Но дело не в том, какой высоты ты достигнешь сегодня. А только в том, чтобы двигаться вперед вместе с вечным движением Жизни. А войти в него, в это движение, можно только любовью. Если сегодня ты не украсил никому дня твоей простой добротой — твой день пропал. Ты не включился в вечное движение, в котором жила сегодня вся Вселенная; ты отъединился от людей, а значит, не мог подняться ни к какому совершенству. Туда путь один: через любовь к человеку.
Никто не может быть отделен от человечества ни в чем: ни в дурном, ни в хорошем. В каждом из нас воплощено все человечество. Это не риторический оборот, не художественный образ, а реальная действительность.
Все низменное и дурное, вызывающее у тебя естественное чувство отталкивания, протест, брезгливость, живет и в тебе же самом, но оно живет в связанном состоянии, запрятанное так глубоко от тебя, что ты об этом и не подозреваешь. Иногда необходимо чрезвычайное обстоятельство, чтоб оно выявило себя.
Из этого вытекает призыв к неосуждению, которое имеет практический результат для самого тебя: отрицая и обличая других, ты не подозреваешь, что отрицаешь и обличаешь самого себя. Неосуждение важно еще как этап, предшествующий состраданию. Целительная сила сострадания, как некий бумеранг, возвращаясь к тебе же, помогает изжить в тебе то, что глубинно и подчас скрыто от тебя.
Но если в тебе живет все дурное и низменное, то, с другой стороны, в тебе живет все высокое и героическое. Но оно тоже находится в тебе в связанном состоянии, неосознанное тобою. Понимание этой стороны дела уничтожает питательную почву зависти: все высочайшее, что доступно избранным человечества, доступно и тебе. Просто нужно быть внимательным к себе и не бояться себя и силы своей.
Все действия человека куют его связь со всем миром. Как бы ты ни жил, отьединиться от связи с людьми ты не можешь. Ты можешь только своим поведением ковать ту или иную связь, ткать ту или иную сеть, в которую ловишь людей и ловишься сам. Тобой создается та или иная атмосфера добра или зла.
Постигни, что служение ближнему — это не порыв доброты, когда ты готов все раздать, а потом думать, где бы самому промыслить что-нибудь из отданного для собственных первейших нужд. Это вся линия поведения, весь труд дня, соединенный и прочитанный радостью жить. Ценность ряда прожитых дней измеряется единственной мерой: где и сколько ты выткал за день нитей любви, где и как ты сумел их закрепить и чем ты связал закрепляющие узлы. Оцени радость жить не для созерцания мудрости, не для знания и восторгов любви, но как простое понимание: все связано, нельзя отьединиться ни от одного человека, не только от всей совокупности обстоятельств".
Утром, причем довольно рано, меня разбудил мелодичный звон колокольчика. Его сопровождало монотонное пение. Звон колокольчика повторялся потом каждое утро, и однажды я спросил у Святослава Николаевича: что это значит? Он пояснил, что, по представлениям индусов, дом его отца — ведь отца здесь называют то Махатмой, то Махариши, то Гуру-Дэвом — священный. Поэтому каждый день вне зависимости от погоды (жара ли, холод, дождь, снег, вьюга — все равно) местный пандит совершает ритуальный обход вокруг дома. Такова традиция.
После завтрака Святослав Николаевич уехал по делам в город. Я же отправился бродить по саду, опять спустился вниз к памятнику Рериха. Возвращаясь, я увидел, что у кедра-великана пандит (тот самый, что разбудил меня утром; он был смугл, худощав) готовится к какому-то обряду. Глиняная чаша была наполнена водой. На постаменте статуи у ног Гугу-Чохана горели благовонные палочки. Потом я узнал, что за два месяца до нашего приезда в дерево ударила молния. Ударила странным образом, не обуглив его, а как бы прорезав секирой. Пандит должен был спросить небо: к чему это — к добру или не к добру? Обряд-гадание заключается в следующем. В воду опускаются три навозных шарика: один — с лепестками розы, другой — с зернышками риса, третий — с травой. Если всплывет шарик с розой — значит к добру, если с рисом — то это еще полбеды, нужно принести очистительные жертвы и все будет в порядке, а вот если с травой — тогда худо. Всплыл шарик с лепестками розы.
Но этого я уже не видел, потому что прошел к себе, чтоб сделать кое-какие пометки в блокноте. Правда, уединение мое длилось недолго, ибо почти немедля Девика послала за мной.
Надо сказать, что Девика принимала во мне — очевидно, как в бывшем индусе — самое живое участие. Она без конца забрасывала меня вопросами: как я себя чувствую? почему грущу (если на минуту я позволял себе задуматься)? Слова «мистер Сидоров» не сходили с ее языка. Она гадала мне по руке и, как водится в таких случаях, наговорила мне кучу приятных вещей.
На этот раз она хотела познакомить меня с пандитом. Мы — Девика, Нина Степановна, я — уселись в плетеные кресла в тени деревьев, а пандит, подобрав ноги под себя, под палящим солнцем, которого он, по-видимому, не опасался, — на земле. Он начал петь, покачивая равномерно головою в такт пению.
— Ригведа, — сообщила Нина Степановна. В смысл слов я, естественно, проникнуть не мог, но сам ритм был замечательный: бодрый и в то же время умиротворяющий.
Короткая пауза: мы воспользовались ею, чтоб передвинуться поглубже в тень. А пандит поднялся и запел стоя, воздев свои руки к солнцу. Ритм пения резко изменился. Мне даже почудилось, что он стал несколько угрожающим.
— Гимн в честь огня, — сказала Нина Степановна.
Свет есть огонь, разжиженный огонь,
Огонь, которым управляют боги.
Этот мантрам о космическом огне, пронизывающем нашу земную сферу, мне показался довольно примечательным. С помощью Нины Степановны я записал его в свой блокнот.
"Огонь подступает к домам, лижет лица людей, а люди не знают. Но все ли люди не знают? Не все.
Тот, кто знает, но хочет знанье свое схоронить от людей, — будет сметен!
Тот, кто знает, но в страхе свои закрывает глаза, — будет сметен!
Тот, кто не знает и знать не захочет, — будет сметен!
Тот, кто не знает, но сердцем чист, как дитя, — будет спасен!
Огонь на огонь — в этом ваше спасенье.
Утончайтесь духовным огнем, берегите сердец чистоту.
Аум".
Но вот пение кончилось, и начался наш гималайский сатсанг. Пандит высказал твердое убеждение, что наша сегодняшняя встреча в сердце священных гор может означать лишь одно: все мы связаны кармически прежними рождениями.
Я спросил у пандита, где он учился, откуда он знает столь досконально Веды (Девика говорила, что он может читать их часами наизусть).
Оказалось, что пандит не получил никакого образования — даже обычного, школьного, — а учился он у Махатмы, который жил некогда неподалеку отсюда в горной пещере.
Будущий священнослужитель был мальчиком, когда Махатма взял его к себе. Двенадцать лет он был его учеником.
— А потом, — пандит взмахнул руками, как крыльями, — Махатма улетел.
— Как улетел?
— При помощи воздушной йоги. Как птица.
Поскольку в рассказах индусов порою очень трудно провести грань между действительностью и воображением (а сами они, убежденные в реальности тех или иных феноменов, не утруждают себя более или менее весомыми доказательствами), приходится это сообщение, как и многое другое, оставить на совести собеседника.
Узнав о том, что я пишу стихи, пандит одобрительно кивнул, присовокупив к этому короткий мантрам, который в переводе выглядит так:
А творчество возникло из молитвы.
Да будет вновь молитвою оно!
Он убеждал меня быть устремленным в сторону вечного и духовного («Сейчас, как никогда, это исключительно важно для всех людей на земле»). Однако мне, по мнению пандита, следовало освободиться от большого внутреннего недостатка: его можно назвать самопогруженностью, можно — самовлюбленностью, а если быть совсем точным, то привязанностью к своему низшему "я".
— Когда пишешь, — учил меня пандит, — ты должен как бы отойти от жены, от семьи, от всего внешнего. Ты должен быть отстраненным, как махараджа. И все придет само по себе.
Когда я возразил, дескать, трудно полностью отключиться от забот, от суеты, пандит отвечал: совсем не трудно. Нужно решиться лишь один раз и потом не сворачивать с пути.
— Но, — пандит предостерегающе поднял указательный палец, — ни на мгновенье не надо забывать: все, что звучит в тебе, идет не от тебя, а через тебя, сверху. Необходимо все время помнить об этом.
Должен признаться, что на первых порах меня поражало — потом я привык — упорное стремление индийского собеседника оберегать высокие слова, если они произнесены по тому или иному поводу, от давления своей личности. «Не я, а через меня». В какой-то момент разговора вам обязательно скажут это. Девика, которая призывала меня, собственно, к тому же, к чему призывал пандит, не уставала напоминать: «Но это не Девика вам говорит, а через Девику вам говорится». То же самое заявлял и пандит, когда напутствовал меня, прощаясь. А сказал он мне следующее:
— Вся жизнь — ряд черных и розовых жемчужин. И плох тот | человек, который не умеет носить в спокойствии, мужестве и верности своего ожерелья жизни. Нет людей, чье ожерелье жизни состояло бы из одних только розовых жемчужин. В каждом ожерелье чередуются все цвета, и каждый связывает жемчужины шнурком своих духовных сил, нося все в себе.
Есть ученики, дарящие жемчужины черные: они идут путем печалей и несут их всем встречным. То не твой путь. Есть ученики, дарящие всем розовые жемчужины радости, и тот путь тебе определен.
Но навсегда запомни, что путь ученичества равно велик перед Вечностью, несешь ли ты в своей чаше розовые жемчужины радости или черные жемчужиньцжорби. Чаша радостного только кажется легче. На самом же деле людям одинаково трудно нести в Достоинстве, равновесии и чести и чашу радости, и чашу скорби.
— Собственно, что такое радость? Если есть примесь личного" то это не радость. Подлинная радость не имеет точки отсчета, ибо личность растворена в Беспредельности. Существо дела можно выразить словами: радость — это жизнь Беспредельного в тебе и через тебя.
Так говорил Святослав Николаевич, продолжая тему, затронутую пандитом. После обеда и короткого отдыха хозяева вызвались показать нам ближайшие окрестности. Мы вышли за ограду дома и вскоре очутились в лесу. Нас предусмотрительно снабдили палками, потому что лес изобиловал крутыми спусками и подъемами и на узкой тропинке легко было поскользнуться. Мне вручили толстую трость с монограммой: N. К.
— Если тоска — это сужение сердца, то радость — его расширение. А радостное расширение сознания называется мудростью.
В некоторых духовных источниках страданию противопоставляется радость, что, на мой взгляд, совершенно неправомерно. Эта дуада противоположностей, очевидно, должна выражаться словами: страдание — удовольствие. Радость (если мы определяем ее как особую мудрость) может быть связана с состоянием удовольствия и страдания, а может быть не связана. Не секрет, что удовольствие, особенно низменного плана, ведет отнюдь не к радости, а к разочарованию и скорби. А страдание, внутренне осмысленное и внутренне пережитое, может привести в светлую гавань радости. Во всяком случае, радость — это то свойство души и духа, к которому надо стремиться, а не изживать, и потому не следует ставить радость в дуаду противоположностей.
Спутницы, увлеченные своим женским разговором, сильно от нас поотстали. Поджидая их, мы сели на сваленное ветром дерево. Святослав Николаевич снял шляпу, положил ее на колени. На его мизинце веселым синим светом играл сапфир. («Дар реки Биас», — рассказывал Святослав Николаевич. Он нашел камень на берегу реки, и отдал оправить его.)
— Мудрецы утверждают, что огонь творчества раскрывает двери духу, и потому творчество дает радость человеку, ни с чем не сравнимую. Путь искусства один из самых трудных на земле хотя бы потому, что не всем, как говорится, дано петь песню своей любви и кто-то должен петь песню любви лишь для других, проявляя тем самым величайшее самоотвержение. Учителя Востока считают, что талант, гений не должен выбиваться из состояния радости, в котором он постоянно пребывает как гонец Света. Учителя Востока, обращаясь к служителю Муз, говорят… — Святослав Николаевич помедлил мгновение — память у него отличная, доброжелательно-строгим голосом произнес слова, по всей видимости, давным-давно ему известные: — «Если ты творил свое создание, наполненный личными чувствами, оно затронет в каждом только его личное, и больше ничего. Творец красоты несет ее людям, забыв о себе. Он творит там, где кончается личное. Он любит и чтит людей, а потому и может единиться с ними в красоте и единить их в ней. Он не одержим страстями». А обращаясь к писателю. Учителя Востока говорят… — Святослав Николаевич хитро прищурился, глядя на меня: — «Пиши просто». — Он сделал многозначительную паузу. — И добавляют: «Но ведь какая бездна мудрости должна жить в сердце человека, чтобы сказать о жизни другого или о своей просто».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64