"говорить не будет,
запуган", или - "расскажет, не называя имен", или - "согласен написать
заявление, но хочет определенных гарантий". Сведения были
классифицированы, пронумерованы и разделены на соответствующие параграфы.
Там присутствовало даже короткое оглавление. Это был колоссальный,
пугающий труд, вероятно, потребовавший многих изнурительных месяцев,
человек собирал эти данные по крупицам и вносил их в реестр - ночью, при
свете фонарика, а потом, уже днем, соглашаясь и опуская глаза, улыбался
тем самым людям, о которых писал. Я не ожидал ничего подобного, издалека
это выглядело совсем иначе.
Я помню: у шефа блестела потная лысина, обтекающая мягкий череп, на
рубашке проступили большие мокрые пятна, и голос был севший от духоты.
Перед ним лежали помятые бутерброды. Он лениво сказал: Собственно,
серьезной работы там нет. Бытовуха. Обыденность. То ли он украл, то ли у
него украли. Не интересно. Так что ты особенно не копай, просмотри
ситуацию в общих чертах, и не дергайся понапрасну, не суетись, впрочем,
что мне тебя учить, - и потер пятерней гривастый мощный затылок. Вот тогда
я понял, что дело, наверное, плохо. Если шеф кряхтит, как беременный, и
трет ладонью затылок, то дело всегда плохо. Но я еще не подозревал,
насколько оно плохо в действительности, и когда шеф через силу, явно не
желая того, пробасил из горячего ненасытившегося нутра: Исчез Карасев, -
то я только тупо, как второгодник, спросил его: Что значит - "исчез"? - А
шеф, словно откормленный бегемот, резко выдохнул из себя травяной
желудочный перегар и, сердито оскалясь, ответил: Исчез, это значит -
исчез, и больше никаких данных. Провалился к чертовой матери! Прислал,
понимаешь, писульку: "Прошу уволить меня по собственному желанию"...
Разыщи его там, пожалуйста, возьми, то есть, за шиворот и встряхни, как
положено, чтоб зубы повыпадали. Объясни, что я его уговаривать не буду, у
меня на место - пять человек, расскажи, что я эту его писульку - вот так!
- Он брезгливо щепотью поднял развернувшийся из четвертинки листок с
одинокой машинописной строчкой посередине и демонстративно разорвал его, а
потом старательно скомкал и бросил на пол. Шеф до странности обожал
красивые жесты. Рубашка у него была немецкая в зеленых наклейках, а
вельветовые брюки шестьдесят второго размера - с эмблемой известной фирмы.
Он был модник. - Сколько у меня будет времени? - спросил я, глядя, как
поскрипывая, точно живая, разворачивается на полу бумага. - Три дня, -
сказал шеф. - Маловато. - Ну, пять, в крайнем случае. Пяти дней тебе за
глаза хватит. - Шеф, по-видимому, решил улучшить мое настроение, потому
что мигнул водянистым звериным глазом и непринужденно сказал: Ты ведь
сейчас не занят? Нет? Тогда давай потанцуем, - и вильнул, приглашая,
коричневым голым хвостом. Он и весь был какой-то голый, массивный,
коричневый, толстая и влажная кожа на шее его собиралась в глубокие
складки, перепонки ноздрей четко хлюпали от дыхания, а глаза, утопленные в
бугорках на конце продолговатой морды, ошалело вращались, как плавающая
яичница, он сладострастно сопел и ворочался в жарком кабинете,
выкаблучивая танцевальные па, ему было тесно, дверца у шкафа вдруг
оторвалась и рухнула, - старый добродушный, очень хитрый, подмигивающий
бегемот, на которого всю жизнь охотились, но так и не поймали, в шрамах и
ссадинах от боев, осторожный, наученный, недоверчивый, чувствующий
противника за километр, одолевший все дебри, знающий тайные тропы,
опытный, смертельно опасный, если затронуть его интересы, пахнущий болотом
и тиной, изжеванными тростниками, вонючей целебной грязью, которая
пропитала его, - он, безумствуя, захрипел в экстазе и повалился на бок,
будто спичку переломив собою стул. И огромные щеки его задергались. - Я
могу идти? - очень нейтрально спросил я. Шеф упорно молчал. Тогда я
наклонился и оттянул ему крепкое кожистое веко. Он был мертв. Он был
мертв, мертвее не бывает. Вы когда-нибудь видели мертвых коричневых
бегемотов? Такая массивная уродливая, совершенно неподъемная туша,
загораживающая проход. Мне было не сдвинуть ее, как я ни напрягался. И все
равно ведь - в шкафу не спрячешь. Гиблое дело. Я весь вспотел. Я ужасно -
до судорог - нервничал. Я, как старая мышь, боялся, что кто-нибудь зайдет
ненароком и увидит его. Будет грандиозный скандал. Но вошла только Лида и,
спокойно подняв брови, сказала: Бедный, бедный гаврюшка, - подох.
Наверное, обожрался помоев. Ничего - свезут тебя в институт, сделают из
тебя великолепное чучело. - Мне казалось, что она говорит о шефе, но,
оказывается, она говорила обо мне: вдруг погладила по щеке и заглянула в
глаза. Черная галактическая пустота зияла у нее под веками.
Вот когда следовало насторожиться - когда вошла Лида. Потому что едва
я достал из конверта пухлые рассыпающиеся затрепанные документы, как я
сразу же понял, что я - погиб. Я погиб, я накрыт с головой, уничтожен,
растерт в невесомый невидимый порошок. Мне, наверное, не помогут ни
командировка от центральной газеты, ни мои телефонные поверхностные
знакомства с референтами из отдела печати, ни обдуманное задушевное
товарищеское письмо осторожного шефа к Черкашину (они вместе учились), ни
даже если я тотчас сожгу все эти проклятые дьявольские бумаги и побегу
отсюда, зажмурившись, сломя голову. Не поможет. Достаточно того, что я
держал их в руках. Это - как несмываемое клеймо. Потому что есть вещи, о
которых вообще не следует знать. Потому что если узнаешь о них, то
потеряешь спокойствие, сон, чистую незапятнанную совесть, мир внезапно
перевернется, станет с ног на голову, откроется копошащаяся изнанка, как в
могиле - померкнет бледное солнце, надо будет умолкнуть - уже навсегда,
точно крот, никогда не вылезающий на поверхность, либо вдруг помешаться в
рассудке и с отчаянностью смертника кричать, кричать, кричать - на всех
перекрестках. Может быть, кто-нибудь и услышит. Речь ведь идет не о
зарвавшихся хапугах в провинции, которые, пробившись к кормушке, гребут
под себя мелкие материальные удовольствия. _В_е_з_д_е_ так. Везде -
Саламасов, везде - Батюта, везде - нагловатый и пронырливый Шпунт, который
обеспечит желающего чем угодно, в каждом городе возвышается свой горком, и
на каждом горкоме ржавеют остановившиеся часы, и по каждой улице, как
упырь, непременно разгуливает Циркуль-Клазов, сверкая зеркальной кожей на
ботинках и просвечивая боязливых сограждан подозрительными прищуренными
глазами. Везде - тишина. Везде - оцепенение. Терпкость гниющих водорослей.
Шевеление когтей. Это - каста избранных. Китайцы называют ее - гэньбу.
Кадровая административная прослойка, запечатавшая институты власти,
которая одна определяет, что сегодня можно и чего нельзя. В основном -
нельзя. Государство в государстве. Шелест перепончатых крыльев. Диктатура,
единоначалие, жесткий каркас постановлений, от которых не отступить, ясная
непреклонная деревянная догматическая воля, отвергающая сомнения и любое
противодействие. Комиссары Конвента. "Я прав, даже когда я неправ, и пусть
честные граждане склонят пред моим перстом головы. Так нужно Республике"!
Монумент. Зарождалось как нечто необходимое и перешло в собственную
противоположность. Осталось - чудовищный реликт, искусственная изоляция в
верхах, окостенение, известняк, пропитанный солями дикого самообольщения:
торжественные черные автомобили, завтраки и обеды на серебре, встречи и
проводы на аэродромах, долгие парадные речи по любому поводу, грандиозные
бумажные планы, застилающие небосвод, клятвы, ослепительные триумфы,
свершения, водопады ликующих белопенных слов - все идет хорошо, все идет
хорошо, все идет отлично; власть - непостижимая и загадочная, непонятная
человеку, персонификация забытого божества, обитающая где-то за облаками,
милостиво нисходящая в социализм, видимая только на трибунах, оглушающая
зрелищами и феерией: шелестят развернутые знамена, вымуштрованные шеренги
волна за волной покрывают собою брусчатку, бодрые нескончаемые мелодии
выплескиваются на улицы из репродукторов, прикрепленных веревками к
мято-раздутым водосточным трубам. Саранча. Век затмения. Чесоточная
шерстяная оторопь. Солнце давно погасло, и летучие мыши, как голодные
привидения, проносятся низко над головой. Горячий животный ветер. Изменить
ничего нельзя. Вот в чем загвоздка: _и_з_м_е_н_и_т_ь _н_и_ч_е_г_о
н_е_л_ь_з_я_. Меня прихлопнут, как комара. Я даже пискнуть не успею.
Бытовуха. Обыденность. Неужели шеф специально засунул меня в эту коробку с
гвоздями? Не может быть! Мертвый или живой, но ведь он должен понимать,
чем заканчиваются подобные истории. Это же все равно что задушить человека
своими собственными руками. Хуже чем задушить.
Дрожа и передергиваясь, стуча мерзлотой зубов, я засовывал документы
обратно в конверт, они упорно не влезали, а когда, наконец, влезли, то
почему-то просыпались, и мне пришлось собирать их по всей лестничной
площадке. Я поднимал распластанные белые страницы и неуклюже ронял их,
опять поднимал, чертыхаясь, и опять ронял, - этому не было конца, я будто
внезапно заболел, меня трясло, как при высокой температуре, память, точно
распахнулся провал, услужливо и жутковато подсказывала: приехали ночью,
перевернули всю квартиру, распороли матрац, обнаружили наркотики, которых
никогда не было, понятые, протокол, руки за спину, шесть лет строгого
режима; вызвали в Управление, расспросили - что и как, внимательно
выслушали, записали, искренне посочувствовали, дали совет обдумать свое
поведение, а когда вышел, то оказалось, что в паспорте нет штампа о
прописке - поезжай, куда хочешь, пропадай; привезли в дом за проволокой,
надели долгополый халат, шприц, эластик, транквилизаторы, серьезные
успокаивающие процедуры, электроды во рту, теперь слоняется по коридорам,
обритый, и не понимает: сон, смерть, реальность, кто я, - человек или
курица с отрубленной головой? Скажите, скажите!!! - гаснет крик в
зарешеченных лунных окнах. Существуют и другие способы. Все довольно
просто. Можно ли в одиночку расплескать неподвижную стоячую трясину
времени, которая торфяными языками своими обнимает и всех, и вся?
Разумеется, нет. Я и не собираюсь. Мне тридцать два года, я окончил
факультет журналистики, я работаю в центральной газете, много
командировок, зарплата средняя, был неудачно женат, давно разведен, сын
девяти лет, женщина на Песчанке, гранки, набор и вычитка,
друзья-неприятели, мутный рассвет за окном, сплетни в курительной комнате,
совещания и летучки, иссушающее ночное дежурство, идеологическая накачка в
горкоме, бар не для всех, операция аппендицита, еще одна женщина - из
Соляного, колготня на толкучке, приторный кефир по утрам, "Библиотека
приключений", одиночество, проливные дожди, смута и неприкаянность,
западный фартовый видео, отключение, алкоголь, однокомнатная квартира в
тартараканских новостройках. Меня прихлопнут, как комара. Это
а_б_с_о_л_ю_т_н_о_ безнадежно. Шефа тоже прихлопнут. Или он рассчитывает
на свои контакты из неближних верхов? Он уже зарос этими контактами.
Напрасно. Как комара!
Я отчетливо сознавал, что галлюцинирую - днем, с открытыми глазами.
Лестничные пролеты складывались гармошкой и невероятно растягивались,
низвергая меня вниз, опрокидывалось дно металлического колодца, переплет
его накренился и несильно ударил меня по затылку. Я ползал на
четвереньках, собирая страницы, которых становилось все больше и больше.
Тонко пищала лампочка. - Я слабый, слабый, слабый человек, я не могу
бороться, - вслух сказал я. Голос прозвучал, как в ночной воде. - Ты
слабый, слабый, слабый человек, ты, конечно, не можешь бороться, -
повторила вслед за мной Лида, неожиданно появляясь из ванной. Она сняла
цветастый домашний халат и повесила его в шкаф, согретая по изгибу тела
алым отблеском из окна. Вызывающе торчали груди. Во весь горизонт
растекался сумасшедший пылающий закат. Я протянул пальцы и коснулся
упругой, чуть влажной кожи. В последний раз. - Оставь, оставь, мы уже не
успеем, - нервно сказала Лида. Потащила ленточку из пучка волос.
Оторвалась случайная капля и серебряной искрой скользнула по животу. Когда
это было? Вчера? Сегодня? Я совершенно не помнил. Время расслоилось на
дольки, и каждая долька еще - на множество слабых ниточек. "Наш бог -
Хронос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
запуган", или - "расскажет, не называя имен", или - "согласен написать
заявление, но хочет определенных гарантий". Сведения были
классифицированы, пронумерованы и разделены на соответствующие параграфы.
Там присутствовало даже короткое оглавление. Это был колоссальный,
пугающий труд, вероятно, потребовавший многих изнурительных месяцев,
человек собирал эти данные по крупицам и вносил их в реестр - ночью, при
свете фонарика, а потом, уже днем, соглашаясь и опуская глаза, улыбался
тем самым людям, о которых писал. Я не ожидал ничего подобного, издалека
это выглядело совсем иначе.
Я помню: у шефа блестела потная лысина, обтекающая мягкий череп, на
рубашке проступили большие мокрые пятна, и голос был севший от духоты.
Перед ним лежали помятые бутерброды. Он лениво сказал: Собственно,
серьезной работы там нет. Бытовуха. Обыденность. То ли он украл, то ли у
него украли. Не интересно. Так что ты особенно не копай, просмотри
ситуацию в общих чертах, и не дергайся понапрасну, не суетись, впрочем,
что мне тебя учить, - и потер пятерней гривастый мощный затылок. Вот тогда
я понял, что дело, наверное, плохо. Если шеф кряхтит, как беременный, и
трет ладонью затылок, то дело всегда плохо. Но я еще не подозревал,
насколько оно плохо в действительности, и когда шеф через силу, явно не
желая того, пробасил из горячего ненасытившегося нутра: Исчез Карасев, -
то я только тупо, как второгодник, спросил его: Что значит - "исчез"? - А
шеф, словно откормленный бегемот, резко выдохнул из себя травяной
желудочный перегар и, сердито оскалясь, ответил: Исчез, это значит -
исчез, и больше никаких данных. Провалился к чертовой матери! Прислал,
понимаешь, писульку: "Прошу уволить меня по собственному желанию"...
Разыщи его там, пожалуйста, возьми, то есть, за шиворот и встряхни, как
положено, чтоб зубы повыпадали. Объясни, что я его уговаривать не буду, у
меня на место - пять человек, расскажи, что я эту его писульку - вот так!
- Он брезгливо щепотью поднял развернувшийся из четвертинки листок с
одинокой машинописной строчкой посередине и демонстративно разорвал его, а
потом старательно скомкал и бросил на пол. Шеф до странности обожал
красивые жесты. Рубашка у него была немецкая в зеленых наклейках, а
вельветовые брюки шестьдесят второго размера - с эмблемой известной фирмы.
Он был модник. - Сколько у меня будет времени? - спросил я, глядя, как
поскрипывая, точно живая, разворачивается на полу бумага. - Три дня, -
сказал шеф. - Маловато. - Ну, пять, в крайнем случае. Пяти дней тебе за
глаза хватит. - Шеф, по-видимому, решил улучшить мое настроение, потому
что мигнул водянистым звериным глазом и непринужденно сказал: Ты ведь
сейчас не занят? Нет? Тогда давай потанцуем, - и вильнул, приглашая,
коричневым голым хвостом. Он и весь был какой-то голый, массивный,
коричневый, толстая и влажная кожа на шее его собиралась в глубокие
складки, перепонки ноздрей четко хлюпали от дыхания, а глаза, утопленные в
бугорках на конце продолговатой морды, ошалело вращались, как плавающая
яичница, он сладострастно сопел и ворочался в жарком кабинете,
выкаблучивая танцевальные па, ему было тесно, дверца у шкафа вдруг
оторвалась и рухнула, - старый добродушный, очень хитрый, подмигивающий
бегемот, на которого всю жизнь охотились, но так и не поймали, в шрамах и
ссадинах от боев, осторожный, наученный, недоверчивый, чувствующий
противника за километр, одолевший все дебри, знающий тайные тропы,
опытный, смертельно опасный, если затронуть его интересы, пахнущий болотом
и тиной, изжеванными тростниками, вонючей целебной грязью, которая
пропитала его, - он, безумствуя, захрипел в экстазе и повалился на бок,
будто спичку переломив собою стул. И огромные щеки его задергались. - Я
могу идти? - очень нейтрально спросил я. Шеф упорно молчал. Тогда я
наклонился и оттянул ему крепкое кожистое веко. Он был мертв. Он был
мертв, мертвее не бывает. Вы когда-нибудь видели мертвых коричневых
бегемотов? Такая массивная уродливая, совершенно неподъемная туша,
загораживающая проход. Мне было не сдвинуть ее, как я ни напрягался. И все
равно ведь - в шкафу не спрячешь. Гиблое дело. Я весь вспотел. Я ужасно -
до судорог - нервничал. Я, как старая мышь, боялся, что кто-нибудь зайдет
ненароком и увидит его. Будет грандиозный скандал. Но вошла только Лида и,
спокойно подняв брови, сказала: Бедный, бедный гаврюшка, - подох.
Наверное, обожрался помоев. Ничего - свезут тебя в институт, сделают из
тебя великолепное чучело. - Мне казалось, что она говорит о шефе, но,
оказывается, она говорила обо мне: вдруг погладила по щеке и заглянула в
глаза. Черная галактическая пустота зияла у нее под веками.
Вот когда следовало насторожиться - когда вошла Лида. Потому что едва
я достал из конверта пухлые рассыпающиеся затрепанные документы, как я
сразу же понял, что я - погиб. Я погиб, я накрыт с головой, уничтожен,
растерт в невесомый невидимый порошок. Мне, наверное, не помогут ни
командировка от центральной газеты, ни мои телефонные поверхностные
знакомства с референтами из отдела печати, ни обдуманное задушевное
товарищеское письмо осторожного шефа к Черкашину (они вместе учились), ни
даже если я тотчас сожгу все эти проклятые дьявольские бумаги и побегу
отсюда, зажмурившись, сломя голову. Не поможет. Достаточно того, что я
держал их в руках. Это - как несмываемое клеймо. Потому что есть вещи, о
которых вообще не следует знать. Потому что если узнаешь о них, то
потеряешь спокойствие, сон, чистую незапятнанную совесть, мир внезапно
перевернется, станет с ног на голову, откроется копошащаяся изнанка, как в
могиле - померкнет бледное солнце, надо будет умолкнуть - уже навсегда,
точно крот, никогда не вылезающий на поверхность, либо вдруг помешаться в
рассудке и с отчаянностью смертника кричать, кричать, кричать - на всех
перекрестках. Может быть, кто-нибудь и услышит. Речь ведь идет не о
зарвавшихся хапугах в провинции, которые, пробившись к кормушке, гребут
под себя мелкие материальные удовольствия. _В_е_з_д_е_ так. Везде -
Саламасов, везде - Батюта, везде - нагловатый и пронырливый Шпунт, который
обеспечит желающего чем угодно, в каждом городе возвышается свой горком, и
на каждом горкоме ржавеют остановившиеся часы, и по каждой улице, как
упырь, непременно разгуливает Циркуль-Клазов, сверкая зеркальной кожей на
ботинках и просвечивая боязливых сограждан подозрительными прищуренными
глазами. Везде - тишина. Везде - оцепенение. Терпкость гниющих водорослей.
Шевеление когтей. Это - каста избранных. Китайцы называют ее - гэньбу.
Кадровая административная прослойка, запечатавшая институты власти,
которая одна определяет, что сегодня можно и чего нельзя. В основном -
нельзя. Государство в государстве. Шелест перепончатых крыльев. Диктатура,
единоначалие, жесткий каркас постановлений, от которых не отступить, ясная
непреклонная деревянная догматическая воля, отвергающая сомнения и любое
противодействие. Комиссары Конвента. "Я прав, даже когда я неправ, и пусть
честные граждане склонят пред моим перстом головы. Так нужно Республике"!
Монумент. Зарождалось как нечто необходимое и перешло в собственную
противоположность. Осталось - чудовищный реликт, искусственная изоляция в
верхах, окостенение, известняк, пропитанный солями дикого самообольщения:
торжественные черные автомобили, завтраки и обеды на серебре, встречи и
проводы на аэродромах, долгие парадные речи по любому поводу, грандиозные
бумажные планы, застилающие небосвод, клятвы, ослепительные триумфы,
свершения, водопады ликующих белопенных слов - все идет хорошо, все идет
хорошо, все идет отлично; власть - непостижимая и загадочная, непонятная
человеку, персонификация забытого божества, обитающая где-то за облаками,
милостиво нисходящая в социализм, видимая только на трибунах, оглушающая
зрелищами и феерией: шелестят развернутые знамена, вымуштрованные шеренги
волна за волной покрывают собою брусчатку, бодрые нескончаемые мелодии
выплескиваются на улицы из репродукторов, прикрепленных веревками к
мято-раздутым водосточным трубам. Саранча. Век затмения. Чесоточная
шерстяная оторопь. Солнце давно погасло, и летучие мыши, как голодные
привидения, проносятся низко над головой. Горячий животный ветер. Изменить
ничего нельзя. Вот в чем загвоздка: _и_з_м_е_н_и_т_ь _н_и_ч_е_г_о
н_е_л_ь_з_я_. Меня прихлопнут, как комара. Я даже пискнуть не успею.
Бытовуха. Обыденность. Неужели шеф специально засунул меня в эту коробку с
гвоздями? Не может быть! Мертвый или живой, но ведь он должен понимать,
чем заканчиваются подобные истории. Это же все равно что задушить человека
своими собственными руками. Хуже чем задушить.
Дрожа и передергиваясь, стуча мерзлотой зубов, я засовывал документы
обратно в конверт, они упорно не влезали, а когда, наконец, влезли, то
почему-то просыпались, и мне пришлось собирать их по всей лестничной
площадке. Я поднимал распластанные белые страницы и неуклюже ронял их,
опять поднимал, чертыхаясь, и опять ронял, - этому не было конца, я будто
внезапно заболел, меня трясло, как при высокой температуре, память, точно
распахнулся провал, услужливо и жутковато подсказывала: приехали ночью,
перевернули всю квартиру, распороли матрац, обнаружили наркотики, которых
никогда не было, понятые, протокол, руки за спину, шесть лет строгого
режима; вызвали в Управление, расспросили - что и как, внимательно
выслушали, записали, искренне посочувствовали, дали совет обдумать свое
поведение, а когда вышел, то оказалось, что в паспорте нет штампа о
прописке - поезжай, куда хочешь, пропадай; привезли в дом за проволокой,
надели долгополый халат, шприц, эластик, транквилизаторы, серьезные
успокаивающие процедуры, электроды во рту, теперь слоняется по коридорам,
обритый, и не понимает: сон, смерть, реальность, кто я, - человек или
курица с отрубленной головой? Скажите, скажите!!! - гаснет крик в
зарешеченных лунных окнах. Существуют и другие способы. Все довольно
просто. Можно ли в одиночку расплескать неподвижную стоячую трясину
времени, которая торфяными языками своими обнимает и всех, и вся?
Разумеется, нет. Я и не собираюсь. Мне тридцать два года, я окончил
факультет журналистики, я работаю в центральной газете, много
командировок, зарплата средняя, был неудачно женат, давно разведен, сын
девяти лет, женщина на Песчанке, гранки, набор и вычитка,
друзья-неприятели, мутный рассвет за окном, сплетни в курительной комнате,
совещания и летучки, иссушающее ночное дежурство, идеологическая накачка в
горкоме, бар не для всех, операция аппендицита, еще одна женщина - из
Соляного, колготня на толкучке, приторный кефир по утрам, "Библиотека
приключений", одиночество, проливные дожди, смута и неприкаянность,
западный фартовый видео, отключение, алкоголь, однокомнатная квартира в
тартараканских новостройках. Меня прихлопнут, как комара. Это
а_б_с_о_л_ю_т_н_о_ безнадежно. Шефа тоже прихлопнут. Или он рассчитывает
на свои контакты из неближних верхов? Он уже зарос этими контактами.
Напрасно. Как комара!
Я отчетливо сознавал, что галлюцинирую - днем, с открытыми глазами.
Лестничные пролеты складывались гармошкой и невероятно растягивались,
низвергая меня вниз, опрокидывалось дно металлического колодца, переплет
его накренился и несильно ударил меня по затылку. Я ползал на
четвереньках, собирая страницы, которых становилось все больше и больше.
Тонко пищала лампочка. - Я слабый, слабый, слабый человек, я не могу
бороться, - вслух сказал я. Голос прозвучал, как в ночной воде. - Ты
слабый, слабый, слабый человек, ты, конечно, не можешь бороться, -
повторила вслед за мной Лида, неожиданно появляясь из ванной. Она сняла
цветастый домашний халат и повесила его в шкаф, согретая по изгибу тела
алым отблеском из окна. Вызывающе торчали груди. Во весь горизонт
растекался сумасшедший пылающий закат. Я протянул пальцы и коснулся
упругой, чуть влажной кожи. В последний раз. - Оставь, оставь, мы уже не
успеем, - нервно сказала Лида. Потащила ленточку из пучка волос.
Оторвалась случайная капля и серебряной искрой скользнула по животу. Когда
это было? Вчера? Сегодня? Я совершенно не помнил. Время расслоилось на
дольки, и каждая долька еще - на множество слабых ниточек. "Наш бог -
Хронос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36