Уже десять лет мечтает Бальзак о романе «Битва». Он хочет вместо героическо-сентиментального повествования дать, наконец, реалистически честное, исторически подлинное наглядное описание. И вот это сделал Стендаль, а он, Бальзак, промешкал. Но духовное богатство всегда придает художнику великодушие и благородство. Себялюбие писателя, лелеющего сотни планов, мысленно видящего сотни новых творений, не может болезненно уязвить то обстоятельство, что современник его тоже создал шедевр. А именно как шедевр, как величайший шедевр своего времени торжественно отмечает Бальзак появление «Пармской обители». Он называет ее «шедевром литературы идей» и весьма верно замечает: «Эту огромную работу мог задумать и выполнить лишь человек, достигший пятидесяти лет, в расцвете сил и зрелости таланта».
Бальзак дает прекрасный анализ внутреннего действия романа, он подчеркивает, как великолепно Стендаль описал душу итальянского народа со всеми ее оттенками. Ни одно слово Бальзака в этой рецензии не утратило своего значения и по сей день.
Трогательны изумление и испуг Стендаля, французского консула в захолустном Чивита-Веккиа, когда эта статья попала ему в руки. Ведь он и не подозревал о ее существовании. Сперва Стендаль не верит собственным глазам. До этого мгновения он всегда слышал о своем творчестве только пошлую болтовню. И вот раздался голос человека, которого он уважает, и этот человек по-братски приветствует его. Смятение Стендаля ясно ощущается в письме, которое он посылает Бальзаку, в письме, где он тщетно пытается сохранить сдержанность:
«Что за сюрприз доставили вы мне вчера вечером, сударь. Никогда, полагаю, ни одного автора так не критиковали в газете, да еще лучший судья по этой части. Вы обогрели сироту, брошенного посреди улицы...» – так начинает Стендаль и благодарит за «изумительнейшую статью из всех когда-либо опубликованных писателем о писателе». С прозорливостью, равной творческой прозорливости Бальзака, Стендаль принимает предложение братства от человека, который, как и он, презрительно отвергнут Академией. Стендаль чувствует, что они оба творят не для современников, а для потомков.
«После смерти мы поменяемся ролями с этими людьми. Пока мы живы, они имеют власть над нашей преходящей плотью, но не успеют они покинуть этот мир, как их навеки покроет забвение».
Удивительный пример того, как благодаря таинственному родству душа всегда узнает душу. И странно видеть, как под грохот и гам, поднимаемый литературными посредственностями, эти двое сосредоточенно и спокойно, с терпеливой уверенностью смотрят в глаза друг другу. Редко магический взгляд Бальзака оказывался более зорким, чем в этом случае, когда среди тысяч и тысяч книг он узнал и восславил именно эту, никем не замеченную книгу.
Но перед его современниками защита Стендаля оказалась такой же безуспешной, как и защита Пейтеля. Точно так же как все судебные инстанции осудили на смерть Пейтеля, так и Стендаль осужден всеми литературными инстанциями, и произведение его бесславно предано земле. Пламенная защитительная речь и здесь оказалась неуслышанной и напрасной, если только великое нравственное деяние, безразлично от того, имело оно успех или не имело, может быть названо напрасным.
Напрасно! Напрасно! Напрасно! Слишком часто Бальзак произносил это слово и слишком часто слышал его. Ему уже сорок два года, он написал сто томов. Он извлек из собственного, не ведающего отдыха мозга две тысячи персонажей, и среди них пятьдесят, а может быть и сто, окажутся вечными. Он создал целый мир, но мир ничем не вознаградил его.
Теперь ему сорок два года, а он бедней, чем был двадцать лет тому назад на Рю Ледигьер. Тогда он питал множество иллюзий, сегодня они развеялись как дым. Двести тысяч франков долга – вот результат его трудов.
Он добивался благосклонности женщин – они отказали ему в ней. Он выстроил дом – дом этот описали за долги и отняли у него. Он основал газеты – они погибли. Он пускался в рискованные предприятия – они не удались. Он добивался места в парламенте своей страны – его не выбрали. Он выставил свою кандидатуру в Академию – и был отвергнут. Все было напрасно, или кажется напрасным. Все, что бы он ни предпринимал.
Долго ли еще его тело, его пылающий мозг, его вечно подстегиваемое сердце смогут сопротивляться этому вечному перенапряжению? Действительно ли у него хватит сил завершить свое творение, свою «Человеческую комедию»? Сможет ли он еще, как другие люди, отдыхать, путешествовать и не знать забот? Впервые приходят к Бальзаку мгновения безнадежности. Всерьез обдумывает он – не покинуть ли ему Париж, Францию, Европу? Не поселиться ли в Бразилии? Там правит император Дон Педро, который спасет его и даст ему крышу над головой. Бальзак выписывает книги о Бразилии, он мечтает, он размышляет. Ибо он чувствует, что дальше так продолжаться не может. Должно свершиться чудо, чтобы спасти его от напрасного труда, чтобы озарить ночь, освободить его от каторги, даровать успокоение после этой невыносимой траты сил. Придет ли это чудо, придет ли оно в последний час? Бальзак, вечный фантазер, уже не решается больше надеяться. Но однажды утром, 5 января 1842 года, когда, проработав всю ночь, он встает из-за письменного стола, слуга подает ему письма. Одно из них, написанное хорошо знакомым ему почерком, в необычном конверте, с черной каймой и под черной печатью.
Он вскрывает конверт. Г-жа Ганская извещает его, что ее супруг скончался. Женщина, которая с ним помолвлена, женщина, с которой он помолвлен, – вдова и наследница миллионов. Уже полузабытая мечта внезапно исполнилась. Incipit vita nova – так вот она – начинается новая, счастливая, мирная, беззаботная жизнь!
И возникает последняя иллюзия Бальзака, ради которой он будет жить, из-за которой умрет.
Книга пятая
СОЗДАТЕЛЬ «ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КОМЕДИИ»
XIX. Борьба за госпожу Ганскую
Письмо, пришедшее 5 января 1842 года, знаменует последний великий перелом в жизни Бальзака. Прошлое становится настоящим и грядущим. С этой минуты его чудовищная воля стремится к единственной цели: воскресить старую привязанность к г-же Ганской, превратить их помолвку в венчание, обещание – в исполнение. Но чтобы достичь этой цели, требуются чрезвычайные усилия. Ибо в последние годы отношения с г-жой Ганской становились все формальнее, все холоднее и неискреннее. Нельзя насиловать природу столь длительное время. Бальзак и госпожа Ганская не виделись семь лет. Бальзак не мог приехать в Верховню из-за финансовых затруднений или, быть может, из-за связи с графиней Висконти. А г-жа Ганская не хотела или не могла заставить своего супруга отправиться в путешествие, которое сделало бы возможной встречу с ее возлюбленным. Но точно так же как пламени необходим кислород, точно так же и любви необходимы близость и присутствие возлюбленного. Отношения их постепенно утратили свой страстный характер.
Тщетно пытается Бальзак обрести в письмах прежний восторженный тон. Тон этот звучит не совсем естественно, и г-жа Ганская с полной ясностью видит деланность этого пыла. От своих парижских знакомых и родственников она знает, что графиня Висконти проживает в Жарди рядом с Бальзаком. Побег с мадам Марбути произвел слишком большую сенсацию, и можно понять гнев г-жи Ганской, когда Бальзак, прикрываясь отчаянными жалобами на свое одиночество, долги и заботы, бесконечно клянется ей в любви. Она видит, что он пытается с ловкостью фокусника скрыть от нее бесспорные факты. Мало-помалу гнев начинает окрашивать и ее письма. Г-жа Ганская явно недовольна тем, что Бальзак старается заставить ее поверить в свое монашеское, отшельническое существование. Она ясно, и даже несколько чрезмерно ясно, высказала свое сомнение в его искренности. Но Бальзак, затравленный кредиторами, обессиленный работой и, вероятно, сознанием, что он ведет не совсем чистую игру, отчаянно отбивается. Он не может стерпеть, что женщина, которая живет в супружестве, быть может, скучно, зато спокойно и беззаботно, свысока отчитывает его за «экстравагантности». Ее упреки вызывают его гневную отповедь:
«Прошу вас: оставьте свои советы и упреки. Чем они могут помочь утопающему, который пытается выплыть на поверхность! Богатые не понимают несчастных».
И еще раз, когда она говорит о «природном легкомыслии» его характера:
«Неужто я легкомыслен? Не потому ли, что двенадцать лет, не зная отдыха, я занимаюсь своим безмерным литературным трудом? Или потому, что в течение десяти лет я знаю лишь одну сердечную связь? Или потому, что в течение двенадцати лет я тружусь денно и нощно, дабы заплатить колоссальный долг, которым я обязан моей матери, ее неумелым спекуляциям? Ужели я легкомыслен, если, несмотря на все мои несчастья, еще не задохнулся? Не сошел с ума? Не утопился?
...Воистину у меня легкомысленный характер! Действительно, вы говорите точь-в-точь как тот буржуа, который увидел Наполеона на поле брани и, заметив, как он вертится то направо, то налево, то во все стороны, производя рекогносцировку местности, заявляет: «Этот человек не способен оставаться на месте! У него нет определенной идеи!»
В конце концов переписка между возлюбленными, семь лет не видевшими друг друга, утратила всякий смысл. Каждый из них давно живет своей собственной жизнью. У г-жи Ганской подрастает дочь, подруга, которой она доверяет в сто раз больше, чем этому пылкому фантазеру. Она уже не чувствует потребности в излияниях, и в ее обеспеченном и неярком существовании нет больше тайн, которыми стоило бы делиться. Да и Бальзак, великий нетерпеливец, устал от долгого ожидания и начинает забывать обеты, которые, видимо, никогда не исполнятся.
В 1839 году он пишет Зюльме Карро. Пусть она вспомнит о нем, если где-нибудь найдется женщина с двумястами тысяч, пусть даже с сотней тысяч франков, «учитывая, что приданое ее может оказаться полезным, чтобы привести в порядок мои дела». Мечта о княгине давно развеялась, ибо миллионы г-на Ганского решительно остаются в руках г-на Ганского. Бальзаку нужна уже не Полярная звезда, ему нужна любая женщина – любая, только бы она заплатила его долги, была достаточно хороша собой и могла стать хозяйкой Жарди. На сороковом году жизни Бальзак начал мыслить реально, и от фантастических экскурсов он возвратился к запросам своей давно прошедшей юности: «Женщина и состояние».
Собственно говоря, переписка уже пришла к концу. Она могла бы иссякнуть, как переписка с преданной Зюльмой Карро, которая наскучила Бальзаку, ибо требовала от него чрезмерной честности.
Но ни г-жа Ганская, ни Бальзак не в силах перестать писать друг другу. Г-жа Ганская в своей гордыне, вероятно, больше любила переписку с Бальзаком, чем самого Бальзака. Для нее та барщина, которую безропотно несет величайший из всех живущих писателей, стала важнейшим событием жизни. И она не имеет оснований прервать их отношения. А для Бальзака постоянное самоописание сделалось уже привычкой. Ему нужен человек, которому он может поведать о своих заботах, рассказать о своих трудах, сообщить о своих долгах. Она намерена сберечь все эти письма, а он наслаждается мыслью о том, что письма его хранятся в каком-то недоступном тайнике. И оба продолжают писать друг другу, впрочем все меньше и скупее. Порой Бальзак жалуется на «редкость» ее посланий, на «интервалы между вашими письмами». Порою она упрекает его за то, что он пишет слишком скупо. А он на это отвечает: как может она вообще сравнивать его корреспонденцию и ее? Она живет в «полнейшем уединении и не переобременена делами», а у него всегда не хватает времени, да к тому же он утомлен писанием по пятнадцати часов кряду и правкой корректур. Он вынужден каждую страницу своего письма похищать у творчества, у оплачиваемой работы, у сна. И Бальзак без всякого смущения сообщает Ганской, что длинное письмо к ней, к миллионерше, обходится ему, затравленному должнику, в двести, триста, даже в пятьсот франков. Ведь именно эту сумму дало бы ему такое же количество исписанной бумаги, предназначенной для газеты или для издателя. Право же, ее не обременит, если она будет ему писать каждые две недели. И когда она в ответ на это, по-видимому, отвечает, что не будет писать, если он не будет писать ей (письмо в обмен на письмо), он мечет громы и молнии:
«Ах, я нахожу вас невероятно мелочной, а значит, и суетной. Вы не писали мне, потому что мои письма стали реже. И впрямь они стали реже, у меня просто не было денег, чтоб оплатить почтовую пошлину, но я не хотел вам об этом говорить. Да, вот до чего я дошел, и даже еще хуже. Это ужасно и слишком печально, но такова действительность – она столь же реальна, как Украина, где вы живете. Да, да, бывали дни, когда я, терзаемый волчьим голодом, наспех обгладывал корочку хлеба на бульваре».
Все резче становятся пикировки, все длительней паузы между письмами. И впервые, как раз перед этим решающим письмом, проходит целых три месяца, и Бальзак ни слова не пишет Ганской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Бальзак дает прекрасный анализ внутреннего действия романа, он подчеркивает, как великолепно Стендаль описал душу итальянского народа со всеми ее оттенками. Ни одно слово Бальзака в этой рецензии не утратило своего значения и по сей день.
Трогательны изумление и испуг Стендаля, французского консула в захолустном Чивита-Веккиа, когда эта статья попала ему в руки. Ведь он и не подозревал о ее существовании. Сперва Стендаль не верит собственным глазам. До этого мгновения он всегда слышал о своем творчестве только пошлую болтовню. И вот раздался голос человека, которого он уважает, и этот человек по-братски приветствует его. Смятение Стендаля ясно ощущается в письме, которое он посылает Бальзаку, в письме, где он тщетно пытается сохранить сдержанность:
«Что за сюрприз доставили вы мне вчера вечером, сударь. Никогда, полагаю, ни одного автора так не критиковали в газете, да еще лучший судья по этой части. Вы обогрели сироту, брошенного посреди улицы...» – так начинает Стендаль и благодарит за «изумительнейшую статью из всех когда-либо опубликованных писателем о писателе». С прозорливостью, равной творческой прозорливости Бальзака, Стендаль принимает предложение братства от человека, который, как и он, презрительно отвергнут Академией. Стендаль чувствует, что они оба творят не для современников, а для потомков.
«После смерти мы поменяемся ролями с этими людьми. Пока мы живы, они имеют власть над нашей преходящей плотью, но не успеют они покинуть этот мир, как их навеки покроет забвение».
Удивительный пример того, как благодаря таинственному родству душа всегда узнает душу. И странно видеть, как под грохот и гам, поднимаемый литературными посредственностями, эти двое сосредоточенно и спокойно, с терпеливой уверенностью смотрят в глаза друг другу. Редко магический взгляд Бальзака оказывался более зорким, чем в этом случае, когда среди тысяч и тысяч книг он узнал и восславил именно эту, никем не замеченную книгу.
Но перед его современниками защита Стендаля оказалась такой же безуспешной, как и защита Пейтеля. Точно так же как все судебные инстанции осудили на смерть Пейтеля, так и Стендаль осужден всеми литературными инстанциями, и произведение его бесславно предано земле. Пламенная защитительная речь и здесь оказалась неуслышанной и напрасной, если только великое нравственное деяние, безразлично от того, имело оно успех или не имело, может быть названо напрасным.
Напрасно! Напрасно! Напрасно! Слишком часто Бальзак произносил это слово и слишком часто слышал его. Ему уже сорок два года, он написал сто томов. Он извлек из собственного, не ведающего отдыха мозга две тысячи персонажей, и среди них пятьдесят, а может быть и сто, окажутся вечными. Он создал целый мир, но мир ничем не вознаградил его.
Теперь ему сорок два года, а он бедней, чем был двадцать лет тому назад на Рю Ледигьер. Тогда он питал множество иллюзий, сегодня они развеялись как дым. Двести тысяч франков долга – вот результат его трудов.
Он добивался благосклонности женщин – они отказали ему в ней. Он выстроил дом – дом этот описали за долги и отняли у него. Он основал газеты – они погибли. Он пускался в рискованные предприятия – они не удались. Он добивался места в парламенте своей страны – его не выбрали. Он выставил свою кандидатуру в Академию – и был отвергнут. Все было напрасно, или кажется напрасным. Все, что бы он ни предпринимал.
Долго ли еще его тело, его пылающий мозг, его вечно подстегиваемое сердце смогут сопротивляться этому вечному перенапряжению? Действительно ли у него хватит сил завершить свое творение, свою «Человеческую комедию»? Сможет ли он еще, как другие люди, отдыхать, путешествовать и не знать забот? Впервые приходят к Бальзаку мгновения безнадежности. Всерьез обдумывает он – не покинуть ли ему Париж, Францию, Европу? Не поселиться ли в Бразилии? Там правит император Дон Педро, который спасет его и даст ему крышу над головой. Бальзак выписывает книги о Бразилии, он мечтает, он размышляет. Ибо он чувствует, что дальше так продолжаться не может. Должно свершиться чудо, чтобы спасти его от напрасного труда, чтобы озарить ночь, освободить его от каторги, даровать успокоение после этой невыносимой траты сил. Придет ли это чудо, придет ли оно в последний час? Бальзак, вечный фантазер, уже не решается больше надеяться. Но однажды утром, 5 января 1842 года, когда, проработав всю ночь, он встает из-за письменного стола, слуга подает ему письма. Одно из них, написанное хорошо знакомым ему почерком, в необычном конверте, с черной каймой и под черной печатью.
Он вскрывает конверт. Г-жа Ганская извещает его, что ее супруг скончался. Женщина, которая с ним помолвлена, женщина, с которой он помолвлен, – вдова и наследница миллионов. Уже полузабытая мечта внезапно исполнилась. Incipit vita nova – так вот она – начинается новая, счастливая, мирная, беззаботная жизнь!
И возникает последняя иллюзия Бальзака, ради которой он будет жить, из-за которой умрет.
Книга пятая
СОЗДАТЕЛЬ «ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КОМЕДИИ»
XIX. Борьба за госпожу Ганскую
Письмо, пришедшее 5 января 1842 года, знаменует последний великий перелом в жизни Бальзака. Прошлое становится настоящим и грядущим. С этой минуты его чудовищная воля стремится к единственной цели: воскресить старую привязанность к г-же Ганской, превратить их помолвку в венчание, обещание – в исполнение. Но чтобы достичь этой цели, требуются чрезвычайные усилия. Ибо в последние годы отношения с г-жой Ганской становились все формальнее, все холоднее и неискреннее. Нельзя насиловать природу столь длительное время. Бальзак и госпожа Ганская не виделись семь лет. Бальзак не мог приехать в Верховню из-за финансовых затруднений или, быть может, из-за связи с графиней Висконти. А г-жа Ганская не хотела или не могла заставить своего супруга отправиться в путешествие, которое сделало бы возможной встречу с ее возлюбленным. Но точно так же как пламени необходим кислород, точно так же и любви необходимы близость и присутствие возлюбленного. Отношения их постепенно утратили свой страстный характер.
Тщетно пытается Бальзак обрести в письмах прежний восторженный тон. Тон этот звучит не совсем естественно, и г-жа Ганская с полной ясностью видит деланность этого пыла. От своих парижских знакомых и родственников она знает, что графиня Висконти проживает в Жарди рядом с Бальзаком. Побег с мадам Марбути произвел слишком большую сенсацию, и можно понять гнев г-жи Ганской, когда Бальзак, прикрываясь отчаянными жалобами на свое одиночество, долги и заботы, бесконечно клянется ей в любви. Она видит, что он пытается с ловкостью фокусника скрыть от нее бесспорные факты. Мало-помалу гнев начинает окрашивать и ее письма. Г-жа Ганская явно недовольна тем, что Бальзак старается заставить ее поверить в свое монашеское, отшельническое существование. Она ясно, и даже несколько чрезмерно ясно, высказала свое сомнение в его искренности. Но Бальзак, затравленный кредиторами, обессиленный работой и, вероятно, сознанием, что он ведет не совсем чистую игру, отчаянно отбивается. Он не может стерпеть, что женщина, которая живет в супружестве, быть может, скучно, зато спокойно и беззаботно, свысока отчитывает его за «экстравагантности». Ее упреки вызывают его гневную отповедь:
«Прошу вас: оставьте свои советы и упреки. Чем они могут помочь утопающему, который пытается выплыть на поверхность! Богатые не понимают несчастных».
И еще раз, когда она говорит о «природном легкомыслии» его характера:
«Неужто я легкомыслен? Не потому ли, что двенадцать лет, не зная отдыха, я занимаюсь своим безмерным литературным трудом? Или потому, что в течение десяти лет я знаю лишь одну сердечную связь? Или потому, что в течение двенадцати лет я тружусь денно и нощно, дабы заплатить колоссальный долг, которым я обязан моей матери, ее неумелым спекуляциям? Ужели я легкомыслен, если, несмотря на все мои несчастья, еще не задохнулся? Не сошел с ума? Не утопился?
...Воистину у меня легкомысленный характер! Действительно, вы говорите точь-в-точь как тот буржуа, который увидел Наполеона на поле брани и, заметив, как он вертится то направо, то налево, то во все стороны, производя рекогносцировку местности, заявляет: «Этот человек не способен оставаться на месте! У него нет определенной идеи!»
В конце концов переписка между возлюбленными, семь лет не видевшими друг друга, утратила всякий смысл. Каждый из них давно живет своей собственной жизнью. У г-жи Ганской подрастает дочь, подруга, которой она доверяет в сто раз больше, чем этому пылкому фантазеру. Она уже не чувствует потребности в излияниях, и в ее обеспеченном и неярком существовании нет больше тайн, которыми стоило бы делиться. Да и Бальзак, великий нетерпеливец, устал от долгого ожидания и начинает забывать обеты, которые, видимо, никогда не исполнятся.
В 1839 году он пишет Зюльме Карро. Пусть она вспомнит о нем, если где-нибудь найдется женщина с двумястами тысяч, пусть даже с сотней тысяч франков, «учитывая, что приданое ее может оказаться полезным, чтобы привести в порядок мои дела». Мечта о княгине давно развеялась, ибо миллионы г-на Ганского решительно остаются в руках г-на Ганского. Бальзаку нужна уже не Полярная звезда, ему нужна любая женщина – любая, только бы она заплатила его долги, была достаточно хороша собой и могла стать хозяйкой Жарди. На сороковом году жизни Бальзак начал мыслить реально, и от фантастических экскурсов он возвратился к запросам своей давно прошедшей юности: «Женщина и состояние».
Собственно говоря, переписка уже пришла к концу. Она могла бы иссякнуть, как переписка с преданной Зюльмой Карро, которая наскучила Бальзаку, ибо требовала от него чрезмерной честности.
Но ни г-жа Ганская, ни Бальзак не в силах перестать писать друг другу. Г-жа Ганская в своей гордыне, вероятно, больше любила переписку с Бальзаком, чем самого Бальзака. Для нее та барщина, которую безропотно несет величайший из всех живущих писателей, стала важнейшим событием жизни. И она не имеет оснований прервать их отношения. А для Бальзака постоянное самоописание сделалось уже привычкой. Ему нужен человек, которому он может поведать о своих заботах, рассказать о своих трудах, сообщить о своих долгах. Она намерена сберечь все эти письма, а он наслаждается мыслью о том, что письма его хранятся в каком-то недоступном тайнике. И оба продолжают писать друг другу, впрочем все меньше и скупее. Порой Бальзак жалуется на «редкость» ее посланий, на «интервалы между вашими письмами». Порою она упрекает его за то, что он пишет слишком скупо. А он на это отвечает: как может она вообще сравнивать его корреспонденцию и ее? Она живет в «полнейшем уединении и не переобременена делами», а у него всегда не хватает времени, да к тому же он утомлен писанием по пятнадцати часов кряду и правкой корректур. Он вынужден каждую страницу своего письма похищать у творчества, у оплачиваемой работы, у сна. И Бальзак без всякого смущения сообщает Ганской, что длинное письмо к ней, к миллионерше, обходится ему, затравленному должнику, в двести, триста, даже в пятьсот франков. Ведь именно эту сумму дало бы ему такое же количество исписанной бумаги, предназначенной для газеты или для издателя. Право же, ее не обременит, если она будет ему писать каждые две недели. И когда она в ответ на это, по-видимому, отвечает, что не будет писать, если он не будет писать ей (письмо в обмен на письмо), он мечет громы и молнии:
«Ах, я нахожу вас невероятно мелочной, а значит, и суетной. Вы не писали мне, потому что мои письма стали реже. И впрямь они стали реже, у меня просто не было денег, чтоб оплатить почтовую пошлину, но я не хотел вам об этом говорить. Да, вот до чего я дошел, и даже еще хуже. Это ужасно и слишком печально, но такова действительность – она столь же реальна, как Украина, где вы живете. Да, да, бывали дни, когда я, терзаемый волчьим голодом, наспех обгладывал корочку хлеба на бульваре».
Все резче становятся пикировки, все длительней паузы между письмами. И впервые, как раз перед этим решающим письмом, проходит целых три месяца, и Бальзак ни слова не пишет Ганской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69