По
уровню удобств его жилье было переходной формой между деревней и
городом: в будке-уборной сквозь дыру были видны мокрые и осклизлые
канализационные трубы, проходящие над выгребной ямой, но откуда и куда
они вели, было неясно. Однако в доме были газовая плита и телефон.
Гиреев усадил Татарского за стол на веранде и насыпал в заварной
чайник крупно смолотого порошка из красной жестяной банки с белой
надписью по-эстонски.
- Что это? - спросил Татарский.
- Мухоморы, - ответил Гиреев и налил в чайник кипятку. По комнате
разнесся запах грибного супа.
- Ты что, собираешься это пить?
- Не бойся, - сказал Гиреев, - коричневых тут нет.
Он произнес это таким тоном, будто снял все мыслимые возражения, и
Татарский не нашелся, что ответить. Минуту он колебался, а потом
вспомнил, что вчера как раз читал о мухоморах, и поборол сомнения. На
вкус мухоморный чай оказался довольно приятным.
- И чего от него будет?
- Сам увидишь, - ответил Гиреев. - Еще будешь их на зиму сушить.
- А что сейчас делать?
- Что хочешь, - сказал Гиреев.
- Говорить можно?
- Говори.
Полчаса прошло за малосодержательной беседой об общих знакомых. Ни
с кем из них, как и следовало ожидать, не произошло за это время ничего
интересного. Только один, Леша Чикунов, отличился - выпил несколько
бутылок "Финляндии" и звездной январской ночью замерз насмерть в домике
на детской площадке.
- Ушел в Валгаллу, - скупо прокомментировал Гиреев.
- Откуда такая уверенность? - спросил Татарский, но тут же вспомнил
бегущих оленей и багровое солнце с этикетки и внутренне согласился.
Между тем в его теле появилась какая-то еле ощутимая веселая
расслабленность. В груди возникали волны приятной дрожи, проходили по
туловищу и рукам и затихали, чуть-чуть не добравшись до пальцев. А
Татарскому отчего-то захотелось, чтобы эта дрожь непременно дошла до
пальцев. Он понял, что выпил мало. Но чайник был уже пуст.
- Есть еще? - спросил он.
- Во, - сказал Гиреев, - о чем я и говорил.
Он встал, вышел из комнаты и возвратился с развернутой газетой, на
которой были рассыпаны сухие кусочки нарезанных мухоморов. На некоторых
из них остались лоскутки красной кожицы со стянувшимися белыми бляшками,
на других были приставшие волокна газетной бумаги с зеркальными
отпечатками букв.
Кинув несколько кусочков в рот, Татарский разжевал их и проглотил.
Сушеные мухоморы немного напоминали по вкусу картофельные хлопья, только
были вкуснее - Татарский подумал, что их можно было бы продавать как
чипсы, в пакетиках, и здесь, видимо, скрывалась одна из дорог к быстрому
обогащению, джипу, рекламному клипу и насильственной смерти.
Задумавшись, каким мог бы быть этот клип, он отправил в рот новую порцию
и огляделся по сторонам. Некоторые из предметов, украшавших комнату,
стали заметны ему только сейчас. Например, лист бумаги, висевший на
стене на самом видном месте, - на нем была извилистая буква, не то
санскритская, не то тибетская, похожая на дракона с изогнутым хвостом.
- Что это? - спросил он Гиреева.
Гиреев покосился на стену.
- Хум, - сказал он.
- А зачем тебе?
- Я таким образом путешествую.
- Куда? - спросил Татарский.
Гиреев пожал плечами.
- Трудно объяснить, - сказал он. - Хум. Когда не думаешь, многое
становится ясно.
Но Татарский уже забыл о своем вопросе. Его захлестнула волна
благодарности к Гирееву за то, что тот привез его сюда.
- Знаешь, - сказал он, - у меня сейчас тяжелый период. Общаюсь в
основном с банкирами и рекламодателями. Загружают просто свинцово. А у
тебя здесь... Прямо как домой вернулся.
Гиреев, видимо, понимал, что с ним происходит.
- Пустяки, - сказал он. - Не бери в голову. Ко мне зимой приезжала
пара таких рекламодателей. Хотели сознание расширить. А потом босиком по
снегу убежали. Пошли погуляем?
Татарский с радостью согласился. Выйдя за калитку, они пошли через
поле, перерытое свежими канавами. Тропинка дошла до леса и запетляла
между деревьев. Зудящая дрожь в руках Татарского становилась все
сильнее, но все равно никак не доходила до пальцев. Заметив, что среди
деревьев растет много мухоморов, он отстал от Гиреева и сорвал с земли
несколько штук. Они были не красными, а темно-коричневыми и очень
красивыми. Быстро съев их, он догнал Гиреева, который ничего не заметил.
Скоро лес кончился. Они вышли на большой открытый участок -
колхозное поле, обрывавшееся у реки. Татарский поглядел вверх: над полем
висели высокие неподвижные облака и догорал невыразимо грустный
оранжевый закат, какие бывают иногда осенью под Москвой. Пройдясь по
дорожке вдоль края поля, они сели на поваленное дерево. Говорить не
хотелось.
Татарскому вдруг пришла в голову возможная рекламная концепция для
мухоморов. Она основывалась на смелой догадке, что высшей формой
самореализации мухомора как гриба является атомный взрыв - нечто вроде
светящегося нематериального тела, которое обретают некоторые продвинутые
мистики. А люди - просто вспомогательная форма жизни, которую мухомор
использует для достижения своей высшей цели, подобно тому как люди
используют плесень для приготовления сыра. Татарский поднял глаза на
оранжевые стрелы заката, и поток его мыслей прервался.
- Слушай, - через несколько минут нарушил тишину Гиреев, - я о Леше
Чикунове опять вспомнил. Жалко его, правда?
- Правда, - отозвался Татарский.
- Как это странно - он умер, а мы живем... Только я подозреваю, что
каждый раз, когда мы ложимся спать, мы точно так же умираем. И солнце
уходит навсегда, и заканчивается вся история. А потом небытие надоедает
само себе, и мы просыпаемся. И мир возникает снова.
- Как это небытие может надоесть само себе?
- Когда ты просыпаешься, ты каждый раз заново появляешься из
ниоткуда. И все остальное точно так же. А смерть - это замена знакомого
утреннего пробуждения чем-то другим, о чем совершенно невозможно думать.
У нас нет для этого инструмента, потому что наш ум и мир - одно и то же.
Татарский попытался понять, что это значит, и заметил, что думать
стало сложно и даже опасно, потому что его мысли обрели такую свободу и
силу, что он больше не мог их контролировать. Ответ сразу же появился
перед ним в виде трехмерной геометрической фигуры. Татарский увидел свой
ум - это была ярко-белая сфера, похожая на солнце, но абсолютно
спокойная и неподвижная. Из центра сферы к ее границе тянулись темные
скрученные ниточки-волоконца. Татарский понял, что это и есть его пять
чувств. Волоконце чуть потолще было зрением, потоньше - слухом, а
остальные были почти невидимы. Вокруг этих неподвижных волокон плясала
извивающаяся спираль, похожая на нить электрической лампы, которая то
совпадала на миг с одним из них, то завивалась сама вокруг себя
светящимся клубком вроде того, что оставляет в темноте огонек быстро
вращаемой сигареты. Это была мысль, которой был занят его ум.
"Значит, никакой смерти нет, - с радостью подумал Татарский. -
Почему? Да потому, что ниточки исчезают, но шарик-то остается!"
То, что ему удалось сформулировать ответ на вопрос, терзавший
человечество последние несколько тысяч лет, в таких простых и всякому
понятных терминах, наполнило его счастьем. Ему захотелось поделиться
своим открытием с Гиреевым, и он, взяв его за плечо, попытался
произнести последнюю фразу вслух. Но его рот произнес что-то другое,
бессмысленное - все слоги, из которых состояли слова, сохранились, но
оказались хаотически перемешанными. Татарский подумал, что ему надо
выпить воды, и сказал испуганно глядящему на него Гирееву:
- Мне бы хопить вотелось поды!
Гиреев явно не понимал, что происходит. Но было ясно, что
происходящее ему не нравится.
- Мне бы похить дытелось вохо! - кротко повторил Татарский и
попытался улыбнуться.
Ему очень хотелось, чтобы Гиреев улыбнулся в ответ. Но Гиреев повел
себя странно - встав с места, он попятился от Татарского, и тот понял,
что означает выражение "проступивший на лице ужас". Этот самый ужас
явственно отпечатался на лице его друга. Сделав несколько неуверенных
шагов назад, Гиреев повернулся и побежал. Это оскорбило Татарского до
глубины души.
Между тем уже начинали сгущаться сумерки. Непальская жилетка
Гиреева, мелькавшая в синей мгле между деревьями, была похожа на большую
бабочку. Возможность погони показалась Татарскому волнующей. Он
припустился следом за Гиреевым, высоко подпрыгивая, чтобы не споткнуться
о какое-нибудь корневище или кочку. Скоро выяснилось, что он бегает
гораздо быстрее Гиреева - просто несопоставимо быстрее. Несколько раз
обогнав его и вернувшись назад, он заметил, что бегает не вокруг
Гиреева, а вокруг обломка сухого ствола в человеческий рост. Это
несколько привело его в чувство, и он побрел по тропинке туда, где, как
ему казалось, была станция.
По дороге он съел еще несколько мухоморов, которые показали ему
себя среди деревьев, и вскоре очутился на широкой грунтовке, с одной
стороны которой шел забор из крашеной проволочной сетки.
Впереди появился прохожий. Татарский подошел к нему и вежливо
спросил:
- Вы ска нежите стан пройти до акции? Ну, где торектрички хо?
Поглядев на Татарского, прохожий отшатнулся и побежал прочь.
Похоже, сегодня все реагировали на него одинаково. Татарский вспомнил
своего чеченского нанимателя и весело подумал: "Вот бы встретить
Гусейна! Интересно, а он испугался бы?"
Когда вслед за этим на обочине дороги появился Гусейн, испугался
сам Татарский. Гусейн молча стоял в траве и никак не реагировал на
приближение Татарского. Но тот затормозил сам, подошел к нему тихим
детским шагом и виновато замер.
- Чего хотел? - спросил Гусейн.
От испуга Татарский даже не заметил, нормально он говорит или нет.
А сказал он нечто предельно неуместное:
- Я буквально на секунду. Я хотел спросить тебя как представителя
target group: какие ассоциации вызывает у тебя слово "парламент"?
Гусейн не удивился. Чуть подумав, он ответил:
- Была такая поэма у аль-Газзави. "Парламент птиц". Это о том, как
тридцать птиц полетели искать птицу по имени Семург - короля всех птиц и
великого мастера.
- А зачем они полетели искать короля, если у них был парламент?
- Это ты у них спроси. И потом, Семург был не просто королем, а еще
и источником великого знания. А о парламенте так не скажешь.
- И чем все кончилось? - спросил Татарский.
- Когда они прошли тридцать испытаний, они узнали, что слово
"Семург" означает "тридцать птиц".
- От кого?
- Им это сказал божественный голос.
Татарский чихнул. Гусейн сразу замолчал и отвернул помрачневшее
лицо. Довольно долго Татарский ждал продолжения, пока не понял, что
Гусейн - это столб с прибитым плакатом "Костров не жечь!", плохо
различимым в полутьме. Это его расстроило - как оказалось, Гиреев и
Гусейн заодно. История Гусейна ему понравилась, но стало ясно, что ее
деталей он не узнает, а в таком виде она не тянула на концепцию для
сигарет. Татарский пошел дальше, размышляя, что заставило его трусливо
остановиться возле столба-Гусейна, который даже не попросил его об этом.
Объяснение было не самым приятным: это был не до конца выдавленный
из себя раб, рудимент советской эпохи. Немного подумав, Татарский пришел
к выводу, что раб в душе советского человека не сконцентрирован в
какой-то одной ее области, а, скорее, окрашивает все происходящее на ее
мглистых просторах в цвета вялотекущего психического перитонита, отчего
не существует никакой возможности выдавить этого раба по каплям, не
повредив ценных душевных свойств. Эта мысль показалась Татарскому важной
в свете его предстоящего сотрудничества с Пугиным, и он долго шарил по
карманам в поисках ручки, чтобы записать ее. Ручки, однако, не нашлось.
Зато навстречу вышел новый прохожий - на этот раз точно не
галлюцинация. Это стало ясно после попытки Татарского одолжить ручку -
прохожий побежал от него прочь, побежал по-настоящему быстро и не
оглядываясь.
Татарский никак не мог взять в толк, что именно в его поведении
действует на встречных таким устрашающим образом. Возможно, людей пугала
странная дисфункция его речи - то, что слова, которые он пытался
произнести, распадались на слоги, которые потом склеивались друг с
другом случайным образом. Но в этой неадекватной реакции было все же и
что-то лестное.
Татарского вдруг настолько поразила одна мысль, что он остановился
и хлопнул себя ладонью по лбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39