в машину не сесть, рука сжимает и вытягивает к себе нить, не давая ветру пронести её по всем изгибам дороги. Что мне с нею делать? - спрашивает он, но спутники не знают, что ему ответить, а пес уверенно сходит с дороги и начинает подъем по пологому откосу, за ним идет Жоакин Сасса, перебирая пальцами вдоль голубой шерстинки, словно он прикасается к птицам, раскинувшей крылья у него над головой. Прочие сели в машину, и Жозе Анайсо, не сводя глаз с Жоакина Сассы, тронул её с места, двинулся вверх по шоссе - медленно, чтобы не обогнать товарища, но и не отстать от него, и то, насколько плотно и прочно приладится одно к другому, зависит сейчас от его чувства времени, от умения сохранять равновесие тех минут, в которые все и должно произойти, и попасть нужно не загодя, но и без опоздания, теперь вы понимаете, почему нам так трудно достичь совершенства.
Когда остановились на площадке перед домом, Жоакин Сасса находился в десяти шагах от него - дверь была открыта. Пес вздохнул совсем как человек и лег, уткнув морду в передние, вытянутые лапы, когтями вытащил из пасти обрывок голубой нити, стряхнул его на землю. В темном проеме двери появилась женщина. В руке она держала нить - ту самую, другой конец которой по-прежнему был зажат в пальцах Жоакина Сассы. Она шагнула с единственной ступеньки и сказала: Войдите, вы, наверно, устали с дороги. Жоакин Сасса шел первым, вокруг запястья у него была обмотана голубая нитка.
Однажды, рассказала Мария Гуавайра, вот в это же примерно время, и свет был такой же, появился перед домом пес, изможденный, словно проделал долгий-долгий путь, со свалявшейся от грязи шерстью, со сбитыми в кровь лапами, появился и толкнулся в дверь лбом, а я подумала, что это один из тех нищих попрошаек, что бродят с места на место, стучат в дверь своим странническим посохом, а как откроешь им, говорят "Подайте, милая сеньора, Христа ради", отворила, но увидела перед собой собаку, до того измученную, будто целый свет прошла, и земля была окроплена кровью из-под её растрескавшихся лап, но вот что странно - я нисколько не испугалась, хотя, если не знать её кроткий нрав, такое страшилище любого вгонит в столбняк, а она, бедняга, чуть только увидела меня, сразу повалилась наземь, будто только и ждала, когда я выйду, и вроде бы даже заплакала, знаете - как тот, кто хочет да не может сказать, и все то время, что она провела тут, ни разу не залаяла. С нами она - шесть дней, и мы тоже не слышали её голоса, говорит Жоана Карда. Ну, я взяла её в дом, вымыла, расчесала, накормила, смазала её раны, она ведь - не бродячая, по шерсти видно, что были у неё хозяева, кормили и обихаживали её как полагается, заботились о ней, никакого сравнения с нашими галисийскими псами, они голодными рождаются, впроголодь живут, от голода и подыхают, их приласкают, так - дубьем, а приветят - камнем засветят. Потому они сроду хвост не поднимают, поджимают между ног, хотят проскользнуть понезаметней, а чуть зазеваешься - цапнут в отместку за все хорошее. Этот не кусается, заметил Педро Орсе. А откуда он взялся, мы, должно быть, никогда не узнаем, сказал Жозе Анайсо, да это и неважно, интересно другое: он разыскал нас, чтобы привести сюда, и как тут не спросить - зачем? Не знаю, однажды он взял в зубы обрывок нитки и ушел, но перед тем поглядел на меня так, словно хотел сказать: Оставайся тут, пока не вернусь, и пошел в горы: спустился тогда в том самом месте, где сейчас поднялся. А что же это за нитка такая? - осведомился Жоакин Сасса, крутя на запястье моток, который связывает его с Марией Гуавайра. Сама бы хотела знать, отвечает та, со своей стороны сматывая нить в клубок и пощипывая её кончиками пальцев, точно басовую гитарную струну, и любопытно, что при этом оба вроде бы не замечают, что она их связует. Зато от внимания остальных это не укрылось, и, хотя мысли свои присутствующие вслух не высказали, угадать их нетрудно: Я всего лишь решила распустить старый чулок, в каком деньги хранят, а вышло из него столько шерсти, сколько и сто овец не дадут - где сто, там и сто тысяч - и как, по-вашему, можно это объяснить? А за мной следом летели несколько дней подряд тыщи две скворцов. А я бросил в море камень весом с меня самого и далеко бросил, сказал, слегка прилгнув, Жоакин Сасса, Педро Орсе же ограничился тем, что заметил: Земля дрожала и сейчас дрожит.
Мария Гуавайра поднялась, открыла дверь, сказав: Смотрите, и они увидели голубое облако - голубое по краям, а чем ближе к середине, тем плотнее и гуще и темнее оно становилось, центр же был совсем почти черный. Видите? Если оставлю дверь открытой, из него непременно высунется наружу кончик, вроде того, что поднялся по шоссе и привел вас сюда, - говорила Мария Гуавайра Жоакину Сассе, и кухня, где стояли они все, вдруг словно опустела, и все исчезли, оставив их наедине, соединенных голубой нитью, а голубое облако под ногами, казалось, дышало, и потрескивал огонь в очаге, на котором кипела и булькала похлебка из капусты с волоконцами говядины.
Мужчина и женщина, соединенные таким образом, не могут оставаться в этом виде дольше того времени, которое необходимо, чтобы со всей непреложностью прочувствовать эту связь, и потому Мария Гуавайра, перебирая пальцами нить и сматывая её, добралась до запястья Жоакина Сасса, обхватила его, а потом положила образовавшийся клубочек к себе на грудь - только дурак не поймет значения этого жеста, и только очень большой дурак усомнится в том, правильно ли он понял его значение. Жозе Анайсо, отодвинувшись от жаркого пламени очага, сказал: Все это кажется вздором, но мы в конце концов убедились, что существует связь между тем, что случилось с каждым из нас, и - вы слышали, наверно? - тем, что Испания с Португалией отделились от прочей Европы. Слышала, но в здешних краях это незаметно: перевалишь через горы, выйдешь на берег, увидишь, что море - все то же и такое же. Но по телевизору же показывали. У меня нет телевизора. По радио сообщали, в новостях. Новости - это слова, и никогда толком не узнаешь, что в этих словах нового.
На этом скептическом замечании беседа пресеклась, Мария Гуавайра достала из буфета посуду, разлила суп, предпоследняя миска досталась Жоакину Сассе, последнюю взяла себе, и всем вдруг показалось, что ей ложки не хватит, но нет, всем хватило, и хозяйке не пришлось дожидаться, покуда Жоакин Сасса доест. Тут он и осведомился, одна ли она живет здесь, поскольку до сих пор никого более не видел в доме, и женщина ответила, что вдовеет третий год: Вот так и живу меж горами и морем, детей нет и прочей родни тоже нет, братья подались в Аргентину, лучшей доли искать, отец умер, мать рассудка лишилась, в больнице лежит, в Корунье, и навряд ли сыщешь на свете одиночество похлеще моего. Можно снова замуж выйти, осенило Жоану Карду, которая тотчас раскаялась в сказанном: какое право есть у неё давать такие советы - сама-то несколько дней назад брак расторгла и вот уж с новым мужчиной крутит. Устала я, да и потом если кто и польстится, так не на меня, в мои-то годы, а на мою землю. Но вы же ещё молоды. Была когда-то, уж и не помню, когда, и с этими словами склонилась над очагом, чтобы свет пламени получше осветил её лицо, и поверх огня посмотрела на Жоакина Сасса, словно говорила: Вот она я, погляди хорошенько, тебя привела ко мне голубая шерстяная нить, которую я держала в руке, я тебя подтащила к своей двери, а могу и в кровать затащить, и, уверена, ты упираться не будешь, но красавицей мне не бывать, разве если ты превратишь меня в самую прекрасную женщину из всех, что были или есть на свете, это могут сделать и делают лишь мужчины, жаль только, что дело это не может продолжаться вечно.
А Жоакин Сасса смотрел на неё и видел, как пляшущее пламя постепенно преображало её лицо, углубляя все его впадины, подчеркивая тени, и только блеск темных глаз оставался прежним - быть может, это непролитые слезы заволокли их пленочкой такого сияния. Да, не красавица, подумал он, но и не уродина, и руки такие усталые, рабочие, натруженные, не то что у меня, конторской крысы, пребывающей в законном и оплаченном отпуску, и, кстати, если я не ошибаюсь, завтра истекает его срок, и послезавтра мне надо вернуться на службу, да не может этого быть, как же я оставлю здесь Жоану и Жозе, Педро и Пса, им-то зачем со мной ехать, а без Парагнедых им не добраться до дому, да они и не хотят домой, и единственное, что в эту минуту взаправду существует на земле, - это то, что мы все вместе, здесь и сейчас: Жоана Карда и Жозе Анайсо тихо разговаривают о чем-то своем или о чужом, ставшим роднее своего, Педро Орсе положил руку на загривок псу, должно быть, измеряют силу подземных толчков и колебаний почвы, которых никто, кроме них, не ощущает, а я вот сижу-гляжу на Марию Гуавайру, а у неё такая забавная манера смотреть, будто она не смотрит, а дает на себя смотреть, и одета она по-вдовьи, хотя срок траура давно прошел, время должно было уж смягчить боль утраты, черные дни, как в песне поется, миновали, но обычай требует черноты хоть в одежде, хорошо, глаза блестящие, и тут ещё это голубое облако, а волосы у неё каштановые, подбородок круглый, губы пухлые, зубы, хоть она их и не скалит, - белые, слава Богу, да она просто красива, как же я сразу не заметил, я ведь был связан с нею этой нитью, пусть и не знал, к кому она меня приведет, ну ладно, надо решать, остаюсь я или возвращаюсь, ничего страшного, если опоздаю на несколько дней, на нашем полуострове такое творится, что, пожалуй, и вообще не заметят, а заметят - сошлюсь на то, что никак было не проехать, а вот теперь лицо у неё - вульгарное, а вот теперь похорошело, а вот теперь, теперь ей сама Жоана Карда в подметки не годится, моя женщина, дражайший Жозе Анайсо, лучше твоей, да и как вообще можно сравнивать эту модную городскую штучку с моей дикой лесной красавицей, от неё наверняка веет солоноватой морской свежестью, которую ветер перенес через горы, и под вдовьим нарядом у неё - белое тело, и вот теперь, Педро Орсе, друг мой, я бы сказал тебе, если бы мог. Что бы ты мне сказал? Сказал бы, что теперь знаю, кто мне нравится. Поздравляю, лучше поздно, чем никогда, бывает, что и жизни на это не хватает. Ты знаешь таких? Да возьми, к примеру, хоть меня, и, мысленно ответив таким образом, произносит Педро Орсе вслух: Пойду прогуляюсь с собакой.
Еще не слишком поздно, но холодно. По направлению к горе, заслоняющей собой море, тропинка вьется, потом лезет вверх по склону, петляя, как мотовило, влево-вправо, а потом становится неразличима. Еще немного - и долина эта погрузится в полную тьму, вроде той, что случилась в приснопамятную ночь короткого замыкания, хотя точнее было бы сказать, что здесь каждую ночь воцаряется такая тьма, и для этого не надо рвать линии электропередач, присущие Европе цивилизованной и культурной. Педро Орсе вышел из дома, потому что он там - лишний. Не оборачиваясь, пошел вперед, сначала быстро - можно сказать, побежал со всех ног - потом, когда ноги стали подкашиваться, - помедленней. Он не чувствует ничего похожего на страх, оказавшись в немом окружении этих каменных стен, ибо родился и жизнь прожил в пустыне, шагая по пыли, по камням, где не удивишься, наткнувшись на конский череп или подкованное копыто: кое-кто утверждает, что спешились здесь и всадники Апокалипсиса: на войне пал конь войны, от чумы издох конь чумы, голод сглодал коня голода, смерть - последний, высший резон всему на свете и неизбежная концовка этого всего: просто нас сбивает с толку цепочка живых, в которой и мы бредем в то место, которому по необходимости всему давать имя называем "будущее", бредем, беспрерывно получая от него новые и новые человеческие существа, беспрестанно оставляя за собой существа старые, которых, чтобы они не выходили из прошлого, мы должны были назвать мертвыми.
Состарилось или устало сердце Педро Орсе. Ему теперь приходится останавливаться все чаще, отдыхать все дольше, но всякий раз он продолжает путь - идущий рядом пес придает ему сил. Они обмениваются друг с другом некими посланиями, и пусть код их не расшифровывается, достаточно того, что они просто существуют, что боком животное касается бедра человека, чьи пальцы ласково теребят такое нежное внутри собачье ухо, и мир полнится звуком шагов, шумом дыхания, потрескиванием трения, и вот теперь уже донесся из-за хребта глухой рокот моря, делающийся все отчетливей, все громче, пока наконец не возникает перед глазами безмерное пространство, слабо посверкивающее под редкими звездами безлунного неба, а внизу живой гранью между ночью и смертью вспененная спесь прибоя мерно накатывает на берег, чтобы тотчас исчезнуть и тотчас накатить вновь. А скалы в тех местах, где бьются о них волны, чернее, словно там камень плотнее и крепче или потемнел от того, что от начала времен мокнет в воде. И дует ветер с моря: одна его часть - это самый обычный, натуральный бриз, а другая, много меньшая, возникает от того, что полуостров плавно плывет по водам, это легчайшее дуновение, но с тех пор, как мир стал миром, никакой ураган не сравнится с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Когда остановились на площадке перед домом, Жоакин Сасса находился в десяти шагах от него - дверь была открыта. Пес вздохнул совсем как человек и лег, уткнув морду в передние, вытянутые лапы, когтями вытащил из пасти обрывок голубой нити, стряхнул его на землю. В темном проеме двери появилась женщина. В руке она держала нить - ту самую, другой конец которой по-прежнему был зажат в пальцах Жоакина Сассы. Она шагнула с единственной ступеньки и сказала: Войдите, вы, наверно, устали с дороги. Жоакин Сасса шел первым, вокруг запястья у него была обмотана голубая нитка.
Однажды, рассказала Мария Гуавайра, вот в это же примерно время, и свет был такой же, появился перед домом пес, изможденный, словно проделал долгий-долгий путь, со свалявшейся от грязи шерстью, со сбитыми в кровь лапами, появился и толкнулся в дверь лбом, а я подумала, что это один из тех нищих попрошаек, что бродят с места на место, стучат в дверь своим странническим посохом, а как откроешь им, говорят "Подайте, милая сеньора, Христа ради", отворила, но увидела перед собой собаку, до того измученную, будто целый свет прошла, и земля была окроплена кровью из-под её растрескавшихся лап, но вот что странно - я нисколько не испугалась, хотя, если не знать её кроткий нрав, такое страшилище любого вгонит в столбняк, а она, бедняга, чуть только увидела меня, сразу повалилась наземь, будто только и ждала, когда я выйду, и вроде бы даже заплакала, знаете - как тот, кто хочет да не может сказать, и все то время, что она провела тут, ни разу не залаяла. С нами она - шесть дней, и мы тоже не слышали её голоса, говорит Жоана Карда. Ну, я взяла её в дом, вымыла, расчесала, накормила, смазала её раны, она ведь - не бродячая, по шерсти видно, что были у неё хозяева, кормили и обихаживали её как полагается, заботились о ней, никакого сравнения с нашими галисийскими псами, они голодными рождаются, впроголодь живут, от голода и подыхают, их приласкают, так - дубьем, а приветят - камнем засветят. Потому они сроду хвост не поднимают, поджимают между ног, хотят проскользнуть понезаметней, а чуть зазеваешься - цапнут в отместку за все хорошее. Этот не кусается, заметил Педро Орсе. А откуда он взялся, мы, должно быть, никогда не узнаем, сказал Жозе Анайсо, да это и неважно, интересно другое: он разыскал нас, чтобы привести сюда, и как тут не спросить - зачем? Не знаю, однажды он взял в зубы обрывок нитки и ушел, но перед тем поглядел на меня так, словно хотел сказать: Оставайся тут, пока не вернусь, и пошел в горы: спустился тогда в том самом месте, где сейчас поднялся. А что же это за нитка такая? - осведомился Жоакин Сасса, крутя на запястье моток, который связывает его с Марией Гуавайра. Сама бы хотела знать, отвечает та, со своей стороны сматывая нить в клубок и пощипывая её кончиками пальцев, точно басовую гитарную струну, и любопытно, что при этом оба вроде бы не замечают, что она их связует. Зато от внимания остальных это не укрылось, и, хотя мысли свои присутствующие вслух не высказали, угадать их нетрудно: Я всего лишь решила распустить старый чулок, в каком деньги хранят, а вышло из него столько шерсти, сколько и сто овец не дадут - где сто, там и сто тысяч - и как, по-вашему, можно это объяснить? А за мной следом летели несколько дней подряд тыщи две скворцов. А я бросил в море камень весом с меня самого и далеко бросил, сказал, слегка прилгнув, Жоакин Сасса, Педро Орсе же ограничился тем, что заметил: Земля дрожала и сейчас дрожит.
Мария Гуавайра поднялась, открыла дверь, сказав: Смотрите, и они увидели голубое облако - голубое по краям, а чем ближе к середине, тем плотнее и гуще и темнее оно становилось, центр же был совсем почти черный. Видите? Если оставлю дверь открытой, из него непременно высунется наружу кончик, вроде того, что поднялся по шоссе и привел вас сюда, - говорила Мария Гуавайра Жоакину Сассе, и кухня, где стояли они все, вдруг словно опустела, и все исчезли, оставив их наедине, соединенных голубой нитью, а голубое облако под ногами, казалось, дышало, и потрескивал огонь в очаге, на котором кипела и булькала похлебка из капусты с волоконцами говядины.
Мужчина и женщина, соединенные таким образом, не могут оставаться в этом виде дольше того времени, которое необходимо, чтобы со всей непреложностью прочувствовать эту связь, и потому Мария Гуавайра, перебирая пальцами нить и сматывая её, добралась до запястья Жоакина Сасса, обхватила его, а потом положила образовавшийся клубочек к себе на грудь - только дурак не поймет значения этого жеста, и только очень большой дурак усомнится в том, правильно ли он понял его значение. Жозе Анайсо, отодвинувшись от жаркого пламени очага, сказал: Все это кажется вздором, но мы в конце концов убедились, что существует связь между тем, что случилось с каждым из нас, и - вы слышали, наверно? - тем, что Испания с Португалией отделились от прочей Европы. Слышала, но в здешних краях это незаметно: перевалишь через горы, выйдешь на берег, увидишь, что море - все то же и такое же. Но по телевизору же показывали. У меня нет телевизора. По радио сообщали, в новостях. Новости - это слова, и никогда толком не узнаешь, что в этих словах нового.
На этом скептическом замечании беседа пресеклась, Мария Гуавайра достала из буфета посуду, разлила суп, предпоследняя миска досталась Жоакину Сассе, последнюю взяла себе, и всем вдруг показалось, что ей ложки не хватит, но нет, всем хватило, и хозяйке не пришлось дожидаться, покуда Жоакин Сасса доест. Тут он и осведомился, одна ли она живет здесь, поскольку до сих пор никого более не видел в доме, и женщина ответила, что вдовеет третий год: Вот так и живу меж горами и морем, детей нет и прочей родни тоже нет, братья подались в Аргентину, лучшей доли искать, отец умер, мать рассудка лишилась, в больнице лежит, в Корунье, и навряд ли сыщешь на свете одиночество похлеще моего. Можно снова замуж выйти, осенило Жоану Карду, которая тотчас раскаялась в сказанном: какое право есть у неё давать такие советы - сама-то несколько дней назад брак расторгла и вот уж с новым мужчиной крутит. Устала я, да и потом если кто и польстится, так не на меня, в мои-то годы, а на мою землю. Но вы же ещё молоды. Была когда-то, уж и не помню, когда, и с этими словами склонилась над очагом, чтобы свет пламени получше осветил её лицо, и поверх огня посмотрела на Жоакина Сасса, словно говорила: Вот она я, погляди хорошенько, тебя привела ко мне голубая шерстяная нить, которую я держала в руке, я тебя подтащила к своей двери, а могу и в кровать затащить, и, уверена, ты упираться не будешь, но красавицей мне не бывать, разве если ты превратишь меня в самую прекрасную женщину из всех, что были или есть на свете, это могут сделать и делают лишь мужчины, жаль только, что дело это не может продолжаться вечно.
А Жоакин Сасса смотрел на неё и видел, как пляшущее пламя постепенно преображало её лицо, углубляя все его впадины, подчеркивая тени, и только блеск темных глаз оставался прежним - быть может, это непролитые слезы заволокли их пленочкой такого сияния. Да, не красавица, подумал он, но и не уродина, и руки такие усталые, рабочие, натруженные, не то что у меня, конторской крысы, пребывающей в законном и оплаченном отпуску, и, кстати, если я не ошибаюсь, завтра истекает его срок, и послезавтра мне надо вернуться на службу, да не может этого быть, как же я оставлю здесь Жоану и Жозе, Педро и Пса, им-то зачем со мной ехать, а без Парагнедых им не добраться до дому, да они и не хотят домой, и единственное, что в эту минуту взаправду существует на земле, - это то, что мы все вместе, здесь и сейчас: Жоана Карда и Жозе Анайсо тихо разговаривают о чем-то своем или о чужом, ставшим роднее своего, Педро Орсе положил руку на загривок псу, должно быть, измеряют силу подземных толчков и колебаний почвы, которых никто, кроме них, не ощущает, а я вот сижу-гляжу на Марию Гуавайру, а у неё такая забавная манера смотреть, будто она не смотрит, а дает на себя смотреть, и одета она по-вдовьи, хотя срок траура давно прошел, время должно было уж смягчить боль утраты, черные дни, как в песне поется, миновали, но обычай требует черноты хоть в одежде, хорошо, глаза блестящие, и тут ещё это голубое облако, а волосы у неё каштановые, подбородок круглый, губы пухлые, зубы, хоть она их и не скалит, - белые, слава Богу, да она просто красива, как же я сразу не заметил, я ведь был связан с нею этой нитью, пусть и не знал, к кому она меня приведет, ну ладно, надо решать, остаюсь я или возвращаюсь, ничего страшного, если опоздаю на несколько дней, на нашем полуострове такое творится, что, пожалуй, и вообще не заметят, а заметят - сошлюсь на то, что никак было не проехать, а вот теперь лицо у неё - вульгарное, а вот теперь похорошело, а вот теперь, теперь ей сама Жоана Карда в подметки не годится, моя женщина, дражайший Жозе Анайсо, лучше твоей, да и как вообще можно сравнивать эту модную городскую штучку с моей дикой лесной красавицей, от неё наверняка веет солоноватой морской свежестью, которую ветер перенес через горы, и под вдовьим нарядом у неё - белое тело, и вот теперь, Педро Орсе, друг мой, я бы сказал тебе, если бы мог. Что бы ты мне сказал? Сказал бы, что теперь знаю, кто мне нравится. Поздравляю, лучше поздно, чем никогда, бывает, что и жизни на это не хватает. Ты знаешь таких? Да возьми, к примеру, хоть меня, и, мысленно ответив таким образом, произносит Педро Орсе вслух: Пойду прогуляюсь с собакой.
Еще не слишком поздно, но холодно. По направлению к горе, заслоняющей собой море, тропинка вьется, потом лезет вверх по склону, петляя, как мотовило, влево-вправо, а потом становится неразличима. Еще немного - и долина эта погрузится в полную тьму, вроде той, что случилась в приснопамятную ночь короткого замыкания, хотя точнее было бы сказать, что здесь каждую ночь воцаряется такая тьма, и для этого не надо рвать линии электропередач, присущие Европе цивилизованной и культурной. Педро Орсе вышел из дома, потому что он там - лишний. Не оборачиваясь, пошел вперед, сначала быстро - можно сказать, побежал со всех ног - потом, когда ноги стали подкашиваться, - помедленней. Он не чувствует ничего похожего на страх, оказавшись в немом окружении этих каменных стен, ибо родился и жизнь прожил в пустыне, шагая по пыли, по камням, где не удивишься, наткнувшись на конский череп или подкованное копыто: кое-кто утверждает, что спешились здесь и всадники Апокалипсиса: на войне пал конь войны, от чумы издох конь чумы, голод сглодал коня голода, смерть - последний, высший резон всему на свете и неизбежная концовка этого всего: просто нас сбивает с толку цепочка живых, в которой и мы бредем в то место, которому по необходимости всему давать имя называем "будущее", бредем, беспрерывно получая от него новые и новые человеческие существа, беспрестанно оставляя за собой существа старые, которых, чтобы они не выходили из прошлого, мы должны были назвать мертвыми.
Состарилось или устало сердце Педро Орсе. Ему теперь приходится останавливаться все чаще, отдыхать все дольше, но всякий раз он продолжает путь - идущий рядом пес придает ему сил. Они обмениваются друг с другом некими посланиями, и пусть код их не расшифровывается, достаточно того, что они просто существуют, что боком животное касается бедра человека, чьи пальцы ласково теребят такое нежное внутри собачье ухо, и мир полнится звуком шагов, шумом дыхания, потрескиванием трения, и вот теперь уже донесся из-за хребта глухой рокот моря, делающийся все отчетливей, все громче, пока наконец не возникает перед глазами безмерное пространство, слабо посверкивающее под редкими звездами безлунного неба, а внизу живой гранью между ночью и смертью вспененная спесь прибоя мерно накатывает на берег, чтобы тотчас исчезнуть и тотчас накатить вновь. А скалы в тех местах, где бьются о них волны, чернее, словно там камень плотнее и крепче или потемнел от того, что от начала времен мокнет в воде. И дует ветер с моря: одна его часть - это самый обычный, натуральный бриз, а другая, много меньшая, возникает от того, что полуостров плавно плывет по водам, это легчайшее дуновение, но с тех пор, как мир стал миром, никакой ураган не сравнится с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50