но все, накопившееся за прошедшее время и загнанное внутрь, вырвалось по пустяковому поводу. Облегчить душу и разрядиться, конечно, очень здорово, но сейчас это было ошибкой, потому что чиновник сразу меня невзлюбил.
– Подпадаете под статью о пропаганде свержения правительства Соединенных Штатов.
– Что вы такое говорите?.. Я никогда не занимался ничем подобным!
– А членство в движении «Калифорнийские юристы за охрану окружающей среды»? И еще – работа в организации «Американские социалисты за легальные действия»?
– Что в этом противозаконного? Мы никогда не призывали никого свергать, лишь ратовали за перемены.
Чиновник презрительно усмехнулся. «Поймали голубчика», – прочел я в его ненавидящем взгляде. Да, он меня буквально ненавидел.
Я затребовал адвоката, но, пока тот еще не прибыл, меня прогнали через «психичку» и взяли пробу крови. Велели дать подписку о невыезде. А назавтра сообщили, что обнаружена положительная реакция на вирус HIV. Я убежден, что это вранье – в Швейцарии проверяют иностранцев каждые четыре месяца, и там не возникало никаких вопросов. Я так и сказал надутому чиновнику, а мне велели оставаться на месте, пока не будут закончены все анализы. Задержали багаж. Если результаты окажутся положительными, посадят на карантин.
Адвокат сообщил, что в настоящее время закон, о котором упоминал чиновник Иммиграционной службы, оспаривается в правительстве и может быть отозван. Тем временем я поселился в мотеле неподалеку от конторы моего адвоката. Говорил с Памелой, она предложила послать Лидди за кем-нибудь из округа Ориндж, чтобы мне побыстрее распутаться со здешними крючкотворами. Посадил Лидди на самолет; бедняжка убивается о Памеле и обо мне. Результатов анализа осталось ждать еще два дня.
Работать! Не прекращать труд. Местная библиотека, старинная ручная пишмашинка. Книга насмехается надо мной: «Как ты, червяк недодавленный, вздумал замахнуться на такое?» Но я все равно работаю. В известном смысле, это единственное, что мне осталось.
Меня продолжает волновать история подобных проблем. Не личных невзгод, конечно, нет. И тем более не моих собственных. Экономическая депрессия, война, СПИД. Страшно. И с каждым разом все становится хуже и хуже. Через двенадцать лет после начала тысячелетия… Может быть, автор Апокалипсиса немного напутал в цифрах? Может быть, до конца света осталось совсем немного?
Иногда я читаю написанное с горечью – для них все так легко. Если бы я мог быть рассказчиком, который, расположившись в кресле, холодно, иронично и беспристрастно описывает частную жизнь своих героев, потому что жизнь эта – важна! Когда жизнь человека важна – это и есть утопия. Я представляю такого писателя, усевшегося на лесистой вершине холма в округе Ориндж. Он сидит за столом под сенью оливкового дерева и смотрит вниз на заросшую садами равнину и на Тихий океан, сверкающий вдали солнечными блестками. Или – вижу его на Марсе (а почему нет?), строчащего хроники рождения нового мира, вырастающего из остатков того здорового, что еще сохранилось на старушке Земле, – там, где сам я завяз в 2012 году с предписанием не покидать округа, как выразился шериф. Между мной и моей женой – океан, между мной и моей дочерью – континент, и жизни наши ни для кого не важны, никому не интересны.
* * *
Шли дни, но Кевин так и не приходил в свое прежнее, равновесное состояние. В конце той недели Кевин смотрел новости о высадке на Марс, и неожиданно до него дошло, что он никогда не вернется в себя – того, каким был раньше. Эта мысль напугала его, болезненно обеспокоила.
Не то чтобы Кевин не был счастлив. При воспоминании о ночи на холмах и о Рамоне ему становилось легче, психологически легче, особенно когда он работал или плавал. Радость победы над гравитацией, как будто это она оказывала прямое противодействие. Несколько экстравагантный оборот речи «прогулки по воздуху» являлся, пожалуй, самым точным определением реальности, в которой сейчас существовал Кевин. Удивительно…
Но то была очень странная ночь. Похожая на сон. Части этого сна ускользали из памяти, как только он сосредотачивался на других деталях. Кевин вообще боялся думать о чем-либо, чтобы не потерять свежесть ощущения той ночи.
Когда он вновь увидел Рамону – в раскопе на вскрытом перекрестке, – сердце его подпрыгнуло и он поспешно спрятал глаза. А она – помнит ли она?.. И вообще, было ли это на самом деле или нет?
Когда Кевин все-таки навел норовящий уползти в сторону взгляд на разрытую яму, первое, что он увидел, – улыбка Рамоны. Черные глаза ее светили Кевину двумя маяками бухты радости. Она помнила! И если то был лишь сон, выходит, снился он им обоим.
Кевин ощутил легкость совершенно необыкновенную; вонзая кирку во взломанный асфальт, он всякий раз ожидал, что от толчка взлетит в воздух, словно детский шарик.
Да, он действительно любил – без конца и без края. Впервые в жизни. Вот уж припозднился! Большинство нормальных людей впервые знакомятся с этой штукой, когда им нет и двадцати. Первая любовь – побочный продукт силы, брызжущей из молодого организма, силы прорастания; вот юное существо и влюбляется, не тратя лишнего времени на выбор и поиски, в кого-либо из школьных знакомых, причем вовсе не из-за его (ее) необычайных достоинств, а просто по причине непреодолимого стремления любить. Юношеская влюбленность – один из этапов созревания души. Но, хоть истинные качества любимого не играют большой роли, это не значит, что первая любовь – чувство преходящее или слабое. Наоборот, вследствие своей новизны, наверное, оно переживается с особой остротой. Большинство взрослых забывает о первой любви в водовороте событий, куда их окунула жизнь; а может быть, они просто не желают вспоминать моменты (или годы), когда их поведение – так они теперь это понимают – было сплошной глупостью, неловкостью и стыдом… Достаточно часто наша первая любовь угловата, направлена на совсем неподходящий объект или же как-то бедно и коряво выражена, и почти никогда не бывает награждена взаимностью; словом – лучше о ней не вспоминать. Но наберитесь храбрости обратиться взглядом в то время – и вы опять почувствуете всепобеждающую мощь своего первого чувства. Мало после него случается событий, заставляющих ощутить, что вы не просто существуете на свете, а живете – полно, ярко, ощущая счастье, испытывая боль.
Герою нашему, однако, не пришлось влюбиться в юности. Да и позже, если говорить честно, любовь его не посещала. Желание никогда не разливало огонь по жилам Кевина Клейборна; ни одна из встреч не вдохновила Кевина на сильное чувство. Кевин шел по жизни, беря понемногу из колодца плотской любви, но что-то он упускал. Таково было его смутное ощущение. Сердитые попытки Дорис сказать ему об этом несколько лет назад насторожили сердце Кевина – оказывается, кто-то чувствует то, что Кевин не в силах ощутить… Кевин тогда очень смутился душой – ведь он тоже любил. А что, разве нет? Он многих любил: Дорис, друзей, семью, соседей, ребят из софтбольной команды. Но это, похоже, совсем не та любовь.
Так или иначе, но связь Кевина с Дорис прекратилась, почти не успев начаться. И вот теперь, когда Кевин впервые испытал романтическую любовь, он был изрядным переростком. Возраст за три десятка, годы работы – и дома, и вдали от него, тысячи знакомств. Чувство его не являлось запоздало сгустившимся до реальной плотности детским желанием любить кого-нибудь. Не было оно и просто порывом души, хотя, без сомнения, движения в Кевине, в самом его духе, происходили. Душа человека всегда изменяется, пусть даже и с примороженной медлительностью.
Рамона воплощала в себе самые прекрасные женские черты, каковые когда-то и где-то впечатались в душу Кевина. Рамона Санчес, его друг. И когда неожиданно она стала свободна и обратила на него свое внимание – вернее, обратила к нему свои чувства, – вот тут душа Кевина показала себя, как тот аляскинский ледник, что полз себе, прибавляя по одному метру за столетие, а в один прекрасный год прыгнул сразу на сотню, перекрыв своим языком бухту.
Удивительная штука влюбленность. Любовь изменила все. Когда Кевин работал, любовь давала ему дополнительное, чувственное, что ли, удовлетворение от работы; он спешил трудиться. Когда Кевин был дома, любовь давала ему качества хорошего соседа и друга. Люди отдыхали душой рядом с ним; проводить с Кевином время было просто приятно. С ним можно было поговорить. Правда, это и раньше не представляло больших трудностей, но теперь Кевин гораздо охотнее отдавался беседе.
В бассейне он плавал теперь, как чемпион, летя по воде, словно по воздуху. Кевин любил выкладываться. Да и в мяч он стал играть лучше прежнего. Это была полоса побед, и ширилась она как будто без усилий с его стороны. Просто все происходило само собой. Наконец очередь дошла и до софтбола. Скрытный удар, отличное чувство игры, мощный напор на линии – все эти таланты с неизбежностью постигли нашего влюбленного. Теперь он делал сорок три из сорока трех и на площадке его величали не иначе, как «мистер Тысячник» или «реактивная бита». Кевин смеялся, он не относился с излишней серьезностью к своему победному шествию, и от этого его успех еще возрастал.
А когда рядом была Рамона… В то утро на раскопанном перекрестке, где они отправляли общественные обязанности, Кевин понял, что значит для любящего сердца, когда его вторая половинка рядом. Района была здесь, стоило лишь оглянуться; он мог посмотреть на нее, когда захочет, – вот она, грациозная, сильная, даже не представляющая себе, до чего прекрасна. А когда она смотрела на него, он знал, что ее глаза говорят: «Я все помню. Я твоя!»
Бог мой! Это была любовь.
* * *
Для Дорис дни после той вечеринки были отмечены немыслимо затянувшимся тяжким похмельем. Она чувствовала себя тошнотно, плохо понимала, где находится и что вокруг происходит, была крайне раздражительна. Однажды вечером, когда Хэнк поднялся к ужину, она зло произнесла:
– Черт возьми, Хэнк, тебе всегда удается влить в меня раз в десять больше проклятой текилы, чем я могу выпить. Зачем ты так поступаешь?
– Ну… знаешь, – ответил Хэнк, моргая с застенчивостью идиота, – я всегда стараюсь жить по правилу древних греков, гласящему: «Умеренность во всем».
– Это у тебя такая умеренность? – воскликнула Дорис, чувствуя, как из глубины желудка поднимается тошнота.
Все сидящие за столом просто взвыли от восторга, услышав новую теорию Хэнка.
– Умеренность во всем! – смеялся Рафаэль. – Молодчина, Хэнк, это ты в самую точку! Надежда подала голос:
– Однажды я была на Родосе – там, где родилась эта фраза. Автор мысли – Клеобул, а высказал ее он в 650 году до нашей эры. В путеводителе, который я купила, был дан такой перевод: «Мера есть во всем хорошем».
– Тоже колечко, да не то же, – усмехнулся Андрее.
– Что за чушь ты болтаешь, Хэнк? – продолжала сердиться Дорис. – Неужели воздержанность во всем подразумевает уничтожение двадцати пяти бутылей ужасающей текилы?
– Ну, понимаешь, когда говорят – умеренность во всех вещах, то среди этих вещей непременно подразумевают и саму умеренность. Ты проникаешь в мою мысль? Чтобы было понятнее, скажу так: иногда надо немного доходить до сумасшествия.
* * *
Затем явился Том; после ужина он и Дорис приступили к разбору записей, которые Дорис утащила со своей работы.
Том покрутил головой:
– Тут почти все, похоже, зашифровано. Конечно, может быть, они воспользовались простым шифром. Но если это засекречено путем дополнительного кодирования, тогда черта с два мы чего добьемся. – Дорис сердито нахмурилась. – Это во-первых, – продолжал Том. – А во-вторых, даже если мы расколем код и все будет расшифровано, для меня эти записи так и останутся загадкой. Я не бухгалтер-аналитик. И до пенсии не был им.
– Я подумала, что, может быть, вы усмотрите какие-то следы, зацепки… – промолвила Дорис. Запал ее понемногу испарялся.
– Ну, допустим, смогу. Но, понимаешь, твой приятель Джон, похоже, не был допущен к секретам фирмы, тем более если она замешана в сомнительных делишках. Видно у него не слишком высокая форма допуска.
– Дер-рьмо! – раздельно произнесла Дорис. – Кой черт дернул меня схватить именно эту папку!
– Ты меня спрашиваешь?
Надежда задумчиво взглянула на Тома:
– А не осталось у тебя друзей в Вашингтоне, кто смыслил бы в подобных делах?
Том довольно долго переваривал идею, затем открыл рот:
– Может быть, и остались. Надо позвонить. А вы пока рассортируйте кипу – в одну сторону то, что на человеческом языке, в другую шифровки. Если, конечно, поймете разницу.
– И все-таки у Джона очень высокая форма допуска, – сказала Дорис, принимаясь за бумаги.
Том лишь покачал головой и пошел к видеофону. Некоторое время он беседовал с миниатюрной седой негритянкой, сидевшей откинувшись на спинку кресла;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Подпадаете под статью о пропаганде свержения правительства Соединенных Штатов.
– Что вы такое говорите?.. Я никогда не занимался ничем подобным!
– А членство в движении «Калифорнийские юристы за охрану окружающей среды»? И еще – работа в организации «Американские социалисты за легальные действия»?
– Что в этом противозаконного? Мы никогда не призывали никого свергать, лишь ратовали за перемены.
Чиновник презрительно усмехнулся. «Поймали голубчика», – прочел я в его ненавидящем взгляде. Да, он меня буквально ненавидел.
Я затребовал адвоката, но, пока тот еще не прибыл, меня прогнали через «психичку» и взяли пробу крови. Велели дать подписку о невыезде. А назавтра сообщили, что обнаружена положительная реакция на вирус HIV. Я убежден, что это вранье – в Швейцарии проверяют иностранцев каждые четыре месяца, и там не возникало никаких вопросов. Я так и сказал надутому чиновнику, а мне велели оставаться на месте, пока не будут закончены все анализы. Задержали багаж. Если результаты окажутся положительными, посадят на карантин.
Адвокат сообщил, что в настоящее время закон, о котором упоминал чиновник Иммиграционной службы, оспаривается в правительстве и может быть отозван. Тем временем я поселился в мотеле неподалеку от конторы моего адвоката. Говорил с Памелой, она предложила послать Лидди за кем-нибудь из округа Ориндж, чтобы мне побыстрее распутаться со здешними крючкотворами. Посадил Лидди на самолет; бедняжка убивается о Памеле и обо мне. Результатов анализа осталось ждать еще два дня.
Работать! Не прекращать труд. Местная библиотека, старинная ручная пишмашинка. Книга насмехается надо мной: «Как ты, червяк недодавленный, вздумал замахнуться на такое?» Но я все равно работаю. В известном смысле, это единственное, что мне осталось.
Меня продолжает волновать история подобных проблем. Не личных невзгод, конечно, нет. И тем более не моих собственных. Экономическая депрессия, война, СПИД. Страшно. И с каждым разом все становится хуже и хуже. Через двенадцать лет после начала тысячелетия… Может быть, автор Апокалипсиса немного напутал в цифрах? Может быть, до конца света осталось совсем немного?
Иногда я читаю написанное с горечью – для них все так легко. Если бы я мог быть рассказчиком, который, расположившись в кресле, холодно, иронично и беспристрастно описывает частную жизнь своих героев, потому что жизнь эта – важна! Когда жизнь человека важна – это и есть утопия. Я представляю такого писателя, усевшегося на лесистой вершине холма в округе Ориндж. Он сидит за столом под сенью оливкового дерева и смотрит вниз на заросшую садами равнину и на Тихий океан, сверкающий вдали солнечными блестками. Или – вижу его на Марсе (а почему нет?), строчащего хроники рождения нового мира, вырастающего из остатков того здорового, что еще сохранилось на старушке Земле, – там, где сам я завяз в 2012 году с предписанием не покидать округа, как выразился шериф. Между мной и моей женой – океан, между мной и моей дочерью – континент, и жизни наши ни для кого не важны, никому не интересны.
* * *
Шли дни, но Кевин так и не приходил в свое прежнее, равновесное состояние. В конце той недели Кевин смотрел новости о высадке на Марс, и неожиданно до него дошло, что он никогда не вернется в себя – того, каким был раньше. Эта мысль напугала его, болезненно обеспокоила.
Не то чтобы Кевин не был счастлив. При воспоминании о ночи на холмах и о Рамоне ему становилось легче, психологически легче, особенно когда он работал или плавал. Радость победы над гравитацией, как будто это она оказывала прямое противодействие. Несколько экстравагантный оборот речи «прогулки по воздуху» являлся, пожалуй, самым точным определением реальности, в которой сейчас существовал Кевин. Удивительно…
Но то была очень странная ночь. Похожая на сон. Части этого сна ускользали из памяти, как только он сосредотачивался на других деталях. Кевин вообще боялся думать о чем-либо, чтобы не потерять свежесть ощущения той ночи.
Когда он вновь увидел Рамону – в раскопе на вскрытом перекрестке, – сердце его подпрыгнуло и он поспешно спрятал глаза. А она – помнит ли она?.. И вообще, было ли это на самом деле или нет?
Когда Кевин все-таки навел норовящий уползти в сторону взгляд на разрытую яму, первое, что он увидел, – улыбка Рамоны. Черные глаза ее светили Кевину двумя маяками бухты радости. Она помнила! И если то был лишь сон, выходит, снился он им обоим.
Кевин ощутил легкость совершенно необыкновенную; вонзая кирку во взломанный асфальт, он всякий раз ожидал, что от толчка взлетит в воздух, словно детский шарик.
Да, он действительно любил – без конца и без края. Впервые в жизни. Вот уж припозднился! Большинство нормальных людей впервые знакомятся с этой штукой, когда им нет и двадцати. Первая любовь – побочный продукт силы, брызжущей из молодого организма, силы прорастания; вот юное существо и влюбляется, не тратя лишнего времени на выбор и поиски, в кого-либо из школьных знакомых, причем вовсе не из-за его (ее) необычайных достоинств, а просто по причине непреодолимого стремления любить. Юношеская влюбленность – один из этапов созревания души. Но, хоть истинные качества любимого не играют большой роли, это не значит, что первая любовь – чувство преходящее или слабое. Наоборот, вследствие своей новизны, наверное, оно переживается с особой остротой. Большинство взрослых забывает о первой любви в водовороте событий, куда их окунула жизнь; а может быть, они просто не желают вспоминать моменты (или годы), когда их поведение – так они теперь это понимают – было сплошной глупостью, неловкостью и стыдом… Достаточно часто наша первая любовь угловата, направлена на совсем неподходящий объект или же как-то бедно и коряво выражена, и почти никогда не бывает награждена взаимностью; словом – лучше о ней не вспоминать. Но наберитесь храбрости обратиться взглядом в то время – и вы опять почувствуете всепобеждающую мощь своего первого чувства. Мало после него случается событий, заставляющих ощутить, что вы не просто существуете на свете, а живете – полно, ярко, ощущая счастье, испытывая боль.
Герою нашему, однако, не пришлось влюбиться в юности. Да и позже, если говорить честно, любовь его не посещала. Желание никогда не разливало огонь по жилам Кевина Клейборна; ни одна из встреч не вдохновила Кевина на сильное чувство. Кевин шел по жизни, беря понемногу из колодца плотской любви, но что-то он упускал. Таково было его смутное ощущение. Сердитые попытки Дорис сказать ему об этом несколько лет назад насторожили сердце Кевина – оказывается, кто-то чувствует то, что Кевин не в силах ощутить… Кевин тогда очень смутился душой – ведь он тоже любил. А что, разве нет? Он многих любил: Дорис, друзей, семью, соседей, ребят из софтбольной команды. Но это, похоже, совсем не та любовь.
Так или иначе, но связь Кевина с Дорис прекратилась, почти не успев начаться. И вот теперь, когда Кевин впервые испытал романтическую любовь, он был изрядным переростком. Возраст за три десятка, годы работы – и дома, и вдали от него, тысячи знакомств. Чувство его не являлось запоздало сгустившимся до реальной плотности детским желанием любить кого-нибудь. Не было оно и просто порывом души, хотя, без сомнения, движения в Кевине, в самом его духе, происходили. Душа человека всегда изменяется, пусть даже и с примороженной медлительностью.
Рамона воплощала в себе самые прекрасные женские черты, каковые когда-то и где-то впечатались в душу Кевина. Рамона Санчес, его друг. И когда неожиданно она стала свободна и обратила на него свое внимание – вернее, обратила к нему свои чувства, – вот тут душа Кевина показала себя, как тот аляскинский ледник, что полз себе, прибавляя по одному метру за столетие, а в один прекрасный год прыгнул сразу на сотню, перекрыв своим языком бухту.
Удивительная штука влюбленность. Любовь изменила все. Когда Кевин работал, любовь давала ему дополнительное, чувственное, что ли, удовлетворение от работы; он спешил трудиться. Когда Кевин был дома, любовь давала ему качества хорошего соседа и друга. Люди отдыхали душой рядом с ним; проводить с Кевином время было просто приятно. С ним можно было поговорить. Правда, это и раньше не представляло больших трудностей, но теперь Кевин гораздо охотнее отдавался беседе.
В бассейне он плавал теперь, как чемпион, летя по воде, словно по воздуху. Кевин любил выкладываться. Да и в мяч он стал играть лучше прежнего. Это была полоса побед, и ширилась она как будто без усилий с его стороны. Просто все происходило само собой. Наконец очередь дошла и до софтбола. Скрытный удар, отличное чувство игры, мощный напор на линии – все эти таланты с неизбежностью постигли нашего влюбленного. Теперь он делал сорок три из сорока трех и на площадке его величали не иначе, как «мистер Тысячник» или «реактивная бита». Кевин смеялся, он не относился с излишней серьезностью к своему победному шествию, и от этого его успех еще возрастал.
А когда рядом была Рамона… В то утро на раскопанном перекрестке, где они отправляли общественные обязанности, Кевин понял, что значит для любящего сердца, когда его вторая половинка рядом. Района была здесь, стоило лишь оглянуться; он мог посмотреть на нее, когда захочет, – вот она, грациозная, сильная, даже не представляющая себе, до чего прекрасна. А когда она смотрела на него, он знал, что ее глаза говорят: «Я все помню. Я твоя!»
Бог мой! Это была любовь.
* * *
Для Дорис дни после той вечеринки были отмечены немыслимо затянувшимся тяжким похмельем. Она чувствовала себя тошнотно, плохо понимала, где находится и что вокруг происходит, была крайне раздражительна. Однажды вечером, когда Хэнк поднялся к ужину, она зло произнесла:
– Черт возьми, Хэнк, тебе всегда удается влить в меня раз в десять больше проклятой текилы, чем я могу выпить. Зачем ты так поступаешь?
– Ну… знаешь, – ответил Хэнк, моргая с застенчивостью идиота, – я всегда стараюсь жить по правилу древних греков, гласящему: «Умеренность во всем».
– Это у тебя такая умеренность? – воскликнула Дорис, чувствуя, как из глубины желудка поднимается тошнота.
Все сидящие за столом просто взвыли от восторга, услышав новую теорию Хэнка.
– Умеренность во всем! – смеялся Рафаэль. – Молодчина, Хэнк, это ты в самую точку! Надежда подала голос:
– Однажды я была на Родосе – там, где родилась эта фраза. Автор мысли – Клеобул, а высказал ее он в 650 году до нашей эры. В путеводителе, который я купила, был дан такой перевод: «Мера есть во всем хорошем».
– Тоже колечко, да не то же, – усмехнулся Андрее.
– Что за чушь ты болтаешь, Хэнк? – продолжала сердиться Дорис. – Неужели воздержанность во всем подразумевает уничтожение двадцати пяти бутылей ужасающей текилы?
– Ну, понимаешь, когда говорят – умеренность во всех вещах, то среди этих вещей непременно подразумевают и саму умеренность. Ты проникаешь в мою мысль? Чтобы было понятнее, скажу так: иногда надо немного доходить до сумасшествия.
* * *
Затем явился Том; после ужина он и Дорис приступили к разбору записей, которые Дорис утащила со своей работы.
Том покрутил головой:
– Тут почти все, похоже, зашифровано. Конечно, может быть, они воспользовались простым шифром. Но если это засекречено путем дополнительного кодирования, тогда черта с два мы чего добьемся. – Дорис сердито нахмурилась. – Это во-первых, – продолжал Том. – А во-вторых, даже если мы расколем код и все будет расшифровано, для меня эти записи так и останутся загадкой. Я не бухгалтер-аналитик. И до пенсии не был им.
– Я подумала, что, может быть, вы усмотрите какие-то следы, зацепки… – промолвила Дорис. Запал ее понемногу испарялся.
– Ну, допустим, смогу. Но, понимаешь, твой приятель Джон, похоже, не был допущен к секретам фирмы, тем более если она замешана в сомнительных делишках. Видно у него не слишком высокая форма допуска.
– Дер-рьмо! – раздельно произнесла Дорис. – Кой черт дернул меня схватить именно эту папку!
– Ты меня спрашиваешь?
Надежда задумчиво взглянула на Тома:
– А не осталось у тебя друзей в Вашингтоне, кто смыслил бы в подобных делах?
Том довольно долго переваривал идею, затем открыл рот:
– Может быть, и остались. Надо позвонить. А вы пока рассортируйте кипу – в одну сторону то, что на человеческом языке, в другую шифровки. Если, конечно, поймете разницу.
– И все-таки у Джона очень высокая форма допуска, – сказала Дорис, принимаясь за бумаги.
Том лишь покачал головой и пошел к видеофону. Некоторое время он беседовал с миниатюрной седой негритянкой, сидевшей откинувшись на спинку кресла;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51