И Этцель ловко подсовывает ему действительно весьма ценные советы:
«Говорите дельно и скромно, как только возможно. Держитесь достойно и гордо, ведь вы завершили великий труд. Говорите как можно хладнокровней. Представьте себе, будто вы уже состарились и смотрите на себя самого с известного расстояния. Говорите так, словно это говорите не вы, а один из ваших персонажей, и вы добьетесь необходимого впечатления. Вот в этом духе и пишите, мой дорогой толстяк, и простите тощему издателю, что он решается столь дерзко разговаривать с вашим величеством. Вы знаете, что он делает это с самыми лучшими намерениями».
Так возникает знаменитое предисловие к «Человеческой комедии». Оно действительно написано спокойней, объективней и бесстрастнее, чем можно было ждать от Бальзака. Своим практическим умом он оценил дельность этцелевских призывов и нашел золотую середину для того, чтобы объяснить все величие своего замысла. И, вероятно, не преувеличивает, хотя это ему свойственно, когда признается г-же Ганской, что это предисловие, занимающее всего шестнадцать страниц, стоило ему больших усилий, чем целый роман. В нем Бальзак объясняет свою систему мироздания, которую он сравнивает с системами Жоффруа де Сент-Илера и Бюффона.
Действительно, не создает ли общество из человека, соответственно той среде, в которой он действует, столько же разнообразных видов, сколько их существует и в животном мире? Писатель, желающий создать «Историю человеческого сердца», в которой действует от трех до четырех тысяч персонажей, обязан представить все слои общества, все формы его, все страсти, и нужно, чтобы каждая из них была представлена по крайней мере одним персонажем. А творческая сила художника уж свяжет воедино все отдельные эпизоды и фигуры так, чтобы они образовали «завершенную историю, в которой каждая глава – роман, а каждый роман – эпоха». Художник же, и в этом заключается, собственно, его задача, должен, учитывая бесконечное разнообразие человеческой природы, только наблюдать, ибо:
«Случай – величайший романист мира; чтобы быть плодовитым, нужно его изучать. Самим историком оказалось французское общество, мне оставалось только быть его секретарем. Составляя опись пороков и добродетелей, собирая наиболее яркие случаи проявления страстей, изображая характеры, выбирая главнейшие события из жизни общества, создавая типы путем соединения отдельных черт многочисленных однородных характеров, быть может, мне удалось бы написать историю, забытую столькими историками, – историю нравов».
Составить труд, который, к несчастью, не оставили нам Рим, Афины, Мемфис, Персия и Индия, составить такой труд о Франции девятнадцатого века – вот к чему стремится Бальзак. Он хочет описать общество своего столетия и одновременно показать силы, движущие этим обществом. Таким образом, Бальзак открыто объявляет себя сторонником реалистического романа, но при этом он ясно говорит, что, хотя роман ничего не стоит, если он не правдив до последних частностей, в нем обязательно должно выражаться и устремление к созданию лучшего мира. Широкими мазками Бальзак рисует свой план:
«Сцены частной жизни» изображают детство, юность, их заблуждения, в то время как «Сцены провинциальной жизни» – зрелый возраст, страсти, расчеты, интересы и честолюбие. Затем в «Сценах парижской жизни» дана картина вкусов, пороков и всех необузданных проявлений жизни, вызванных нравами, свойственными столице, где одновременно встречаются крайнее добро и крайнее зло...
После того как я изобразил в этих трех разделах социальную жизнь, мне оставалось показать жизнь совсем особую, в которой отражаются интересы многих или всех, жизнь, протекающую, так сказать, вне общих рамок, – отсюда «Сцены политической жизни». После этой обширной картины общества надо было еще показать это общество в состоянии наивысшего напряжения, выступившим из своего обычного состояния – будь то для обороны или для завоевания. Отсюда «Сцены военной жизни» – пока еще наименее полная часть моей работы, но ей будет оставлено место в этом издании, с тем чтобы она вошла в него, когда я ее закончу. Наконец «Сцены сельской жизни» представляют собой как бы вечер этого длинного дня, если мне позволено назвать гак драму социальной жизни. В этом разделе встречаются самые чистые характеры и осуществление великих начал порядка, политики и нравственности».
И он заключает могучим аккордом:
«Огромный размах плана, охватывающего одновременно историю и критику общества, анализ его язв и обсуждение его основ, позволяет, мне думается, дать ему то заглавие, под которым оно появляется теперь: „Человеческая комедия“. Чрезмерно ли оно? Или только правильно? Это решат читатели, когда труд будет окончен».
И потомство решило, что название это вовсе не является чрезмерно притязательным, хотя творение, каким оно предстало перед нашими глазами, всего лишь торс незавершенного изваяния, ибо смерть выбила резец из руки Бальзака. По своему обыкновению щедро выдавать векселя писатель опередил факты, говоря о трех или четырех тысячах персонажей.
«Человеческая комедия», лежащая перед нами в незавершенном своем виде, содержит только (стыдно произнести это «только») две тысячи персонажей. Однако эти три-четыре тысячи персонажей со всем их жизненным укладом уже существовали в неисчерпаемой кладовой бальзаковского воображения. И это ясно видно из каталога, составленного им в 1844 году. Здесь наряду с написанными уже романами указаны заглавия всех еще не написанных романов. И мы читаем этот перечень с не меньшей грустью, чем список утраченных драм Софокла или не дошедших до нас полотен Леонардо. Из перечисленных в его каталоге ста сорока четырех вещей Бальзаку не удалось написать еще целых пятьдесят. Но план этот показывает, как властно и уверенно возвел он в душе своей то здание, в котором он хотел разместить все многообразие явлений жизни.
Первый роман должен был называться «Дети»; второй и третий – «Пансион девушек» и «Жизнь в коллеже»; театральному миру уделялся особый том; затем шли дипломатия, министерства, ученые; далее он хотел разоблачить систему выборов и маневры политиканов в провинции и в столице со всей их механикой. В десяти с лишним романах, из которых написаны только «Шуаны», писатель намеревался изобразить Илиаду французской армии в эпоху Наполеона: французы в Египте, битвы под Асперном и Ваграмом, англичане в Испании, Москва, Лейпциг, кампания во Франции и даже – Понтоны, французские солдаты в плену. Крестьянам он хотел посвятить один том и еще по одному – судьям и изобретателям. И над всеми этими произведениями, живописующими историю нравов, должны были возвышаться, объясняя все ранее написанное, аналитические труды: «Патология общественной жизни», «Анатомия учительского сословия» и «Философское и политическое рассуждение о превосходстве XIX века».
Несомненно, проживи Бальзак достаточно долго, он завершил бы все эти работы. При свойственной ему силе воображения все, что возникало в его фантазии, неизбежно становилось реальностью, воплощалось в образы. И только одного ему не хватало в течение всей его деятельной и короткой жизни: ему не хватало времени.
Возвестив о своем труде, писатель, несомненно, преисполнился ощущением гордого спокойствия. Впервые поведав миру, чего хочет Бальзак, он резко выделил себя из всех окружающих, среди которых никто не имел ни мужества, ни права поставить перед собой задачу столь исполинскую. Но он, Бальзак, уже почти завершил свой замысел. Еще несколько лет, всего лишь пять или шесть, дает он себе сроку. Он завершит все. Порядок в творчестве, порядок в жизни. И тогда он с прежней энергией разрешит задачу, которую никогда еще по-настоящему перед собой не ставил. Вернее, он только мимоходом думал о ней – он отдохнет, он будет наслаждаться покоем, он будет счастлив.
XXI. Предвестие беды
В ноябре 1841 года скончался г-н Ганский, и Бальзак, как всегда преисполненный оптимизма, надеялся, что вдова дождемся лишь окончания срока траура, чтобы исполнить свой обет. Но проходит месяц за месяцем, а Ганская по-прежнему упорно сопротивляется, когда Бальзак уговаривает ее встретиться с ним в Санкт-Петербурге, где она ведет процесс о наследстве. Восемнадцать месяцев, вплоть до лета 1843 года, приходится ему ждать, пока, наконец, она уступает его настояниям. Правда, положение ее весьма затруднительно. Бальзак слишком знаменит, и его приезд в Россию не может пройти незамеченным. Со времен Екатерины ни один прославленный французский писатель не посещал столицы. И прибытие Бальзака неизбежно привлечет всеобщее внимание. За ним, а следовательно и за ней, будут следить самым пристальным образом. А ведь она принята в высшем свете и даже самим царем. И, разумеется, им не избежать молвы.
Пока был жив г-н Ганский, приезд Бальзака можно было еще истолковать как дружеский визит. Писатель был бы гостем хозяина дома, и это служило бы им защитой от кривотолков. Но приезд писателя к вдове, несомненно, будет истолкован как официальная помолвка. И даже если бы г-жа Ганская, что нисколько не соответствует действительности, стремилась к браку столь же настойчиво, как Бальзак, то осуществить это желание было отнюдь не в ее воле. По законам Российской империи дать разрешение на вступление в брак с иностранным подданным и на вывоз за границу родового состояния мог только сам государь. Г-жа Ганская, наследница супруга-миллионера, вовсе не так независима, как это представляется Бальзаку и как это было бы в любой другой стране. Все, чем она обладает, – это, если употребить современное выражение, «капитал, на который наложен арест», и она может вывезти его во Францию лишь нелегальным путем. Кроме того, необходимо вспомнить еще и о сопротивлении родни. Семейство Ганской, в особенности тетка Розалия, видят в Бальзаке вовсе не гения, не человека, выходящего из рамок обычного. Для них он просто сомнительный субъект, безнравственный, погрязший в долгах парижанин, легкомысленно путающийся с женщинами любого возраста, волокита, который только и думает, как бы опутать богатую вдову, чтобы распутать собственные запутанные дела. Быть может, г-жа Ганская и обладала достаточной решимостью (мы этого не знаем), чтобы преодолеть сопротивление аристократической родни. Но ведь она должна помнить и о своей незамужней дочери, к которой она фанатически привязана. Ни разу, с минуты ее рождения, она ни на один день не оставляла ее одну. Этот неравный брак сделает положение г-жи Ганской в русском великосветском обществе невозможным, и не только ее, но и положение ее дочери. Этот брак ухудшит шансы на замужество графини Анны.
Следовательно, вовсе не злая воля, не холодность и не отвращение, как это столь часто и столь неверно утверждают, повинны в том, что г-жа Ганская заставила Бальзака так долго ждать. Напротив, она проявила большую смелость, разрешив своему возлюбленному приехать в Санкт-Петербург. Ведь приезд этот свидетельствует перед целым светом, что она намерена вступить с ним в брак. Но и для Бальзака его путешествие равносильно жертве. В эпоху дилижансов Россия отстоит от Парижа дальше, чем в наши дни Япония. Для Бальзака время – деньги, как, пожалуй, ни для кого другого. И к тому же, как обычно, он не может даже раздобыть сумму, необходимую для поездки. Поэтому он вынужден отодвигать и передвигать сроки. Но он знает – что бы там ни было, он обязан переговорить с г-жой Ганской лично: в письмах он не в силах ее переубедить. Он должен приехать сам и уговорить ее, заставить ее – вот как тогда в Женеве. Бальзак продает все свои непроданные рукописи и еще несколько недописанных вещей. С поразительной легкостью он стремительно заканчивает пьесу «Памела Жиро», в надежде по возвращении в Париж получить гонорар, причитающийся ему за постановку.
Летом 1843 года Бальзак садится на пароход в Дюнкерке. 29 июля после тяжелого путешествия морем он прибывает в Петербург.
Странной, должно быть, была эта встреча в элегантной гостиной кутайсовского дворца на Большой Миллионной, где жила г-жа Ганская. Прошло почти десять лет после первого их свидания. Восемь лет они не виделись совсем. Бальзак не изменился за эти годы. Правда, он пополнел и в его волосах появились седые пряди. Но он все так же полон энергии. Люди, наделенные даром фантазии, обладают вечной юностью. Зато в жизни женщины восемь лет – это очень большой срок. Ведь даже на портрете, писанном с г-жи Ганской миниатюристом Даффингером в Вене, на портрете, который, разумеется, ей льстит, она, мать семерых детей, производила впечатление уже немолодой и почтенной дамы. Но для Бальзака, если только можно верить его письмам, она, нисколько не изменилась. Ему кажется, что она стала даже моложе и прекраснее, чем была, и любовь его становится все нетерпеливее, все страстнее после столь долгой разлуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
«Говорите дельно и скромно, как только возможно. Держитесь достойно и гордо, ведь вы завершили великий труд. Говорите как можно хладнокровней. Представьте себе, будто вы уже состарились и смотрите на себя самого с известного расстояния. Говорите так, словно это говорите не вы, а один из ваших персонажей, и вы добьетесь необходимого впечатления. Вот в этом духе и пишите, мой дорогой толстяк, и простите тощему издателю, что он решается столь дерзко разговаривать с вашим величеством. Вы знаете, что он делает это с самыми лучшими намерениями».
Так возникает знаменитое предисловие к «Человеческой комедии». Оно действительно написано спокойней, объективней и бесстрастнее, чем можно было ждать от Бальзака. Своим практическим умом он оценил дельность этцелевских призывов и нашел золотую середину для того, чтобы объяснить все величие своего замысла. И, вероятно, не преувеличивает, хотя это ему свойственно, когда признается г-же Ганской, что это предисловие, занимающее всего шестнадцать страниц, стоило ему больших усилий, чем целый роман. В нем Бальзак объясняет свою систему мироздания, которую он сравнивает с системами Жоффруа де Сент-Илера и Бюффона.
Действительно, не создает ли общество из человека, соответственно той среде, в которой он действует, столько же разнообразных видов, сколько их существует и в животном мире? Писатель, желающий создать «Историю человеческого сердца», в которой действует от трех до четырех тысяч персонажей, обязан представить все слои общества, все формы его, все страсти, и нужно, чтобы каждая из них была представлена по крайней мере одним персонажем. А творческая сила художника уж свяжет воедино все отдельные эпизоды и фигуры так, чтобы они образовали «завершенную историю, в которой каждая глава – роман, а каждый роман – эпоха». Художник же, и в этом заключается, собственно, его задача, должен, учитывая бесконечное разнообразие человеческой природы, только наблюдать, ибо:
«Случай – величайший романист мира; чтобы быть плодовитым, нужно его изучать. Самим историком оказалось французское общество, мне оставалось только быть его секретарем. Составляя опись пороков и добродетелей, собирая наиболее яркие случаи проявления страстей, изображая характеры, выбирая главнейшие события из жизни общества, создавая типы путем соединения отдельных черт многочисленных однородных характеров, быть может, мне удалось бы написать историю, забытую столькими историками, – историю нравов».
Составить труд, который, к несчастью, не оставили нам Рим, Афины, Мемфис, Персия и Индия, составить такой труд о Франции девятнадцатого века – вот к чему стремится Бальзак. Он хочет описать общество своего столетия и одновременно показать силы, движущие этим обществом. Таким образом, Бальзак открыто объявляет себя сторонником реалистического романа, но при этом он ясно говорит, что, хотя роман ничего не стоит, если он не правдив до последних частностей, в нем обязательно должно выражаться и устремление к созданию лучшего мира. Широкими мазками Бальзак рисует свой план:
«Сцены частной жизни» изображают детство, юность, их заблуждения, в то время как «Сцены провинциальной жизни» – зрелый возраст, страсти, расчеты, интересы и честолюбие. Затем в «Сценах парижской жизни» дана картина вкусов, пороков и всех необузданных проявлений жизни, вызванных нравами, свойственными столице, где одновременно встречаются крайнее добро и крайнее зло...
После того как я изобразил в этих трех разделах социальную жизнь, мне оставалось показать жизнь совсем особую, в которой отражаются интересы многих или всех, жизнь, протекающую, так сказать, вне общих рамок, – отсюда «Сцены политической жизни». После этой обширной картины общества надо было еще показать это общество в состоянии наивысшего напряжения, выступившим из своего обычного состояния – будь то для обороны или для завоевания. Отсюда «Сцены военной жизни» – пока еще наименее полная часть моей работы, но ей будет оставлено место в этом издании, с тем чтобы она вошла в него, когда я ее закончу. Наконец «Сцены сельской жизни» представляют собой как бы вечер этого длинного дня, если мне позволено назвать гак драму социальной жизни. В этом разделе встречаются самые чистые характеры и осуществление великих начал порядка, политики и нравственности».
И он заключает могучим аккордом:
«Огромный размах плана, охватывающего одновременно историю и критику общества, анализ его язв и обсуждение его основ, позволяет, мне думается, дать ему то заглавие, под которым оно появляется теперь: „Человеческая комедия“. Чрезмерно ли оно? Или только правильно? Это решат читатели, когда труд будет окончен».
И потомство решило, что название это вовсе не является чрезмерно притязательным, хотя творение, каким оно предстало перед нашими глазами, всего лишь торс незавершенного изваяния, ибо смерть выбила резец из руки Бальзака. По своему обыкновению щедро выдавать векселя писатель опередил факты, говоря о трех или четырех тысячах персонажей.
«Человеческая комедия», лежащая перед нами в незавершенном своем виде, содержит только (стыдно произнести это «только») две тысячи персонажей. Однако эти три-четыре тысячи персонажей со всем их жизненным укладом уже существовали в неисчерпаемой кладовой бальзаковского воображения. И это ясно видно из каталога, составленного им в 1844 году. Здесь наряду с написанными уже романами указаны заглавия всех еще не написанных романов. И мы читаем этот перечень с не меньшей грустью, чем список утраченных драм Софокла или не дошедших до нас полотен Леонардо. Из перечисленных в его каталоге ста сорока четырех вещей Бальзаку не удалось написать еще целых пятьдесят. Но план этот показывает, как властно и уверенно возвел он в душе своей то здание, в котором он хотел разместить все многообразие явлений жизни.
Первый роман должен был называться «Дети»; второй и третий – «Пансион девушек» и «Жизнь в коллеже»; театральному миру уделялся особый том; затем шли дипломатия, министерства, ученые; далее он хотел разоблачить систему выборов и маневры политиканов в провинции и в столице со всей их механикой. В десяти с лишним романах, из которых написаны только «Шуаны», писатель намеревался изобразить Илиаду французской армии в эпоху Наполеона: французы в Египте, битвы под Асперном и Ваграмом, англичане в Испании, Москва, Лейпциг, кампания во Франции и даже – Понтоны, французские солдаты в плену. Крестьянам он хотел посвятить один том и еще по одному – судьям и изобретателям. И над всеми этими произведениями, живописующими историю нравов, должны были возвышаться, объясняя все ранее написанное, аналитические труды: «Патология общественной жизни», «Анатомия учительского сословия» и «Философское и политическое рассуждение о превосходстве XIX века».
Несомненно, проживи Бальзак достаточно долго, он завершил бы все эти работы. При свойственной ему силе воображения все, что возникало в его фантазии, неизбежно становилось реальностью, воплощалось в образы. И только одного ему не хватало в течение всей его деятельной и короткой жизни: ему не хватало времени.
Возвестив о своем труде, писатель, несомненно, преисполнился ощущением гордого спокойствия. Впервые поведав миру, чего хочет Бальзак, он резко выделил себя из всех окружающих, среди которых никто не имел ни мужества, ни права поставить перед собой задачу столь исполинскую. Но он, Бальзак, уже почти завершил свой замысел. Еще несколько лет, всего лишь пять или шесть, дает он себе сроку. Он завершит все. Порядок в творчестве, порядок в жизни. И тогда он с прежней энергией разрешит задачу, которую никогда еще по-настоящему перед собой не ставил. Вернее, он только мимоходом думал о ней – он отдохнет, он будет наслаждаться покоем, он будет счастлив.
XXI. Предвестие беды
В ноябре 1841 года скончался г-н Ганский, и Бальзак, как всегда преисполненный оптимизма, надеялся, что вдова дождемся лишь окончания срока траура, чтобы исполнить свой обет. Но проходит месяц за месяцем, а Ганская по-прежнему упорно сопротивляется, когда Бальзак уговаривает ее встретиться с ним в Санкт-Петербурге, где она ведет процесс о наследстве. Восемнадцать месяцев, вплоть до лета 1843 года, приходится ему ждать, пока, наконец, она уступает его настояниям. Правда, положение ее весьма затруднительно. Бальзак слишком знаменит, и его приезд в Россию не может пройти незамеченным. Со времен Екатерины ни один прославленный французский писатель не посещал столицы. И прибытие Бальзака неизбежно привлечет всеобщее внимание. За ним, а следовательно и за ней, будут следить самым пристальным образом. А ведь она принята в высшем свете и даже самим царем. И, разумеется, им не избежать молвы.
Пока был жив г-н Ганский, приезд Бальзака можно было еще истолковать как дружеский визит. Писатель был бы гостем хозяина дома, и это служило бы им защитой от кривотолков. Но приезд писателя к вдове, несомненно, будет истолкован как официальная помолвка. И даже если бы г-жа Ганская, что нисколько не соответствует действительности, стремилась к браку столь же настойчиво, как Бальзак, то осуществить это желание было отнюдь не в ее воле. По законам Российской империи дать разрешение на вступление в брак с иностранным подданным и на вывоз за границу родового состояния мог только сам государь. Г-жа Ганская, наследница супруга-миллионера, вовсе не так независима, как это представляется Бальзаку и как это было бы в любой другой стране. Все, чем она обладает, – это, если употребить современное выражение, «капитал, на который наложен арест», и она может вывезти его во Францию лишь нелегальным путем. Кроме того, необходимо вспомнить еще и о сопротивлении родни. Семейство Ганской, в особенности тетка Розалия, видят в Бальзаке вовсе не гения, не человека, выходящего из рамок обычного. Для них он просто сомнительный субъект, безнравственный, погрязший в долгах парижанин, легкомысленно путающийся с женщинами любого возраста, волокита, который только и думает, как бы опутать богатую вдову, чтобы распутать собственные запутанные дела. Быть может, г-жа Ганская и обладала достаточной решимостью (мы этого не знаем), чтобы преодолеть сопротивление аристократической родни. Но ведь она должна помнить и о своей незамужней дочери, к которой она фанатически привязана. Ни разу, с минуты ее рождения, она ни на один день не оставляла ее одну. Этот неравный брак сделает положение г-жи Ганской в русском великосветском обществе невозможным, и не только ее, но и положение ее дочери. Этот брак ухудшит шансы на замужество графини Анны.
Следовательно, вовсе не злая воля, не холодность и не отвращение, как это столь часто и столь неверно утверждают, повинны в том, что г-жа Ганская заставила Бальзака так долго ждать. Напротив, она проявила большую смелость, разрешив своему возлюбленному приехать в Санкт-Петербург. Ведь приезд этот свидетельствует перед целым светом, что она намерена вступить с ним в брак. Но и для Бальзака его путешествие равносильно жертве. В эпоху дилижансов Россия отстоит от Парижа дальше, чем в наши дни Япония. Для Бальзака время – деньги, как, пожалуй, ни для кого другого. И к тому же, как обычно, он не может даже раздобыть сумму, необходимую для поездки. Поэтому он вынужден отодвигать и передвигать сроки. Но он знает – что бы там ни было, он обязан переговорить с г-жой Ганской лично: в письмах он не в силах ее переубедить. Он должен приехать сам и уговорить ее, заставить ее – вот как тогда в Женеве. Бальзак продает все свои непроданные рукописи и еще несколько недописанных вещей. С поразительной легкостью он стремительно заканчивает пьесу «Памела Жиро», в надежде по возвращении в Париж получить гонорар, причитающийся ему за постановку.
Летом 1843 года Бальзак садится на пароход в Дюнкерке. 29 июля после тяжелого путешествия морем он прибывает в Петербург.
Странной, должно быть, была эта встреча в элегантной гостиной кутайсовского дворца на Большой Миллионной, где жила г-жа Ганская. Прошло почти десять лет после первого их свидания. Восемь лет они не виделись совсем. Бальзак не изменился за эти годы. Правда, он пополнел и в его волосах появились седые пряди. Но он все так же полон энергии. Люди, наделенные даром фантазии, обладают вечной юностью. Зато в жизни женщины восемь лет – это очень большой срок. Ведь даже на портрете, писанном с г-жи Ганской миниатюристом Даффингером в Вене, на портрете, который, разумеется, ей льстит, она, мать семерых детей, производила впечатление уже немолодой и почтенной дамы. Но для Бальзака, если только можно верить его письмам, она, нисколько не изменилась. Ему кажется, что она стала даже моложе и прекраснее, чем была, и любовь его становится все нетерпеливее, все страстнее после столь долгой разлуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69