— Ну, значит, дура, — дал ей характеристику мужчина и повернулся коренастой спиной, чтобы уйти из дома.
Однако Лагарпов остановил его и потребовал извиниться перед своей красавицей-женой.
— Буду я перед всякой (он выругался) извиняться! — грубо сказал мужчина.
— Хам! — сказал Лагарпов и дал ему пощечину.
Мужчина, действительно испытавший заячий страх в ванной, усугубленный унизительным журчанием находившегося там же унитаза, теперь был зол на себя, что он принял всерьез какого-то облезлого куренка, многоречивого и тщедушного.
И злоба эта так была нестерпима, что он убил Лагарпова.

* * *
Лагарпов любил детей, хотя и не имел их: от первой жены не успел, а вторая не хотела их заводить, потому что, говорила она Лагарпову, хватит мне и тебя.
Лагарпов любил смотреть на детские лица — особенно тогда, когда ребенок, например, едет в троллейбусе один, сидит и смотрит в окно. Лицо у него милое и задумчивое — и при этом непосредственное, то туда посмотрит, то туда, живо всем интересуясь, и Лагарпов невольно тоже чувствует себя ребенком и начинает с детским любопытством первооткрытия смотреть на дома, вывески и людей.
Он любил слышать детский смех, он любил смотреть по телевизору мультипликационные фильмы, представляя, какое удовольствие получали бы от них его сын или дочь, или сразу сын и дочь, которые сидели бы дружно рядом с ним.
Однажды он шел по переулку и увидел, как стайка детишек лет восьми-десяти что-то со смехом несет в подворотню. Он пригляделся и увидел, что дети несут тоже ребенка, они несут его за руки и за ноги.
— Что вы делаете? — спросил Лагарпов.
— Мы в фильм ужасов играем, — ответили они.
Лагарпов не смотрел фильмов ужасов, но представлял, что это такое, ему рассказывали. Он забеспокоился.
— А как это? — спросил он.
— А мы сейчас Димку запрем в темном сарае, а в сарае этом страшный Фредди Крюгер, он его убьет и замучает.
Димка молчал, он обессилел от крика из слез. Но сумел все-таки сообразить, что взрослый дядя может выручить его — и начал дергаться.
Лагарпов педагогическим чутьем, которое он знал за собой, понял: бесполезно сейчас говорить детям, что пугать других детей нехорошо, они слишком увлечены. Надо переключить их внимание на другую игру.
— Давайте лучше, — сказал он, — играть в кинокомедию.
— Какую еще комедию? — спросили дети недоверчиво.
— Очень веселую. Я такую видел. Там дети стали будто взрослые, а взрослые будто дети. То есть, взрослые ходят в школу, а дети занимаются взрослыми делами. Очень смешно. Давайте вы сейчас усадите меня будто за парту и будете строго спрашивать с меня уроки, а я буду отвечать.
— А если не выучил, наказывать можно? — спросили дети.
— Можно, — сказал Лагарпов.
Дети отпустили счастливого Димку и побежали с Лагарповым к сараю, где быстро соорудили школьный класс из ящика вместо парты, двух кирпичей вместо стула и клочка бумаги вместо школьной тетради.
— Встать, учитель идет! — приказали дети, и Лагарпов послушно встал.
Ему разрешили сесть.
— Сколько будет дважды два? — спросили дети.
— Четыре, — сказал Лагарпов, радуясь их веселью.
— Неправильно, пять!
— Хорошо, пять.
— Не пять, а четыре! — сказали дети. — Не знаешь, так и скажи! Сидит, как дурачок, весь урок пялится в окно, в носу ковыряет. Ждет, когда его в школу для дебилов отправят. Ты дождешься, отправим — и пусть твои родители жалуются. Нечего жаловаться! Если придурка воспитали на нашу голову! Сами воспитали, сами и учите! Чудище тоже нашлось! Марш из класса! Стой! Без родителей не приходи!
— Хорошо, — сказал Лагарпов, топчась на месте, ему показалось, что игра зашла в тупик.
Но нет, дети направили его в сарай, и это оказался дом, и тут его ждали уже родители.
— И охота нам за тебя краснеть, вахлак? — спросили дети за родителей. — Ты что, маленький совсем? Бегаешь целыми днями на улице, не загонишь тебя, спать не уложишь, а на уроках спишь потом, скотина такая. Ты посмотри, что в комнате у тебя творится, свинья ты такая! А сестре платье зачем изрезал, свинья ты такая? Парашютики он захотел сделать! Ну и что, что платье старое, из него мать фартук сшить хотела, а он взял и изрезал! Знал бы ты, каким трудом это все достается, бездельник ты такой, сукин сын. Убить тебя мало!
— В самом деле! — выделился из хора звонкий, как колокольчик, голос Димки, — убить его, придурка, да и дело с концом!
И дети убили Лагарпова.

* * *
Когда к Лагарпову пришла старость, он стал все чаще задумываться.
История любви
рассказ попутчика
— Ну, допустим, представь — вот я... Ну, она тоже, само собой... То есть как бы... С другой стороны — обстоятельства... Ладно... Тогда я, как мужчина... Я мужчина, в моих руках инициатива. Ведь так? Я правильно? Ну вот... Я — как мужчина. А она? Она... Ладно... Но инициатива в моих руках... То есть, как бы, например... Ну, ты понимаешь. Я же мужчина. Поэтому — само собой. Другой, может, он там как хочет, а я не могу. Во-первых, мужчина, во-вторых, характер. Хорошо. Что делать? Ну, вот ты. Допустим, на моем месте. Что делать?.. Я тоже не знал... С одной стороны, я мужчина, с другой стороны — тоже человек... Но проблематично... Тогда она мне: без эксцессов. Положим, эксцессы эксцессами, а характер? А он — нечего даже говорить. Тогда говорю — пусть. Она, ты понимаешь, начинает свои резоны... С одной стороны нельзя не согласиться, с другой стороны логика должна быть или нет? И в частном случае и вообще? Логика должна быть? Как по-твоему, должна быть логика? Вот! Но это же надо понимать! Допустим, как бы, если посмотреть, я понимаю, ты понимаешь, а кто-то не понимает. Что делать? Хорошо, пускаем все на самотек, хотя, допустим, я как бы и против, а с другой стороны, понимаю логику обстоятельств. Хотя сплошная чехарда — то обстоятельства есть, а логики нету, то есть логика, а обстоятельства уничтожились. Ты понимаешь? Это какие нервы надо иметь? Ну, я пошел тогда и напрямик. Говорю: так и так. Он ничего, то есть, как бы, ну, ты понимаешь. А она не знает. То есть знает, но не конкретно. Не в подробностях. Но суть известна. Оглядываюсь — со всех сторон получается цейтнаут. А? Цейтнот? А не цейтнаут? Почему цейтнот? Ну, пусть, дело не в этом. Собственно, уже и ни в чем дело. Какое уж тут дело, никакого дела, ничего уже не осталось. Думаю — ладно. Раз так, что остается? То есть, в принципе, если подумать... Но это время надо и сообразить надо, а когда так, то уже ничего... Ну, и с пятого этажа. Полгода собирали. Уникальный случай, говорят.
— Кто с пятого этажа?
— Я.
— Чего с пятого этажа?
— Я ж говорю: прыгнул.
— Кто?
— Да я же.
— Отчего?
— Ну, как... От этого самого. Ну, короче... Любовь.
Честность
рассказ в стихах
(верней — в песне)

Гаврилов токарем служил
весь день. А после смены
он в общежитье приходил —
в свои родные стены.
И в комнату едва войдя,
он разувался тут же,
свои взопревшие носки
на подоконник ложа.
Его сожители в резон
тревожно говорили:
— У нас и так тут не озон,
нужны ли нам носки ли?
Ты спрячь их лучше под матрас,
как мы все трое прячем,
а то воняют, извини,
они на всю округу.
Гаврилов гордо отвечал:
судьба не виновата,
что у меня одни носки
и что одна зарплата.
Я слишком с честностью знаком,
таиться не умею.
Не тычьте мне в глаза носком,
я честь и стыд имею!
Его друзьям от этих слов
сейчас же стало стыдно,
и достают своих носков,
чтоб все их было видно.
Они на стулья и на стол
носки открыто ложат.
Отныне презирая ложь,
скрываться не желая.
Вы думаете, тут финал,
но это предисловье.
Дух честности торжествовал,
душевное здоровье.
Но женщины, что, говорят,
в мужчинах любят честность,
коварны оказались все;
я ставлю вас в известность.
Подруги наших всех мужчин,
узнав про их правдивость,
исчезли, не сказав причин.
Где в жизни справедливость?
Они к мужчинам тем ушли,
что ездят в «Мерседесах»,
себя по подлому ведут,
нечестно, некрасиво.
Но такова у женщин суть —
чем хуже им, тем лучше.
Ах, как легко их обмануть!
Но — сами виноваты.
Когда ж рабочий паренек,
когда душа открыта,
они воротят сразу нос,
как свиньи от корыта.
Не верьте женщинам, друзья!
И будет все отлично!
Гаврилов сроду не женат —
и ничего. Не тужит.

Петр Епифанов
(еще один рассказ в стихах,
верней — в песне)

Я спою про Петра Епифанова —
он того заслужил.
Посреди бытия неустанного
он живет, как и жил.
Его родина — драная улица,
дряхлой бабки слеза.
И когда он поет и целуется —
закрывает глаза.
Он встает по утрам по будильнику,
если не выходной.
Время точит, подобно напильнику.
Что ж, еще по одной.
Он не знает великих и планов их,
он не рвется на бой.
Среди прочих других Епифановых
он живет сам собой.
Он живет и работает вежливо,
без огня и души.
Он спокоен и ровен, хоть режь его,
хоть в газету спиши.
Отчего ж про Петра Епифанова
не могу я не петь?
Не постичь вдохновения — странного,
как любовь или смерть.

Орлов, человек,
выдающий и
не выдающий справки
(третий рассказ в стихах,
верней — в песне)

Твой взор, Орлов, недвижен и суров.
И мысль проста, как косточка в урюке.
Я знаю только то, что ты Орлов,
и то еще, что стрелкой гладишь брюки.
Пространство ими строго ты рассек
и сел на стул, и посмотрел устало.
Сгустился, словно вечности кусок,
ты над столом, подобьем пьедестала.
Но ничего! Я для тебя припас
свой пьедестал незыблемого духа!
Держись, Орлов, на твой сегодня час,
и на тебя найдется, брат, проруха!
Я закален и не в таких боях,
наполнен я живительным сарказмом.
И ты, меня заранее боясь,
не трать себя в усилии напрасном.
Я ваши речи знаю назубок,
я ваши знаю наизусть повадки!
Смотри, Орлов, от гнева лоб мой взмок
и крыльями встопорщились лопатки!
Но если все ж, на это наплюя,
захочешь поиграть своей судьбою,
то я тебя... то я тебе... то я....
Ну, начинай, я приготовлен к бою!
И он вознес властительную длань...
И — выдал сразу нужную бумажку.
Кто жив — замри! Кто умер — стрункой встань!
Господь, узри орловскую поблажку!
Он дал без слов, не вытянувшись в рост,
не закричав от боли и от муки,
он был велик воистину — и прост,
хоть мог вполне считать людей на штуки.
За что? За что? Я закрываю дверь,
я ухожу, почти больной от счастья.
Я уцелел. Я не растоптан властью.
Как жить? Во что не верить мне теперь?

Кистеперов
(четвертый рассказ в стихах,
верней — в песне)

У Кистеперова в дому с утра до ночи все в дыму.
Жена ворчит, а тесть бубнит, а теща скалится.
А он купил себе щегла и с ним, забросив все дела,
поет в два голоса и на фиг не печалится.
Но тесть, напившись добела, зажарил и сожрал щегла,
а теща весело ржала, тряся сережками.
Но Кистеперов не был зол, он скромно рыб себе завел,
он им «цып-цыпа» говорит и кормит крошками.
Жене терпеть невмоготу такую в доме мокроту,
она скормила рыб коту без сожаления.
А Кистеперов — на семь бед один ответ: велосипед
купил и ездить стал с улыбкой наслаждения.
Но теща, взявши на подъем пятипудовый бак
с бельем,
споткнулась о велосипед и насмерть грохнула.
У Кистеперова слегка позачесалася рука,
но опустилась — лишь душа тихонько охнула.
И ждали теща и жена, что он уймется, сатана,
но Кистеперов с новой силой дурью мается.
Теперь сидит он дотемна, сидит, подлюка, у окна,
все время видит че-то там — и улыбается...

Без названия
(У рассказа нет названия, потому что
рассказанное в рассказе не поддается
никакому наименованию,
да и осмыслению тоже.)
Случилось это очень давно — семнадцатого июля одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года.
Но в Саратове.
Василий Анадырьев ехал в троллейбусе, и к нему обратился человек на незнакомом языке.
Иностранец, благожелательно подумал Анадырьев, не сообразив в простоте своей, что иностранцу в Саратове оказаться никак невозможно: город-то закрытый! Он развел руками и поднял плечи, извиняясь и показывая, что не понимает по-иностранному.
Иностранец вместо того, чтобы отстать и обратиться к кому-нибудь другому, вдруг рассердился, закричал на Анадырьева. И по его крику, по тому, как пучил он при этом глаза, по конфигурации лица, по одежде и многим другим приметам Анадырьев вдруг понял, что это не иностранец, а свой, отечественный человек.
Уж не оглох ли я? — испугался Анадырьев. — И стал заново старательно слушать.
Нет, не оглох, слова человека слышит ясно — как слышит его и остальной весь троллейбус, уж очень громко человек кричит. Но вот значения слов — хоть убей! — никак не понять! Тогда, оставив свое недоумение на потом, он начал соображать, что же нужно сердитому человеку? И догадался: тот спрашивает Анадырьева, стоящего у двери, собирается ли он выйти, а если не собирается, пусть уйдет с дороги к такой-то матери!
Анадырьев не собирался выходить, ему было ехать еще двенадцать остановок до родного Государственного Подшипникового Завода Номер Три (ГПЗ-3), и он посторонился с улыбкой.
Сердитый человек выскочил, а Анадырьев поехал дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34