Маленький
такой, неприметный... Все ведь знают, что я на литье свихнулся. Эллочка
знает, и Витек, и Пашка - все. Так вот в задачке и спрашивается: если я
находочку эту продавать не стану, - а? Если я ее переплавлю, что тогда?
Тогда плохо. Тогда хрен что докажешь - вот что тогда. И только Пашка, один
только Пашка мог знать на верняка, что переплавлять я ее не буду. Я еще
тогда подумал, сразу, когда но кулон клянчить пришел: а зачем ему? Ни
матери, ни сестры, ни девушки у него нет - это я точно знаю. Ну, теперь-то
ясно, зачем... Знал же, гад, что если б я умел, то уж для него бы
непременно сделал. Хоть и мент он, хоть и прищучить меня за это могут -
сделал бы. А раз не сделал - значит по золоту не работаю. Вот и все.
Просто, как все великое...
Интересно, а почему он именно брошку мне подсунул? Наверное, выбрал,
что поприметнее (я-то всех машкиных побрякушек не знаю, больно уж их у нее
много). А может, кольцо и сережки должны были уже при обыске у меня найти?
Скорее всего, так и есть.
Да, Пашенька, гнида, здорово ты все просчитал. И ментам, дружкам
своим, которым это дело поручили расследовать, наверняка уже все про меня
выложил: и про ссору, и про машину, - все. Так что, даже, если брошку я
продавать не стану, а изничтожу как-нибудь - не поможет. У тебя еще
сережки да колечко в запасе есть... Здорово у тебя все вышло, Пашуня,
здорово. Одного ты только, мать твою за ноги да в унитаз, не учел. Не мог
учесть, потому как не знал, что это такое у меня в тумбочке, в коробке из
под конфет лежит. А ведь это смерть твоя лежит, Паша.
Открыл я тумбочку, коробку достал, вынул на свет божий подарок
дядюшкин. Помню, незадолго до смерти отдал мне его дядюшка и сказал:
"Возьми. Времена теперь тяжелые, не дай бог - пригодится"... Вот он и
пригодился. Тяжелый, чуть тронутый уже ржавчиной немецкий вальтер. Долго
он часа своего ждал, с самой войны. Теперь дождался.
Обтер я его от масла носовым платком и ладонями, сунул в карман и
тихонько, на цыпочках выбрался в коридор. Возле комнаты родителей
задержался - там не спали, разговаривали негромко:
- Знаешь, когда они поссорились, я обрадовалась, старая дура...
Может, думаю, не сладится у них теперь... Вот он и наказал, Бог...
- Ладно, спи. Ты-то здесь при чем?
- А, знаешь, мне вчера Анна Михайловна позвонила. Говорит: "Маша, как
в воду опущенная ходит, плачет, не случилось ли у них чего? Может,
поссорились они?" Ну, я говорю: "Да, поссорились..." А из-за чего - не
сказала. Что уж, думаю, человека расстраивать...
- Да ты успокойся, спи. Бог даст, все хорошо будет. А ему (это,
вероятно, мне) урок будет, на всю жизнь урок... Беречь надо тех, кого
любишь. Вот так. Им бы в разведке работать, родителям моим. Хорошие они у
меня, жалко их очень, и Машку жалко очень, и ее родителей - тоже. А себя
не жалко. И Пашку не жалко.
Выбрался я без шума из квартиры, на улицу вышел, глянул на часы.
Н-да, поздненько уже, за двенадцать перевалило. Трамвая хрен дождешься,
конечно. Ладно, двину пешком. Заодно и мозги проветрю.
Иду это я, воздухом дышу. Машин на улицах нет, прохожих нет, дождя
нет - хорошо! Иду, а у самого в голове все та же идиотская фраза засела:
"Как лист увядший падает на душу... Как лист увядший падает на душу." И не
отвязаться от нее, и не избавиться... И черт с ней.
До пашкиного дома я добрался довольно быстро. Высокий гулкий подъезд,
крутая лестница с истертыми промозглыми ступенями, ледяная затхлость,
тусклые пятна света сквозь заросшие пылью и паутиной плафоны... И дверь -
узкая, оббитая линялым коробящимся дермантином... И шершаво холодная
кнопка звонка...
Я, конечно, не буду убивать Пашку прямо, с порога, вдруг. Нет, я с
ним говорить стану, долго, сколько понадобится, чтобы понять: не ошибся.
Или ошибся. Господи, если ты все-таки есть, - помоги, пусть окажется, что
я ошибаюсь, что не Пашка сделал эту гнусность...
Он открыл только на пятый или шестой звонок - всклокоченный,
недовольный, на заспанном мятом лице краснеет след от подушки. Видать,
крепко спалось, безмятежно и сладко... Я ничего ему не сказал. Я молча
взял его за майку, протащил на вытянутой руке сквозь всю квартиру и с маху
усадил на разворошенную кровать. Потом вернулся и запер дверь. Потом
тщательно - от кухни до сортира - осмотрел пашкино логовище. Порядок,
никого кроме хозяина здесь не было, да и быть не могло, конечно. Когда я
снова вошел в комнату, Пашка был уже в штанах и, сидя за письменным
столом, бессмысленно пялился на будильник. Услышав мои шаги, он поднял
голову:
- Он что, стоит? Который час?
Некоторое время я молчал. Я не мог понять: притворяется он, или
настолько уверен в своей безнаказанности? Потом спросил:
- Ты знаешь, зачем я пришел?
Он помотал головой:
- Сначала я было решил, что ты проходил мимо и внезапно захотел в
туалет. Но теперь вижу, что для подобных визитов еще рановато... - он с
силой растер ладонями лицо, глянул уже осмысленно, тревожно:
- Что-то случилось?
- Случилось, - я швырнул на стол брошку. - Узнаешь?
Да, он ее узнал. Он резко наклонился, вглядываясь, а когда поднял
глаза... Это уже не были глаза поднятого среди ночи с постели друга Пашки.
Эти глаза были жесткими, что-то чужое зрело в них, ледяное, недоброе...
Я изо всех сил старался, чтобы мой голос не задрожал, не сорвался на
истерический визг:
- Ну? Ты все понял?
- Да, - Пашка не говорил - каркал. - Кажется, все.
Я до боли в пальцах впился в жесткую рукоять, потянул ее из кармана:
- Вот так, Паша. Сейчас ты получишь то, что тебе причитается...
Он злобно ощерился:
- Это тебе не поможет. За все ответишь.
- Отвечу, Паша, - губы плохо слушались меня, их, будто судорога,
свела брезгливая гримаса. - Но сейчас твоя очередь отвечать. За себя я бы
пальцем тебя не тронул, поверь. Но за то, что ты с Машкой сделал...
- С Машей?! Что-то случилось с Машей?! - он вскинулся было, но я
швырнул его обратно на стул, заскрипел зубами:
- Поздно, Пашенька, затеял шкуру спасать. Не выйдет уже. А с Машей...
сейчас я тебе расскажу, что с ней случилось...
И я рассказал. Глядя в упор в его ширящиеся зрачки, пристукивая по
столу негнущимися, будто окостеневшими пальцами, я бешено выплевывал ему в
лицо все то, что недавно уяснил для себя. Он не перебивал, его бегающие
глаза то взглядывали на меня, то утыкались в полированную столешницу, в
солнечно отблескивающую на ней брошь.
И когда я закончил, когда рванулась уже из кармана моя вцепившаяся в
пистолетную рукоять ладонь, он произнес то единственное слово, которое
могло меня остановить. Он сказал:
- Дурак.
А потом добавил:
- Ты не спеши так, пришить меня всегда успеешь. Сначала скажи: эту,
вот именно эту брошь ты когда-нибудь у Маши видел? Я отрицательно помахал
головой, и он усмехнулся - мрачно этак, невесело:
- Тогда с чего ты взял, что это ее брошь?
Я так и сел. А в действительности, с чего это я взял? Мало что ли на
свете кленовых листиков?
А Пашка уже и не смотрел на меня. Сперва он брошь со всех сторон
изучал, потом его вдруг заинтересовала столешница - так заинтересовала,
что даже лупу достал. Закончив свои исследования, Паша сунул эту самую
лупу мне, поманил пальцем: смотри. И подсунул мне сначала навсегда
запечатлевшийся в металле отпечаток чьего-то пальца, а потом показал на
полированной столешнице след моего собственного, перемазанного оружейной
смазкой. Ну то-есть как две капли воды. Я ведь художник, я сразу такое
вижу...
- П-почему?.. - вот и все, что я смог выдавить из мгновенно осипшей
глотки.
Паша желчно осклабился.
- Ах, объяснения потребовались? Но ведь это же, кажется, ты собирался
все объяснить и даже приговор вынести... - он вздохнул. - Ладно, слушай.
Когда ты выложил на стол эту штуку, я ее действительно узнал. Точнее, не
ее, а... Понимаешь, кто-то в городе клепает золотые украшения, ставит на
них фальшивые пробы и сбывает с рук наивным ослам. Судя по всему, крупная
подпольная фирма. Мы охотимся за ней уже несколько месяцев, и за это время
я до тошноты насмотрелся образцов их продукции. Поэтому и брошь твою я
сразу узнал. Тот же почерк - слегка аляповато, не отшлифовано, высшая
проба и штамп пробы слегка дефектный. Эти сволочи для своих поделок
используют технический металл (ну, ты знаешь, он не соответствует ни одной
ювелирной пробе.) Золото явно откуда-то крадут, а мы даже не можем
установить, откуда. Помнишь, я просил тебя кулон сделать? Кулон мне был до
фени, я надеялся и, как выяснилось, зря, что ты меня сможешь навести на
какие-нибудь связи среди любителей. Правда, недавно у меня появилась одна
перспективная идейка... Ну да это к делу не относится. Знаешь, когда ты
швырнул эту штуку на стол и полез в карман за своей пушкой, я спросонок
вообразил... Ну, ты понял, что именно я вообразил. Но это глупо. Ты
слишком лопухастый для мафиози... А теперь подумай, подумай, как следует,
это очень, очень важно: когда и для кого ты сделал модельку этого листика?
Я медленно покачал головой:
- Нет, Паша. Я никогда и ни для кого не делал моделей. Хотя и
предлагали не раз, и деньги сулили немалые... Но видишь ли, моя работа -
это часть меня самого. А я собой не торгую. Я не проститутка, Паша. Один
раз только я сделал похожую вещь - да нет, не похожую, идея та же, но
исполнение...
И вот тут я понял. Все понял. И что из того листика, который я
Эллочке подарил, вполне можно было сделать модель для вот этого, который
на столе - просто взять надфиль и сточить, упростить, сделать
неузнаваемым. И что потом по латунной модельке можно отлить золотую брошь.
Так они и сделали - Эллочка, Витек и кто там с ними еще? - когда заметили
на подаренном мною Эллочке кулоне отпечаток пальца - моего пальца. В том,
что я эту штучку сразу продам, при чем не с рук, а через комиссионку, они,
конечно, не сомневались. Уж Эллочка-то меня как облупленного знает. А еще
я понял, зачем они все это затеяли, и кто краденное золото переливает в
ювелирные изделия с фальшивыми пробами, и зачем Витек все время модельки у
меня клянчил, - тоже понял. А еще я понял, что несчастный случай с Машей
моей никакого отношения ко всему этому не имеет, что это совпадение
просто. Страшное, жуткое, но - совпадение и ничего больше. И почему-то мне
легче от этого понимания стало, и злость на Эллочку и Витька как-то сама
собой улеглась... И поэтому Пашке я свои догадки сумел изложить спокойно и
связно.
Единственно, что осталось для меня неясным, так это зачем они мне
брошку подкинули. Отпечаток пальца на ней есть, так что им еще надо?
Спросил я об этом Пашку, и он этак снисходительно скривился:
- А что им дает один отпечаток? Отпечаток еще идентифицировать надо,
а ты ведь под следствием не был, и пальчиков твоих в картотеке нет. Так
что им надо было, чтобы ты сам этот листок в комиссионку приволок. Если
широко (хотя и скандально) известный любитель художественного литья
продает явную самоделку с поддельной пробой - тут уж наверняка его
отпечатки с этим, на брошке, сверят, потому что подозрение сразу на него
падает...
- Да, - пробормотал я, - падает... Как лист увядший падает на душу...
Паша этой фразы не понял, но объяснять я не стал. Уж очень мне тошно
было, и пусто как-то, и ничего уже не хотелось, кроме как чтобы Машка
сейчас дома оказалась, а я - вместо нее, в реанимации, с проломленным
затылком... Я просто сказал:
- Ладно, Паша, я извиняться за выходку свою и не попытаюсь даже -
знаю ведь, что бесполезно... Спокойной ночи.
И пошел было к двери, но он окликнул:
- А ну, подойди.
Я подошел. А он двумя пальчиками выволок у меня из кармана пистолет и
говорит:
- Завтра в восемь зайдешь ко мне на работу. Оформим акт добровольной
сдачи огнестрельного оружия, изъятого тобой у пьяного хулигана. Примет
хулигана ты, естественно, не помнишь, и задержать его не сумел. Понял?
- Понял, - говорю.
- Тогда выйди вон, - сказал Паша.

1 2 3