Но заставляло его усы подергиваться в предвкушении нечто, о чем рассказывали другие разведчики. Двуногие выращивали множество диковинных растений, которых Народ никогда ранее не встречал – достаточно было разок навестить, держа нос по ветру, любое из их мест для растений, чтобы убедиться в этом, – но большинство были подобны известным Народу. Кроме одного. Лазающему-Быстро еще только предстояло познакомится с растением, которое другие разведчики окрестили «пучковым стеблем», но он стремился навстречу этому. Он отдавал себе отчет в том, что слишком стремится, но яркий экстаз разведчиков, отведавших пучковый стебель, звучал в песнях, переданных певцами памяти их кланов, с почти ошеломляющей силой. Дело было даже не в изумительном вкусе растения. Подобно крошечному, горькому на вкус и редкому плоду пурпурного шипа, пучковый стебель усиливал мыслеголос Народа и добавлял глубину их песням памяти. Действие пурпурного шипа было известно Народу сотни и сотни смен сезонов – более того, не получавшие его плоды даже полностью теряли мыслеголос, – но его никогда не хватало, и найти его в достаточном количестве было почти невозможно. Но пучковый стебель был даже лучше пурпурного шипа (если верить докладам), и двуногие выращивали его практически без усилий.
Если Лазающий-Быстро не заблуждался, то запах, доносящийся из места для растений двуногих, совпадал с запахом пучкового стебля, запечатленного песнями памяти.
Он присел на своем насесте, наблюдая как небо становится все темнее и ненастнее, и принял решение. Вскоре окончательно стемнеет и двуногие скроются в тепле и свете своего жилища, особенно учитывая надвигающийся дождь. Он не мог их осуждать за это. В иных обстоятельствах он и сам бы поторопился спрятаться под уютным тканным водоотталкивающим балдахином своего гнезда. Но не сегодня ночью.
Нет, сегодня он останется, невзирая на дождь и, дождавшись пока двуногие скроются, исследует их место обитания ближе, чем отваживался до сих пор.
* * *
Стефани Харрингтон подняла воротник куртки и поерзала пальцами ног, чтобы согреть их. В этой области Сфинкса официально наступила весна, но ночью все еще было холодно (хотя и намного теплее, чем раньше!), и Стефани радовалась толстым, теплым носкам и куртке, сидя на затемненной веранде, принюхиваясь к ветру, пронизанному озоном. Спутники-наблюдатели погоды сообщили, что ночью усадьбу Харрингтонов ожидает гром, молнии, дождь и ураганный ветер, так что никакой холод не мог помешать Стефани насладиться всем до конца. Она всегда любила грозы. Она знала детей, которых они пугали, но Стефани находила это глупым. Она же не собиралась выбегать в грозу с громоотводом в руках – или, тем более, становиться под деревом – просто зрелище огня и электричества, грохочущих по всему небу, было слишком захватывающим и необычным, чтобы его пропустить… и эта гроза будет первой, что она увидит за земной год с лишним.
Разумеется, Стефани не сообщила родителям о том, что собирается наблюдать за происходящим с веранды. По ее расчетам, было вполне вероятно, что родители позволили бы ей не ложиться спать, но они бы обязательно настояли на том, чтобы она наблюдала грозу изнутри. Мысли о лопающемся на каминном огне попкорне и горячем шоколаде, которые мама несомненно бы добавила к удовольствию, едва было не склонили ее к тому, чтобы объявить свои планы, но, поразмышляв еще немного, она передумала. Попкорн и горячий шоколад – это очень приятно, но насладиться первой грозой за столько долгое время должным образом можно было только там, где удастся без преград ощутить всю ее мощь.
Ну и, конечно, было еще то небольшое дельце.
Она улыбнулась в темноте и похлопала по камере у себя на коленях, пока шторм стенал все громче, а молнии обрушивались на вершины западных гор. Она понимала, что мать подкинула ей тайну исчезающего сельдерея, чтобы отвлечь ее, но от этого загадка не теряла своей увлекательности. Она, в общем-то, и не ожидала, что раскроет ее, но хотя бы сможет получить удовольствие от попыток, ну а если выйдет так, что она все же найдет ответ – ну что ж, она, конечно, сможет принять славу с подобающей скромностью.
Она проказливо улыбнулась этой мысли. Пускай идея первоначально принадлежала ее матери, а доктор Харрингтон с энтузиазмом поддержала подход Стефани к этой проблеме, но Стефани не посвящала мать во все части своего плана. В чем-то это было вызвано желанием избежать чувства неловкости, если план не сработает, но в основном она просто знала, что родители не одобрят ее… практический метод. К счастью, одно дело, предполагать то, что они сказали бы, возникни такая ситуация, а другое дело, слышать это от них на самом деле, поэтому-то она тщательно избегала вообще поднимать этот вопрос.
Последний год все больше хозяйств сообщало о пропаже урожая. Поначалу люди склонялись к мысли о каком-то розыгрыше, особенно потому, что всегда исчезал только один вид растений. Сама Стефани не могла представить, зачем кому-либо понадобилось красть сельдерей, который она ела только под нажимом родителей, но ясно, что кто-то думал иначе. Вопрос в том, кто это. Логически рассуждая, раз сельдерей был завезен с Земли, на Сфинксе им не должен был интересоваться никто, кроме людей, но очень ограниченное число свидетельств указывало на обратное. Тот, кто стоял за этим, должен быть дьявольски хитер, поскольку ему удавалось входить и выходить из мест, куда не смог бы проникнуть ни один человек, и он оставлял очень мало зацепок. Но Стефани заметила систему. Во-первых, сельдерей всегда крали только с удаленных усадеб, и никогда с фермерских участков и теплиц вблизи города. И, во-вторых, вор всегда действовал ночью и, по возможности, под покровом ненастной погоды. По большей части, это означало, что набег на теплицу совершали дождавшись снежной бури, когда вьюга заметет все следы, которые они могли бы оставить. Но Стефани предполагала, что бандитам сложно будет отказаться от возможности, которую им дает хорошая, сильная гроза. А если налетчики все же не были кучкой людей, склонных к подростковым проказам – если, как подозревала она, за этим стояло что-то туземное – тогда игра в прятки в темноте может на самом деле оказаться столь же интересной, как одиночные экскурсии в лес, которые ей были заказаны.
* * *
Лазающий-Быстро вцепился в площадку, когда над ним просвистели ветви, протестуя против треплющего их ветра. Рокочущий гром приблизился, завывая все громче и громче, над вершинами гор на западе заполыхали зарницы. Буря будет еще сокрушительнее, чем он думал, и в ее дыхании он чуял запах холодного дождя. Уже скоро он будет здесь. Совсем скоро, значит сейчас самое время приступать.
Он спускался по стволу осторожнее и медленнее чем обычно, чувствуя, как крепкое дерево содрогается под его когтями. Спуск оказался дольше обычного, а на высоте полудюжины ростов он притормозил, чтобы осмотреться. Народ был быстр и ловок всюду, но гарантией безопасности обычно выступала возможность вскарабкаться туда, куда не было ходу таким опасностям, как клыкастая смерть. К сожалению, план Лазающего-Быстро требовал от него пойти туда, где нет привычных деревьев. И, хотя там скорее всего не было и клыкастой смерти, он посчитал, что дополнительная проверка будет не лишней.
Но исследование ночи не выявило опасности, не считая той, что несла с собой непогода, и он наконец спустился на землю. Грязь начала подсыхать, отметил он про себя, по крайней мере на поверхности, но дождь это исправит. Лазающий-Быстро чувствовал отдаленную, но постепенно приближающуюся вибрацию от падающих на землю капель, и уши его прижались к голове в знаке смирения. Если рассказы о пучковом стебле говорят правду, то вымокнуть – невеликая плата за вечерний экскурс, но и радости ему это не доставит. Взмахнув хвостом, он помчался по направлению к ближайшему месту для растений.
* * *
Разрабатывая свой подход к тайне исчезающего сельдерея, Стефани изучила все, что могла найти о предыдущих кражах. Данных было немного: таинственные воры нападали нечасто, а их первые известные налеты застали колонистов полностью врасплох. Так как никто не видел причин принять меры предосторожности против кражи сельдерея, то воры могли просто войти на участки или в теплицы, взять добычу и исчезнуть. Учитывая, как ловко они действовали, Стефани очень удивилась, когда обнаружила, насколько незначительными были кражи. С таким чистым полем действий, грабители могли взять столько, сколько пожелают, и все же их известные уловы были такие маленькие, что она подозревала, что кражи продолжались довольно долго, прежде чем кто-то заметил.
Прошло немало времени, пока кто-то всерьез воспринял сообщения о кражах, и даже когда колонисты в конце концов решили применить меры предосторожности, они начали с предсказуемых – и простейших. Но запирание на замок дверей теплицы или огораживание заборами открытых садовых участков совершенно ни к чему не привели. Несмотря на невероятность того, что у какого-то существа на Сфинксе появится охота к земному овощу, мнение (во всяком случае, тех, кто уже не считал все это розыгрышем) склонилось в сторону какого-то хитроумного туземного животного. Если бы неведомый вор проявил интерес не к сельдерею, а к чему-то еще, это могло бы стать поводом к тревоге; ну а пока большинство жертв налетов посчитали это вызовом, а не угрозой. Вредитель должен был быть маленьким, ловким, быстрым и хитрым, и они были полны решимости обнаружить его, но их действия были ограничены Элиссейским правилом. Не имея четкого представления о том, кого ищут, нельзя быть уверенным, что капканы не окажутся смертельными, а Элиссейское правило полностью запрещало использование смертоносных способов против полностью неизвестного элемента биосферы без доказательств того, что это неизвестное представляет смертельную угрозу людям.
Это правило приняли больше тысячи лет назад, после катастрофических ошибок, разрушивших экологию колонии Элиссея. Ни одна администрация планеты на ранних стадиях заселения не посмела бы и думать о нарушении этого правила, не имея на то гораздо более убедительной причины, чем микроскопические экономические потери, причиняемые кражей сельдерея. Но правило не запрещало натянутых веревок, фотоэлектрических детекторов или нажимных пластин. Они присоединялись к лампам, сигнализации или пассивным наблюдательным системам, но каким-то образом ворам всегда удавалось их избегать. Один раз кто-то – или, довольно думала Стефани, что-то – уронило камеру в Джеффрис Лэнд во время ужасной вьюги. К сожалению, наружным камерам не удалось запечатлеть ничего, кроме кружащегося снега.
Учитывая то, как много остальные работали над этой тайной, Стефани была готова признать, сколь маловероятно то, что именно ей удастся найти разгадку. Однако маловероятно – это не то же самое, что невозможно, и она постаралась оставить открытыми вентиляционные заслонки теплицы, где находился сельдерей ее матери. Вряд ли кто-то появится и воспользуется этой возможностью, но сейчас Стефани все равно было нечем заняться, и при первых каплях дождя она устроилась поудобнее в кресле, держа камеру на коленях.
* * *
Лазающий-Быстро остановился, поднял голову и плечи, выпрямившись на задних и средних лапах подобно – если бы он знал – степной собачке со Старой Земли, уставившись в ночь. Он подобрался к жилищу двуногих ближе чем когда-либо, и глаза его зажглись, когда он понял, что был прав. Он почувствовал их мыслесвет и, стоя без движения в темноте, он исследовал его особенности.
Мыслесвет отличался от всего, что ему доводилось ощущать у Народа… и все же он не был иным. Он был… был…
Лазающий-Быстро сел, обернув хвост вокруг задних лап и почесал ухо передней пытаясь дать этому название. После долгих, мучительных мгновений раздумья, он решил, что мыслесвет был похож на мыслесвет Народа, только без слов. В нем были только эмоции, чувства двуногих, без придания ему формы которая использовалась для общения, и в этом была странная вялость, как будто двуногие наполовину спали. Как будто, медленно подумал он, мыслесвет шел от разума, который никогда не догадывался, что кто-то может почувствовать или услышать его, и никогда не учился использовать это для общения. Но это сразу же показалось невероятным, ибо мыслесвет был слишком мощным. Неоформленный, без внутренней структуры, он полыхал подобно драгоценному цветку, ярче и выше чем тот, что отличал Народ, и Лазающий-Быстро содрогнулся, представив что было бы, если бы двуногие не были мыслеслепыми. Он чувствовал, что это сияние зовет его, требует приблизиться, подобно песне певца памяти, и заставил себя стряхнуть наваждение. Он обязательно подчеркнет эту особенность в своем следующем докладе Поющей-Истинно и Короткому-Хвосту, но исследовать его самостоятельно до доклада ему не следовало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14