Хромому рассказывать не хотелось, но спорить хотелось еще меньше. Он
вздохнул, заговорил - медленно, пропуская и вспоминая подробности,
повторяясь, путаясь, но Кошка слушала внимательно, ни разу не перебила.
Когда Хромой замолчал, сказала:
- Они обманули. Пришли, привели меня. Потом пришел ты. Потом сделали
так, что ты подумал: "Обогнал". Обманули.
Хромой чесал грудь, думал. Кошка помолчала и заговорила опять:
- Я помню: сны. Про Странного. Про тебя. Про то, что дети. Твои и
мои. Ты рассказал - поняла. Не сны. Было. Значит, была в Долине. Еще
помню: глыба Звенящего Камня. Живая. Урчит. Стою у стены. Голая. В голове
больно, но хорошо. Так не бывает, но было. От головы к глыбе - корешки.
Длинные, тонкие, цветные. Не могу двинуться, сказать. Но могу видеть.
Вижу. Мне интересно. Не что, не зачем, не где - интересно. Очень. Без
смысла. А глыба урчит, будто ест вкусное. Приходят духи. Приносят вещи.
Приводят немых или похожих. Глыба врастает в это корешками, урчит, кричит,
моргает цветом. Испражняется белым, плоским, как шкура. На этом белом -
рисунки. Непонятные. Как те, что выбивал Странный... Рисунки...
Кошка вдруг замолчала, уставилась сквозь Хромого пустыми глазами.
Хромой растерянно теребил нижнюю губу:
- Не хотели отдавать - обманули. Понимаю. Обманули - сделали так, что
я убил, отнял. Не понимаю. Зачем?
- Не знаю! - Кошка засопела. Громко, досадливо. - Думаю. Не мешай.
Хромой не унимался:
- Странный сказал: "Хотят чтобы ты и Кошка рожали детей". Э? Но тогда
зачем брали тебя? Не взяли бы - дети были бы раньше...
- Рисунки... - Кошка вскочила на ноги, схватила смолистый сук, сунула
в очаг.
Нетерпеливо топнула ногой: медленно загорается.
- Рисунки... Пойдем.
Хромой вытаращил глаза.
- Куда?!
- Туда. - Кошка ткнула пальцем в черную глубину пещеры. - Где
рисунки.
Они быстро нашли это место, где когда-то лежали, дрожа от любопытства
и страха, глядя на Странного, на непонятное, выбиваемое им на стене. Все
здесь было так же, как и тогда, и стены пещеры змеились трещинами, и росли
в этих трещинах тонкие прозрачные стебли - чахлые, белые, мерзкие, и с
потолка, закопченного факелом Странного, по-прежнему неторопливо стекали
мутные капли...
И даже головешки - догоревшие факелы - по-прежнему валялись на
камнях. Вот только не смогли Кошка и Хромой найти на осклизлой стене ни
одного рисунка. Их не было. Казалось, что к стене и не притрагивалось
никогда рубило Странного, не выбивало на ней глубоких и четких знаков.

Ночью он снова блуждал в тяжелом тумане Долины Звенящих Камней,
сражался с Чешуйчатыми, тонул в ледяных глазах Одинаково Странных, терял
Кошку, находил и снова терял, но понимал, что это просто сны и не боялся.
А под утро Хромому приснилось, что он лежит в пещере, на узком ложе
из шкур, и в ухо ему уютно сопит спящая рядом Кошка, а снаружи брезжит
рассвет - серый, холодный, тусклый. А в очаге потрескивают, разгораясь,
несколько тонких веточек и кусочки коры, и слабые отсветы дрожат на хмуром
лице Странного, и лицо это - смуглое, с резкими морщинами, с темными, как
бы пустыми впадинами глаз, кажется вырубленным из Звенящего Камня...
- Я пришел, - Странный, не отрываясь, смотрел на слабые язычки огня.
- Ты не боишься Духов Умерших, Хромой?
Голос Хромого был спокоен:
- Нет. Я и Кошка не делали тебе плохо, Странный. Ты был добр к нам,
когда жил. Значит, и мертвый не обидишь. Скажи: что там, в Заоблачной
Пуще?
Странный горько усмехнулся:
- Там холодно, - он передернул плечами, протянул ладони к огню. -
Холодно. Дождь. И одиноко. Не торопись в Заоблачную Пущу, Хромой.
Он помолчал, заговорил опять - тихо, задумчиво:
- Я рад, что вышло так, как вышло. Что ты нашел Кошку. Что вы
вернулись. Мне было плохо, когда я послал тебя в Долину. Плохо. Очень
жалко тебя. Но иначе было нельзя.
- Ты сделал правильное. И теперь стало хорошо. Я нашел Долину. Нашел
Кошку. Я видел Людей Звенящих Камней, сражался с ними. Убил столько,
сколько пальцев на руке и еще одного.
Зубы Странного заблестели в темноте: он улыбался.
- Ты не видел Людей Звенящих Камней, Хромой. Они далеко. Они живут
слишком медленно, чтобы быть здесь. Ты видел их сны, их тени. Плоские
безликие тени живых людей. Тени послушно шевелятся, когда человек
поднимает руку, или идет... Но ведь это человек поднимает руку - не тень.
Хромой вздохнул:
- Твой Дух говорит еще непонятнее, чем говорил ты.
- Ты не можешь понять, Хромой, - Странный снова протянул руки к огню.
- И я пришел не затем, чтобы говорить непонятное. Я пришел сказать: не
ходите к Хижинам. Хижин нет. Когда ты был на Синих Холмах, Настоящим Людям
приснился сон. Одинаковый, страшный. Всем. Старики думали и решили: нужно
уйти от Реки. И Настоящие Люди сожгли Хижины и пошли в земли немых. Они
сражались с немыми, и Слепящее дважды всходило посмотреть на этот бой, и
многие умерли. Умерли Беспалый и Узкоглазый, и Вынувший Зуб, и Камнебой, и
почти все старики, и многие, многие, многие. Но Настоящие Люди прогнали
немых и живут теперь в их Хижинах, на Озере. А немые ушли навстречу
Слепящему и напали на тех, кто живет у Горькой Воды. Люди Звенящих Камней
долго еще будут сыты... - Странный подавился горьким смешком, вздохнул. -
Идите к Озеру, Хромой. Настоящим Людям нужно опять стать сильными, нужны
воины, нужно много детей...
- Ты добрый. И после смерти помогаешь нам, - Хромому очень хотелось
потереться лицом о руку Странного, но он знал - не получится. - Это луки и
копьеца, которым ты научил, прогнали немых. Иначе немые убили бы всех
Настоящих Людей - их больше.
Странный быстро глянул на Хромого - в глубоко запавших глазах
подозрительно блеснула влага. Встал.
- Я ухожу, Хромой, - он сделал несколько бесшумных шагов, у выхода
оглянулся. - Живите долго. Растите детей.
Странный шагнул из пещеры, растаял, исчез в серых предрассветных
сумерках, в монотонном бормотании дождевых капель.

Хромой проснулся от холода. Не вставая, дотянулся до очага, грел
онемевшие пальцы о его теплые камни. Дух Странного, приходивший во сне,
сказал: "Племя ушло". Значит, снова путь. Длинный, опасный путь по
холодной зимней равнине. Нужна еда, очень много еды. Для себя и для Кошки.
Надо вставать.
Дождь шел и шел - частый, холодный зимний дождь. Они будут идти еще
долго, такие дожди. До самой весны.
Хромой, оскальзываясь на раскисшей тропинке, спустился к воде,
проверил, на месте ли челнок. Постоял на сыром песке, поджимая пальцы
озябших ног, ругая себя за то, что сжег свою острогу и не поискал в пещере
острогу Странного: зимой убить большого утонувшего легко, а даже самого
маленького рогатого - трудно. И вдруг вздрогнул, будто наступил на жгучую
траву: очаг! Почему камни были теплыми? Ведь Хромой и Кошка вечером жгли
костер совсем недолго. И огонь был маленький. Кошка хотела больше огня, но
Хромой не позволил - хвороста было мало. Очаг не мог сохранить тепло до
утра. Но очаг был теплым. Может, Хромому показалось? Или Духи Умерших
умеют греться у настоящих костров?
Хромой влетел в пещеру и остановился, тяжело дыша. В очаге весело
полыхал огромный костер, а Кошка сидела на ложе и занималась вчерашним
горшком: возила внутри рукой, а потом старательно облизывала ладошку.
Хромой перевел дыхание:
- Кошка! Когда зажигала очаг, камни были теплыми?
Кошка подняла перепачканное сажей и жиром лицо:
- Откуда мне знать? - она глянула на пустые руки Хромого,
разочарованно вздохнула. - Иди поймай кого-нибудь, есть хочу!


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧТОБЫ КАМЕНЬ ЗВЕНЕЛ ОПЯТЬ

1
Здесь было лучше, чем в Старых Хижинах. Потому, что здесь не надо
было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь можно было
просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину, слушать
мерный несмелый плеск озерных волн о позеленевшие осклизлые сваи и
смотреть, смотреть, смотреть...
Каждый вечер здесь бывало два заката.
Потому, что Слепящее и небесные песни красок горели и в небе, и в
озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и темнеющие островерхие
кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и
тихо плывут в теплом вечернем небе, и это пугало каким-то неизведанным
ранее страхом - щемящим и сладким.
А потом Слепящее оседало туда, за Дальний Берег, который у озера был,
и все равно, что не был, потому что не видел его никто. И тогда гас закат,
но вместо него на небо часто сходились звездные стада - сходились, чтобы
кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно. Хижины медленно плыли в
пустоте сквозь рои белых огней - холодных, мерцающих - и смотреть на это
хотелось без конца.
Но долго смотреть Хромому удавалось редко: Кошка возилась и хныкала
рядом, за тонкой, обмазанной глиной тростниковой стенкой, ныла, что ей
одной холодно, скучно и страшно, что пол под ней очень скрипит и,
наверное, сейчас провалится, что Прорвочка опять проснулась (будто Хромой
и сам не слышит ее писка) и, наверное, хочет есть, а Кошка кормить ее ну
никак не может, потому что больно, и пусть Хромой придет и хоть раз
покормит сам, тогда он узнает, каково ей, Кошке, приходится, как ей больно
и плохо, и никто ее не жалеет, вай-вай-вай-и-и-и!.. Приходилось лезть в
темную духоту Хижины, гладить по голове, уговаривать, что не может он
кормить Прорвочку, пробовал уже, не получается, что все говорят: кормить
должна Кошка, у всех так. И Кошка кормила - хныкая, жалуясь неизвестно
кому на его, Хромого, лень и неспособность к такому простому.
А потом Кошка засыпала, пристроив укутанную в шкуры посапывающую
Прорвочку у Хромого на животе, и Хромой дремал - чутко, не шевелясь, боясь
захрапеть, боясь потревожить обеих. Он только тихо рычал изредка, когда
кто-то неведомый проплывал под хижиной, задевая шаткие сваи.
В тот вечер Хромому тоже не удалось досмотреть закат. Помешал Щенок.
Он подошел - сгорбившийся, дрожащий; постоял в сторонке, прижимая к
грязной груди крепко сжатый ободранный кулак; заискивающе поморгал
слезящимися глазами: а вдруг не прогонят? Выждав, придвинулся ближе, сел -
неудобно, настороженно, готовый при малейшем признаке неудовольствия
Хромого отпрыгнуть и убежать. Но Хромой неудовольствия не проявлял. Станет
он замечать всякую дрянь!
Щенок был дрянью, потому так и остался Щенком, несмотря на изрядную
уже плешь и стертые зубы. Пока был жив Однорукий, он был Щенком
Однорукого; теперь же, когда об Одноруком забыли, стал просто Щенком. Был
он слаб и жалок, как Однорукий, и был он вечным посмешищем, как Однорукий,
но Однорукий был умный, и об этом помнили, пока он был жив. А Щенок был
глуп, как щенок.
Единственно, что имелось в нем примечательного, так это умение
исчезнуть с поразительным проворством за мгновение до того, как станет
опасно. Хижины у него не было, и спал он над водой прямо на сыром
промозглом настиле, цепляясь за него во сне удивительно прочно; и часто
ему приходилось спать у самого берега, потому что дозорные снимали по
вечерам мостки, как только к Хижинам возвращались последние из Людей, а
где будет ночевать Щенок их не волновало. Но почему-то Щенка ни кто не ел.
Может быть потому, что он был невозможно костляв, - питался ведь всякой
дрянью, обгрызенными многими до него отбросами и скудными подачками в
редкие для племени сытные дни.
Некоторое время они сидели молча, и Хромой смотрел на закат, а Щенок
смотрел на Хромого. Потом Щенок тихонько всхлипнул. Безрезультатно.
Всхлипнул еще раз - громче, жалостнее. Хромой чуть повернул голову,
разлепил брезгливые губы:
- Э?
Щенок едва заметно придвинулся, задышал часто и прерывисто, не смея
еще надеяться, что Хромой снизошел слушать:
- Могу говорить?
- Говори, - Хромой снова отвернулся, зевнул длинно и громко. - Или не
говори. Мне одинаково.
Щенок зажмурился, с присвистом вздохнул, дрожа от осознания
собственной наглости:
- Хромой... Хромой добрый к слабым. Хромой... сделает нож? Мне -
сделает?
Хромой повернулся к нему всем телом, выпучив глаза и приоткрыв рот в
беспредельном изумлении:
- Зачем?
- Я слабый. Будет нож - буду сильным.
- Ты глуп, - Хромой овладел собой, скривился презрительно. - Ты не
понял. Я соглашусь. Стану делать. Придут Люди. Спросят: "Для кого?" Я
скажу: "Для Щенка". И они будут смеяться. Они скажут: "Ты заболел
головой".
Щенок неуклюже поднялся, спрятал за спину все еще стиснутый до
белизны в пальцах кулак:
- У меня есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15