее: платье слишком шикарное, манеры слишком утонченные, блюдо — ее вклад в нашу немудреную кухню — слишком изысканное. Она усугубила впечатление своим великолепным парижским прононсом, резавшим ухо дядюшке Луи и другим старым канюкам, а также признанием в том, что она из семьи ирландских протестантов. Из всех Ремилардов этим не были шокированы лишь Дени и Дон. Мой брат, вопреки остальным, отнесся к Элен с чрезмерным дружелюбием. Она поклялась мне, что между ними не было телепатического общения, но я, вспомнив его былые принудительные выходки, невольно усомнился, обозвав себя в душе ревнивым болваном. Впоследствии, когда мы заезжали к Дону и Солнышку за Дени (мы часто брали его с собой на прогулки), Элен держалась с братом отчужденно и даже с непонятной враждебностью. А в разговорах со мной открыто жалела его и настаивала, чтобы я что-то предпринял — «надо же лечить беднягу от алкоголизма!». Я знал, что все усилия с моей стороны будут бесполезны, и отказывался вмешиваться. Этим была вызвана одна из наших редких серьезных размолвок. Другая произошла, когда в начале сентября я отвез Дени в Бребефскую академию и рассказал о его метапсихических способностях отцу Джерету Элсворту, как велел Призрак. Элен утверждала, что иезуиты непременно станут «эксплуатировать» его, хотя не очень хорошо представляла — как. Я клялся ей, что Элсворт отреагировал на мое признание самым адекватным и благожелательным образом (кое о чем он и сам догадывался), но Элен упорствовала. Она относилась к Дени с каким-то болезненным трепетом, что не раз ставило меня в тупик; я понял природу этого отношения лишь долгое время спустя после нашего разрыва.
Разрыв. Я его помню как вчера.
Это произошло в конце октября, когда холмы Нью-Гемпшира окрасились в климактерические золото и багрянец. Мы вдвоем совершили последнее в сезоне паломничество к Большому Каменному Лику и под конец очутились в тихой сельской гостинице, фольклорном заведении, какие до сих пор привлекают в Новую Англию туристов со всей галактики. Скрипучие половицы, покосившиеся стены, уютная захламленность колониальными артефактами, продающимися по баснословным ценам. А кроме того, отменные еда и питье и деликатные хозяева. После ужина мы уединились в номере под островерхой крышей и сели рядышком на диван с комковатыми подушками.
Глядя на искрящиеся березовые поленья в очаге, слушая монотонный шум дождя по крыше, мы обсуждали предстоящую свадьбу и потягивали ароматный токай, припасенный для самых состоятельных клиентов. Это будет простая гражданская церемония в Конкорде; в свидетели возьмем ее знаменитого дядюшку, закажем небольшой ужин для присутствующих на бракосочетании (иными словами, из Ремилардов я там буду один).
Слегка захмелев, я слушал ее вполуха — до тех пор пока она не сообщила мне, что беременна.
Помнится, ее слова раскатились громом у меня в мозгу. Гроза, бушевавшая за стенами гостиницы, слилась с грохотом моих рухнувших умственных барьеров. Помню, как рука потянулась к графину и застыла в воздухе. До сих пор в ушах звучит веселый щебет Элен: она так рада, она всегда мечтала иметь ребенка, а муж не хотел, но теперь мечта сбылась, наш малыш будет астроментальным чудом, быть может, даже более совершенным, чем Дени.
У меня язык присох к гортани, на какое-то время я лишился рассудка. Нет! Мне послышалось, она этого не говорила! Кажется, я даже молил Господа сделать так, чтобы все оказалось неправдой, спасти мою любовь, мою жизнь. Потом долгими зимними вечерами я буду повторять свои наивные молитвы в тщетной попытке наступить на горло собственным амбициям и вернуться к ней, но любовь окажется бессильна перед натиском клокочущей во мне ярости и смертельно раненного самолюбия.
Конечно же, я сразу понял, кто отец.
Наконец решив, что уже достаточно овладел собой, что лицо мое ничего не выражает, а внутренний вой не слышен за вновь возведенным метапсихическим барьером, я повернулся к ней. Но Элен в испуге отшатнулась.
— Что с тобой, Роже?
Ее мысли, как всегда, не составляли для меня тайны. Теперь все они концентрировались вокруг зародившейся в ней жизни — из этого клубка я и выудил подтверждение всем своим догадкам.
Разумеется, я знал, что нельзя заглядывать в этот тайник, более того, надо притвориться, будто его не существует и отец ребенка кто-то другой. Кто угодно.
Тайники. Все мыслящие существа имеют и охраняют их — не только ради себя, но и для блага других. Кто, кроме Бога, любил бы нас, если бы все тайники душ наших были как на ладони? Я умел скрывать свои тайны — это первое, чему выучивается оперант-метапсихолог, хоть врожденный, хоть обученный. И лишь немногие неприкаянные души всегда уязвимы, всегда мечутся между латентностью и сознательным контролем над своими высшими умственными силами. Элен принадлежала к числу этих несчастных. У нее не было тайников.
— Роже, милый, ради Бога, что случилось?!
Не надо, не смотри. Она тебя любит, а не его. Не бери греха на душу. Сдалась тебе эта правда! Надо быть дураком, чтоб туда заглядывать.
И я, дурак, заглянул. Наша любовь была святотатством, и вот она, расплата.
Когда я убрал барьеры и показал ей необратимый факт моего бесплодия, и то, что я обманом выведал ее тайну, и то, что эту измену простить не могу, Элен сохранила олимпийское спокойствие.
— Если бы кто-нибудь другой… — пробормотал я. — Кто угодно — только не он.
— Это было один раз. — Она посмотрела на меня в упор. — На том идиотском семейном пикнике. Сама не знаю, что на меня нашло, безумие какое-то… Честное слово, я не хотела.
Бедная моя, ты же ничего не можешь скрыть! Хотела.
Злосчастный эпизод всплыл в ее памяти и навсегда отпечатался в моей. Оказавшись в эпицентре его принуждения, она податлива, очарована. Он смеется и овладевает ею. Сверкающий в небе фейерверк отзывается в ней таким же ярким фейерверком оргазмов — и в результате она теперь носит его ребенка.
— Я не могу с этим смириться, — сказал я ей.
— Но почему, Роже?.. Поверь, только один раз! С тех пор я видеть его не могу.
Ну надо же, вся как на ладони!.. Кто угодно, только не он… Будь он проклят! Будь проклята вся телепатия!
— Роже, я люблю тебя. Я понимаю, чувствую, как тебе больно. Клянусь, я думала, что ребенок твой… и решила выбросить из головы то глупое наваждение. — Она жалобно улыбнулась, представила мне светлый умственный образ. — Ты ведь любишь Дени, хотя он тоже сын Дона.
— Дени и Солнышко — это другое… А здесь я ничего не могу с собой поделать.
— У меня всего пятнадцать недель. Еще не поздно…
— Нет!
Она кивнула.
— Понимаю. Ничего не изменится? Только хуже будет?
Я излил на нее все свои подленькие мысли:
Ребенок и в самом деле будет чистым совершенством. Ты имела случай убедиться, что, несмотря на множество пороков, Дон гораздо способнее меня. Прощай, Элен.
— Роже, я люблю тебя. Ради всего святого, останься!
Я тоже тебя люблю и всегда буду любить. Но иначе не могу.
Я подошел к двери, открыл ее и сказал вслух:
— Позволь мне взять твою машину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92