Это индустриальный источник, из которого последует все остальное – постчеловеческое. Эквивалент нефти для производства пластмассы. Культуры человеческих клеток – это футуристическое консоме будущего состояния человечества.
Биотехнические исследования – это не «медицинские исследования». Думать так – значит серьезно ошибаться. Медицина не единственный предмет биотеха. Врачи – это социальная каста, а не хозяева жизни и смерти. Биотехнологии не ставят цели восстанавливать больную человеческую плоть до исходного, здорового состояния. Биотех намерен развить способность изменять плоть любых видов до любых заданных параметров. А это: зерновые, растущие на солончаках и болотах; козы, испражняющиеся гормонами; мыши, на спинах которых растут человеческие уши; кролики, которые светятся в темноте.
Существует табу по поводу свободного и открытого обсуждения подобных трансформаций в отношении людей, но оно смягчается год от года. Табу – слабый и ненадежный барьер для технологических перемен в сравнении с очень жестким барьером – неспособностью сделать что-то. Как только вы сможете сделать это, вы станете очень убедительными. Вы сможете обратиться к магии техновозвышения, пересмотреть аргументы и переоценить парадигмы. Вы сможете сделать табу старомодным, очередной приметой ушедшей эпохи. Даже самые ожесточенные защитники морали могут отступить и отступят при подобном обращении. «Расовая наука» означала все для нацистов, угроза «смешения рас» когда-то вызывала панику среди американцев. Теперь виагра считается обычной пищевой добавкой, а не средством стимуляции сексуального влечения и половых функций. А RU-486 – пилюлей завтрашнего дня, а не препаратом, вызывающим выкидыш. Закон и философия не побьют собственными козырями инженерию. В мире, полностью распоряжающемся материальным базисом, идеология слаба.
Разрушение определенных условностей, принятых в обществе, – не результат зловещего заговора сумасшедших ученых-гениев. У кучки сумасшедших гениев нет реальной власти. Они никогда не являются серьезными игроками в реальной трансформации общества. Человеческие ценности меняются, потому что этого искренне хочет наша культура. Это сильнейшее желание отражается в публичном переименовании признаков деградации в болезни, поддающиеся лечению. Старческий маразм превращается в болезнь Альцгеймера. Менопауза – в то, что лечится пилюлями. Морщины отступают перед ретином-А, а плешивость – перед рогаином. Рестлеры стали иконами по всему миру не потому, что рестлинг страшно занимательный вид спорта, а потому, что рестлеры – это громадные люди с неестественно развитой мускулатурой, которые выпускают пар на публике, что очень популярно.
Женщины нашей belle epoque, занимающиеся бодибилдингом, – феномен, не имеющий исторических прецедентов. Даже действительно свирепые и кровожадные женщины, скажем жены и сестры кочевников монгольской орды, бежали бы в ужасе при виде современных женщин-культуристок.
Современные актеры и актрисы, модели, равно как и мужчины и женщины, демонстрируют рельефную мускулатуру на животах и спинах. Если люди любят осуждать их как «нереальные образцы для подражания», это потому, что они таковыми являются для следующей исторической эпохи, не нашей. Они нереальны, но лишь для нас. Когда наша версия «реализма» отомрет и уйдет в прошлое, тогда наша эпоха по логике вещей должна будет смениться следующей.
Мы не хотим реализма – мы хотим то, чего мы хотим. Никто особо не хочет стать Франкенштейном или Робокопом. Это мифологические версии постчеловека. Из нас могут отлить подобные матрицы под нажимом террора или государственного принуждения, но мы не хотим этого. То, чего мы хотим, открыто демонстрируется на каждой афише, в каждом журнале, на каждом экране – все, без сомнения, хотят быть сильными и привлекательными. Смерть, полузабытье становятся обратимыми состояниями, поддающимися лечению.
Люди поддаются трансформации, но как и где будет применена энергия трансформаций? Это зависит от характера общества, которое откроет и использует эту энергию. Общество нашей эпохи не аскетичное абстрактное царство правителей-философов Платона. Это не засекреченное государство времен холодной войны. Наша belle epoque – это гудящий, растущий как на дрожжах глобальный капиталистический рынок. Самые влиятельные и важные его институты – не армии, не государства, не академии и не церкви. Это Всемирная торговая организация, Международный валютный фонд и пестрая толпа гиперактивных и проникающих повсюду неправительственных организаций, в рамках национальных границ и вне их, в частном секторе и вне его. Советы директоров, транснациональные инфраструктуры, квазиавтономные неправительственные организации, как «Врачи без границ», Европейское общество биомеханики, Федерация азиатских фармацевтических ассоциаций. Если жители belle epoque получат то, чего хотят, постчеловек станет основным требованием рынка, а не этической проблемой, навязанной местными учеными мужами.
Люди получат то, чего хотят. Завтрашние конечные пользователи / потребители получат не то, что врачи и пасторы считают благом для них, для их тел и душ. Вместо этого люди получат удовольствие. Когда это случится, эпоха belle epoque умрет, потому что получить то, что вы хотели, означает перестать быть тем, кем вы были.
Постчеловек – не утопия (синоним слова «полузабытье»). Ничто не совершенно, ничто не решается окончательно. Но это означает новую цивилизацию с принципиально новыми схемами поведения и средствами жизнеобеспечения. Это не просто революционная перемена. Это глубокий и окончательный разрыв в культурной и исторической преемственности. Революция просто «насильственное свержение одного класса другим». «Постчеловек» непременно означает пересмотр понятия «быть живым». Это сокрушительный удар по многим вечным истинам человечества, в том числе – смерти. Одним из непременных последствий появления постчеловека станет решительная отмена «семи возрастов человека», описанных Шекспиром. В типичной постчеловеческой среде термины Шекспира утратят смысл. Естественные процессы роста, взросления и старения изменятся, собьются в кучу, смешаются или исчезнут. Человеческая жизнь утратит свою естественную цикличность. На сцене человеческого театра опустится занавес, а когда поднимется вновь – уже новые актеры будут топтать ее доски.
Что это значит? Как мы это ощутим? А это значит, что некоторые традиционные фантомы футурологов XX века вряд ли станут реальностью. Как мы отмечали в первой главе, на рынке едва ли возникнет спрос на генетически модифицированных детей. Никто, обладающий хоть крупицей здравого смысла, не захочет стать первым покупателем, который опробует данный продукт, потому что, как бывает и с компьютерным программным обеспечением, первые версии вскоре всегда превращаются в утиль.
Однако старики – это совершенно другое дело. Существует почти неограниченный рыночный запрос на победу над старением и смертью, в особенности в обществе, подобном американскому, с беспрецедентным количеством состоятельных людей, перешагнувших черту так называемого пенсионного возраста. Существуют легионы ожесточенных уличных бойцов, стремящихся воевать в клиниках, защищая права нерожденных детей, но защитников права на смерть, готовых возглавить движение и требовать, чтобы им лично позволили умереть, очень мало. В любом случае, добившись успеха, они немедленно исключат себя из дальнейших дебатов. Покупатели увеличения продолжительности жизни будут очень сосредоточенными и преданными своему делу людьми. Жизнь – это ходовой товар.
Плата за удлинение жизни, скорее всего, будет очень похожей на плату за информацию. Вам никогда не удастся получить сам товар непосредственно, целиком и полностью. Он будет попадать к вам частями и кусками, со многими оговорками, предупреждениями, ловушками и подводными камнями.
Если belle epoque станет эпохой, предшествующей рождению постчеловека, не стоит ожидать никакого крупного драматического прорыва, подобного спонсированной правительством высадке на Луну или произведенному военными атомному взрыву. Будут десятки мелких и незначительных побед. Они будут связаны друг с другом мудреными способами, их будут эксплуатировать небольшие, гоняющиеся за прибылями группы, работающие совместно благодаря электронике через слабеющие и хрупкие государственные границы. Это не будет похоже на «Фонтан юности» Понсе де Леона. Это, скорее, будет напоминать производство программного обеспечения, но только медицинского. Более мокрого. Значительно более болезненного. Борьба за товар, ляпанье на скорую руку из створок сканеров, из игольных ушек.
Правительства, проводящие покровительственную политику, не будут предпринимать решительных мер по уравнительному распределению этих благ, как было в XX веке с правом на всеобщее голосование и телефонизацией. Вначале их «достанут» уже технологически адаптировавшиеся представители общества, а уж затем рынок наводнит массовая продукция, подверженная периодическим апгрейдам.
Большинство занятых в новой индустрии не будет иметь специального образования. У них не будет ни морального кодекса, ни понятий о профессиональной солидарности. Они будут затянуты в это предприятие рыночным спросом из других индустрии и отраслей. Они сами подготовят себя, изучая Сеть.
Добившиеся успеха компании, как обычно, распадутся, потому что каждый откроет собственное дело. Спокойные области индустрии с предсказуемым демографическим фактором и устойчивым спросом будут поглощены предприятиями-гигантами, стремящимися к масштабной экономике. Некоторые области исследований и развития будут парализованы или уничтожены благодаря социальному сопротивлению, превратившемуся в вонючую трясину культурной войны или бесконечные проповеди. Это ампутированные области, которые могут быть обнулены одним звуковым байтом, например «Чернобыль», «Бои на выживание», «Love Canal», «Бхопал».
«Постчеловек» – звуковой байт. Как и термин «киберпространство», это довольно неуклюжий неологизм, с трудом покрывающий неадекватно определенные и слишком многочисленные области. Люди, относящиеся к постчеловечеству, не будут считать себя пост-чем-то. Постчеловек означает конец нам и нашим предприятиям, но лишь начало для них и их предприятий.
Современным людям трудно представить себе подобную ситуацию. В научной фантастике эта проблема воображения известна как «сингулярность Винджа». Сингулярность – это область, где вещи, страшно интересные и необыкновенно важные для футурологов, не поддаются описанию только потому, что мы, футурологи, в силу обстоятельств являемся людьми. Будучи людьми, мы унаследовали типичные для людей ограничения: культурные, вербальные, интеллектуальные и так далее. Мы никогда не справляли своего двухсотлетия, у нас никогда не было IQ равного 312, внутри наших клеток нет генетически измененного ДНК. Мы понимаем, что, хотя эти вещи еще выглядят более или менее достоверными, они настолько далеки от человеческого опыта, что мы попросту не можем постичь их.
Как невозможно увидеть свет из черной дыры, так не может быть никаких связей между нами и сингулярностью. Наша обычная человеческая реальность поглощается искривленным эйнштейновским пространством, и ни один информационный фотон не может выбраться из него, чтобы доползти обратно к нам.
Хотя приближение «сингулярности Винджа» несложно чересчур драматизировать, это имеет мало общего с тем, что должно действительно случиться в реальном постчеловеческом мире. Постчеловечество не волнует, сумеют ли современные научные фантасты, такие как я сам или мой многоуважаемый коллега доктор Вернор Виндж, адекватно представить его. Наше невежество ничуть его не смущает – это просто нормальное свидетельство нашей человеческой ограниченности.
Тем не менее у нас еще остается несколько способов проникнуть в «черную дыру» сингулярности, как и существуют способы нанести на галактические карты всех потенциальных кандидатов в «черные дыры». Вот четыре вещи, которые мы определенно можем утверждать по этому поводу:
1. Нет одной сингулярности. Любая область научных исследований, продвинувшихся достаточно далеко, способна предоставить нам собственную доморощенную версию трансформирующего катаклизма: биологическую, когнитивную, механическую, кибернетическую и т. д. Если человек является мерилом всему, тогда нет систем отсчета, по которым мы можем стать большим, чем просто людьми. Мы можем стать нестареющими, гениальными, состоящими из протезов, кибернетизированными или стать и тем, и другим, и третьим одновременно. Мы можем быть жестоко трансформированы неизвестной технологией, которую мы пока просто не можем представить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Биотехнические исследования – это не «медицинские исследования». Думать так – значит серьезно ошибаться. Медицина не единственный предмет биотеха. Врачи – это социальная каста, а не хозяева жизни и смерти. Биотехнологии не ставят цели восстанавливать больную человеческую плоть до исходного, здорового состояния. Биотех намерен развить способность изменять плоть любых видов до любых заданных параметров. А это: зерновые, растущие на солончаках и болотах; козы, испражняющиеся гормонами; мыши, на спинах которых растут человеческие уши; кролики, которые светятся в темноте.
Существует табу по поводу свободного и открытого обсуждения подобных трансформаций в отношении людей, но оно смягчается год от года. Табу – слабый и ненадежный барьер для технологических перемен в сравнении с очень жестким барьером – неспособностью сделать что-то. Как только вы сможете сделать это, вы станете очень убедительными. Вы сможете обратиться к магии техновозвышения, пересмотреть аргументы и переоценить парадигмы. Вы сможете сделать табу старомодным, очередной приметой ушедшей эпохи. Даже самые ожесточенные защитники морали могут отступить и отступят при подобном обращении. «Расовая наука» означала все для нацистов, угроза «смешения рас» когда-то вызывала панику среди американцев. Теперь виагра считается обычной пищевой добавкой, а не средством стимуляции сексуального влечения и половых функций. А RU-486 – пилюлей завтрашнего дня, а не препаратом, вызывающим выкидыш. Закон и философия не побьют собственными козырями инженерию. В мире, полностью распоряжающемся материальным базисом, идеология слаба.
Разрушение определенных условностей, принятых в обществе, – не результат зловещего заговора сумасшедших ученых-гениев. У кучки сумасшедших гениев нет реальной власти. Они никогда не являются серьезными игроками в реальной трансформации общества. Человеческие ценности меняются, потому что этого искренне хочет наша культура. Это сильнейшее желание отражается в публичном переименовании признаков деградации в болезни, поддающиеся лечению. Старческий маразм превращается в болезнь Альцгеймера. Менопауза – в то, что лечится пилюлями. Морщины отступают перед ретином-А, а плешивость – перед рогаином. Рестлеры стали иконами по всему миру не потому, что рестлинг страшно занимательный вид спорта, а потому, что рестлеры – это громадные люди с неестественно развитой мускулатурой, которые выпускают пар на публике, что очень популярно.
Женщины нашей belle epoque, занимающиеся бодибилдингом, – феномен, не имеющий исторических прецедентов. Даже действительно свирепые и кровожадные женщины, скажем жены и сестры кочевников монгольской орды, бежали бы в ужасе при виде современных женщин-культуристок.
Современные актеры и актрисы, модели, равно как и мужчины и женщины, демонстрируют рельефную мускулатуру на животах и спинах. Если люди любят осуждать их как «нереальные образцы для подражания», это потому, что они таковыми являются для следующей исторической эпохи, не нашей. Они нереальны, но лишь для нас. Когда наша версия «реализма» отомрет и уйдет в прошлое, тогда наша эпоха по логике вещей должна будет смениться следующей.
Мы не хотим реализма – мы хотим то, чего мы хотим. Никто особо не хочет стать Франкенштейном или Робокопом. Это мифологические версии постчеловека. Из нас могут отлить подобные матрицы под нажимом террора или государственного принуждения, но мы не хотим этого. То, чего мы хотим, открыто демонстрируется на каждой афише, в каждом журнале, на каждом экране – все, без сомнения, хотят быть сильными и привлекательными. Смерть, полузабытье становятся обратимыми состояниями, поддающимися лечению.
Люди поддаются трансформации, но как и где будет применена энергия трансформаций? Это зависит от характера общества, которое откроет и использует эту энергию. Общество нашей эпохи не аскетичное абстрактное царство правителей-философов Платона. Это не засекреченное государство времен холодной войны. Наша belle epoque – это гудящий, растущий как на дрожжах глобальный капиталистический рынок. Самые влиятельные и важные его институты – не армии, не государства, не академии и не церкви. Это Всемирная торговая организация, Международный валютный фонд и пестрая толпа гиперактивных и проникающих повсюду неправительственных организаций, в рамках национальных границ и вне их, в частном секторе и вне его. Советы директоров, транснациональные инфраструктуры, квазиавтономные неправительственные организации, как «Врачи без границ», Европейское общество биомеханики, Федерация азиатских фармацевтических ассоциаций. Если жители belle epoque получат то, чего хотят, постчеловек станет основным требованием рынка, а не этической проблемой, навязанной местными учеными мужами.
Люди получат то, чего хотят. Завтрашние конечные пользователи / потребители получат не то, что врачи и пасторы считают благом для них, для их тел и душ. Вместо этого люди получат удовольствие. Когда это случится, эпоха belle epoque умрет, потому что получить то, что вы хотели, означает перестать быть тем, кем вы были.
Постчеловек – не утопия (синоним слова «полузабытье»). Ничто не совершенно, ничто не решается окончательно. Но это означает новую цивилизацию с принципиально новыми схемами поведения и средствами жизнеобеспечения. Это не просто революционная перемена. Это глубокий и окончательный разрыв в культурной и исторической преемственности. Революция просто «насильственное свержение одного класса другим». «Постчеловек» непременно означает пересмотр понятия «быть живым». Это сокрушительный удар по многим вечным истинам человечества, в том числе – смерти. Одним из непременных последствий появления постчеловека станет решительная отмена «семи возрастов человека», описанных Шекспиром. В типичной постчеловеческой среде термины Шекспира утратят смысл. Естественные процессы роста, взросления и старения изменятся, собьются в кучу, смешаются или исчезнут. Человеческая жизнь утратит свою естественную цикличность. На сцене человеческого театра опустится занавес, а когда поднимется вновь – уже новые актеры будут топтать ее доски.
Что это значит? Как мы это ощутим? А это значит, что некоторые традиционные фантомы футурологов XX века вряд ли станут реальностью. Как мы отмечали в первой главе, на рынке едва ли возникнет спрос на генетически модифицированных детей. Никто, обладающий хоть крупицей здравого смысла, не захочет стать первым покупателем, который опробует данный продукт, потому что, как бывает и с компьютерным программным обеспечением, первые версии вскоре всегда превращаются в утиль.
Однако старики – это совершенно другое дело. Существует почти неограниченный рыночный запрос на победу над старением и смертью, в особенности в обществе, подобном американскому, с беспрецедентным количеством состоятельных людей, перешагнувших черту так называемого пенсионного возраста. Существуют легионы ожесточенных уличных бойцов, стремящихся воевать в клиниках, защищая права нерожденных детей, но защитников права на смерть, готовых возглавить движение и требовать, чтобы им лично позволили умереть, очень мало. В любом случае, добившись успеха, они немедленно исключат себя из дальнейших дебатов. Покупатели увеличения продолжительности жизни будут очень сосредоточенными и преданными своему делу людьми. Жизнь – это ходовой товар.
Плата за удлинение жизни, скорее всего, будет очень похожей на плату за информацию. Вам никогда не удастся получить сам товар непосредственно, целиком и полностью. Он будет попадать к вам частями и кусками, со многими оговорками, предупреждениями, ловушками и подводными камнями.
Если belle epoque станет эпохой, предшествующей рождению постчеловека, не стоит ожидать никакого крупного драматического прорыва, подобного спонсированной правительством высадке на Луну или произведенному военными атомному взрыву. Будут десятки мелких и незначительных побед. Они будут связаны друг с другом мудреными способами, их будут эксплуатировать небольшие, гоняющиеся за прибылями группы, работающие совместно благодаря электронике через слабеющие и хрупкие государственные границы. Это не будет похоже на «Фонтан юности» Понсе де Леона. Это, скорее, будет напоминать производство программного обеспечения, но только медицинского. Более мокрого. Значительно более болезненного. Борьба за товар, ляпанье на скорую руку из створок сканеров, из игольных ушек.
Правительства, проводящие покровительственную политику, не будут предпринимать решительных мер по уравнительному распределению этих благ, как было в XX веке с правом на всеобщее голосование и телефонизацией. Вначале их «достанут» уже технологически адаптировавшиеся представители общества, а уж затем рынок наводнит массовая продукция, подверженная периодическим апгрейдам.
Большинство занятых в новой индустрии не будет иметь специального образования. У них не будет ни морального кодекса, ни понятий о профессиональной солидарности. Они будут затянуты в это предприятие рыночным спросом из других индустрии и отраслей. Они сами подготовят себя, изучая Сеть.
Добившиеся успеха компании, как обычно, распадутся, потому что каждый откроет собственное дело. Спокойные области индустрии с предсказуемым демографическим фактором и устойчивым спросом будут поглощены предприятиями-гигантами, стремящимися к масштабной экономике. Некоторые области исследований и развития будут парализованы или уничтожены благодаря социальному сопротивлению, превратившемуся в вонючую трясину культурной войны или бесконечные проповеди. Это ампутированные области, которые могут быть обнулены одним звуковым байтом, например «Чернобыль», «Бои на выживание», «Love Canal», «Бхопал».
«Постчеловек» – звуковой байт. Как и термин «киберпространство», это довольно неуклюжий неологизм, с трудом покрывающий неадекватно определенные и слишком многочисленные области. Люди, относящиеся к постчеловечеству, не будут считать себя пост-чем-то. Постчеловек означает конец нам и нашим предприятиям, но лишь начало для них и их предприятий.
Современным людям трудно представить себе подобную ситуацию. В научной фантастике эта проблема воображения известна как «сингулярность Винджа». Сингулярность – это область, где вещи, страшно интересные и необыкновенно важные для футурологов, не поддаются описанию только потому, что мы, футурологи, в силу обстоятельств являемся людьми. Будучи людьми, мы унаследовали типичные для людей ограничения: культурные, вербальные, интеллектуальные и так далее. Мы никогда не справляли своего двухсотлетия, у нас никогда не было IQ равного 312, внутри наших клеток нет генетически измененного ДНК. Мы понимаем, что, хотя эти вещи еще выглядят более или менее достоверными, они настолько далеки от человеческого опыта, что мы попросту не можем постичь их.
Как невозможно увидеть свет из черной дыры, так не может быть никаких связей между нами и сингулярностью. Наша обычная человеческая реальность поглощается искривленным эйнштейновским пространством, и ни один информационный фотон не может выбраться из него, чтобы доползти обратно к нам.
Хотя приближение «сингулярности Винджа» несложно чересчур драматизировать, это имеет мало общего с тем, что должно действительно случиться в реальном постчеловеческом мире. Постчеловечество не волнует, сумеют ли современные научные фантасты, такие как я сам или мой многоуважаемый коллега доктор Вернор Виндж, адекватно представить его. Наше невежество ничуть его не смущает – это просто нормальное свидетельство нашей человеческой ограниченности.
Тем не менее у нас еще остается несколько способов проникнуть в «черную дыру» сингулярности, как и существуют способы нанести на галактические карты всех потенциальных кандидатов в «черные дыры». Вот четыре вещи, которые мы определенно можем утверждать по этому поводу:
1. Нет одной сингулярности. Любая область научных исследований, продвинувшихся достаточно далеко, способна предоставить нам собственную доморощенную версию трансформирующего катаклизма: биологическую, когнитивную, механическую, кибернетическую и т. д. Если человек является мерилом всему, тогда нет систем отсчета, по которым мы можем стать большим, чем просто людьми. Мы можем стать нестареющими, гениальными, состоящими из протезов, кибернетизированными или стать и тем, и другим, и третьим одновременно. Мы можем быть жестоко трансформированы неизвестной технологией, которую мы пока просто не можем представить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39