спутница императрицы следовала за нею, и по ее растерянному лицу, по робким неуверенным шагам я понял, что она догадалась, в чем дело.
Постоянные измены императора и сцены, которые они вызывали, были столь обычным явлением, что еще ранее, будучи в Ашфорде, я неоднократно слышал самые разнообразные повествования о них. Самоуверенность Наполеона и его пренебрежение мнением света заставили его перестать бояться того, что о нем могут сказать, тогда как Жозефина, всегда сдержанная и спокойная, мучимая ревностью, утрачивала самообладание, и это приводило к тяжелым сценам.
Талейран отвернулся, едва сдерживая торжествующую улыбку, приложив палец к губам, тогда как Бертье не будучи в состоянии сдержать свое волнение, беспощадно мял и тискал свою и без того измятую шляпу. Только Констан, этот преданный слуга, решился загородить от госпожи роковую дверь.
– Если, Ваше Величество, вам угодно будет подождать одну минуту, я доложу императору о вашем присутствии здесь, – сказал он, и простирая руки так, что они загораживали вход.
– А, так вот он где! – гневно крикнула она. – Я вижу все! Я понимаю все! Ну хорошо же, я поговорю с ним! Пропусти меня, Констан! Как ты осмеливаешься загораживать мне дорогу?!
– Разрешите мне доложить о вас, Ваше Императорское Величество. – Я сама доложу о себе!
Быстрым движением своей стройной фигуры она отстранила протестовавшего слугу, раздвинула портьеру, раскрыла дверь и исчезла в смежной комнате. В этот миг она горела одушевлением и гневом; яркий румянец, несмотря на наложенную на щеки краску, залил ее лицо; ее глаза сверкали гневом оскорбленной женщины. Она не боялась теперь предстать перед мужем.
Но в этой изменчивой, нервной натуре переход от безумной отваги к самой отчаянной трусости совершался слишком быстро! Не успела она скрыться в соседней комнате, как оттуда раздался грозный окрик, словно рычание разъяренного животного, и в следующий миг Жозефина в ужасе выбежала из комнаты в палатку.
Император, в порыве страшного гнева, не владея собою, бежал за нею. Жозефина была так испугана, что бросилась прямо к камину; madame де Ремюсат, не желавшая, в качестве арьергарда, принять на себя натиск разгневанного императора, бросилась вслед за нею. Так они обе бежали, словно спугнутые с гнезда наседки, и, дрожа всем телом, опустились на свои прежние места. Тяжело дыша, не смея поднять глаз, они сидели так, пока Наполеон с нервно подергивающимся лицом, как разъяренный зверь, метался по комнате, изрыгая град площадных ругательств.
– Ты во всем виноват, Констан, ты! – кричал он, – разве так служат мне? Неужели у тебя настолько не хватило смысла, соображения? Неужели я никогда не могу быть один?! Неужели я вечно должен подчиняться женским капризам? Почему все могут иметь часы свободы, а я нет? А вам, Жозефина, я скажу, что между нами все кончено! Я еще колебался, но теперь я решил порвать с прошлым!
Я уверен, что мы все дорого бы дали за возможность покинуть комнату. Присутствовать при подобной сцене не так-то легко! Император не обращал ни малейшего внимания на наше присутствие, как будто мы были просто неодушевленные существа. Получилось такое впечатление, что этот странный человек непременно хотел все щекотливые семейные дела, которые обыкновенно сохраняются в тайне, разбирать публично, чтобы еще больнее уязвить свою жертву. Начиная с императрицы и кончая грумом, не было решительно ни одного человека, кто бы с грустью не сознавал, что он каждую минуту может быть публично осмеянным и оплеванным, ко всеобщему удовольствию, отравлявшемуся лишь той мыслью, что каждый из присутствующих в ближайшем будущем может попасть в такое же положение.
Жозефина в эти тяжелые минуты прибегла к последнему средству, к которому обыкновенно прибегают женщины. Закрыв лицо руками и склонив свою грациозную шейку, она залилась горькими слезами. Madame де Ремюсат тоже плакала, и в те моменты, когда она прекращала свои рыдания, хриплые и резкие, потому что голос ее в минуты волнения всегда делался таким, – слышались мягкие, стонущие рыдания Жозефины. По временам издевательства мужа выводили ее из терпения, и тогда она пыталась возражать ему, мягко упрекая его за бесконечные измены, но каждая такая попытка вызывала только новый прилив раздражения в императоре. В гневном порыве он ударил своею табакеркою об пол, как рассерженное дитя разбрасывающее по полу игрушки. – Нравственность! – кричал он в иступлении, – мораль не созданы для меня, и я не создан для них. Я человек вне закона и не принимаю ничьих условий. Я много раз говорил вам, Жозефина, что это все фразы жалкой посредственности, которыми она старается ограничить величие других. Все они неприложимы ко мне. Я никогда не буду сообразовывать свое поведение с законами общества!
– Значит, вы совершенно бесчувственный человек? – рыдала императрица. – Великие люди не созданы для чувств! От них зависит решить, что делать и как выполнить задуманное, не слушаясь советов других. Вы должны покориться всем моим капризам и недостаткам, Жозефина, и я думаю, вы сами поймете, что необходимо дать полный простор моим действиям! Это была его любимая манера в разговорах и в делах: если он был неправ в данном деле с одной точки зрения, он сейчас же представлял факт в совершенно ином свете, который бы оправдывал его потупки. Наконец бурная сцена окончилась. Он достиг своего, убедил в своей правоте им же оскорбленную женщину! Как в битве, так и в спорах Наполеон всегда предпочитал натиск и атаку.
– Я смотрел счета г-жи Ленорман, Жозефина, – сказал он, – знаете ли вы, сколько платьев имели вы в этом году?! 144 платья, причем каждое из них стоит баснословных, безумных денег! В ваших гардеробах насчитывается до 600 платьев, почти не надеванных! Madame де Ремюсат может подтвердить это. Она не может не знать этого.
– Но вы любите, чтобы я была всегда хорошо одета, Наполеон!.. – Да, но я не желаю платить по таким невероятным счетам! Я мог бы иметь еще два кирасирских полка или целую флотилию фрегатов с теми суммами, которые заплатил за все эти шелка и меха. А между тем один-два лишних полка могут повлиять на исход всей кампании. И кроме того, Жозефина, кто дал вам право заказывать Лефевру бриллиантовую с сапфирами парюру? Когда мне был прислан счет, я отказался уплатить по нему. И если это повторится, то этот господин пойдет в тюрьму, да и ваша модистка последует туда же!
Приступы гнева у императора, хотя и были довольно бурными, но никогда долго не продолжались; конвульсивное подергиванье руки, – что было одним из признаков его раздражения, постепенно становилось все менее и менее заметным; посмотрев на де Миневаля, зарывшегося в бумаги и, как автомат, продолжавшего писать в течение всей этой сцены, он улыбнулся, подошел к огню, и следы гнева постепенно исчезали с его лица.
– Для вас нет оправдания за безрассудные траты, Жозефина, – сказал он, кладя руку ей на плечо. – Бриллианты и дорогие платья необходимы уродливым женщинам, чтобы привлечь на себя внимание, но вы не нуждаетесь в этом! У вас не было дорогих костюмов, когда я впервые видел вас на улице Шотерена, и ни одна женщина в мире не увлекла меня так, как вы! Для чего ты раздражаешь меня, Жозефина, и заставляешь говорить тебе столько неприятностей?
– Вы будете у нас, Наполеон? – осведомилась императрица, все страдания и неудовольствия которой, казалось, без следа рассеялись под влиянием одного доброго слова мужа. Она по-прежнему держала платок у глаз, но, я думаю, с единственной целью скрыть следы слез.
– Да, да, я буду! Мы все последуем вскоре за вами! Проводи дам до экипажа, Констан! Распорядились ли вы нагрузкой войск, Бертье? Пойдите-ка сюда, Тайлеран, я хочу поговорить с вами насчет моих видов на Испанию и Португалию. Monsieur де Лаваль, вы можете сопровождать императрицу в Пон де Брик, где мы увидимся с вами на приеме.
15. РАУТ У ИМПЕРАТРИЦЫ
Пон де Брик – маленькое селение, – благодаря неожиданному прибытию двора, который должен был пробыть здесь несколько недель, был совершенно переполнен гостями. Было бы гораздо проще и удобнее поместиться в Булоньи, где имеются более подходящие и лучше оборудованные здания, но раз Наполеон наметил Пон де Брик, – оставалось только повиноваться. Слова «невозможно» для него не существовало, и с этим приходилось считаться всем тем, кто обязан был по долгу службы исполнять его желания.
Целая армия поваров и лакеев разместилась в мизерных помещениях деревушки. Затем прибыли сановники новой Империи, затем придворные фрейлины и их поклонники из лагеря. В распоряжении императрицы находился целый замок, остальные же размещались в деревенских избах, если не могли найти что-нибудь лучшее, и с нетерпением ожидали дня, когда можно будет вернуться обратно в покойные помещения Версаля или Фонтенебло. Императрица милостиво предложила мне место в своем экипаже и всю дорогу до селения, как будто забыв пережитую только что сцену, она весело болтала со мною, засыпая меня тысячами вопросов обо мне самом и о моих делах. Жозефина считала своим долгом знать о всех делах каждого из находящихся около нее, и это было одной из наиболее характерных и приятных ее черт. Особенно она заинтересовалась Евгенией, и так как избранная ею тема для разговора была приятна и мне, то это кончилось тем, что я продекломировал настоящий хвалебный гимн своей невесте, с вниманием выслушанный императрицей, иногда прерывавшей меня полными сочувствия восклицаниями, сопровождавшимися хихиканьями madame де Ремюсат. – Но вы непременно должны представить ее ко двору! – воскликнула императрица. – Неужели же можно допустить прозябать в английской деревушке такую девушку, олицетворение красоты и добродетели! Говорили вы об этом с императором?
– Но его Величество знал обо мне все без моего рассказа! – Он знает все и обо всем, этот удивительный человек. Вы слышали, он упрекал меня за заказ этой парюры из бриллиантов и сапфиров? Лефевр дал мне слово, что об этом никто не будет знать, кроме нас, и что я заплачу ему когда-либо впоследствии, однако, вы видели, что императору все известно. Что же он сказал вам, monsieur де Лаваль?
– Император сказал, что позаботится о моей женитьбе!
– Но это серьезнее, чем я думала, – озабоченно проговорила она. – Наполеон способен в одну неделю окрутить вас с любою из придворных дам. В этом деле и во всех других, он не позволяет себе противоречить.Сплошь да рядом по его настоянию заключаются весьма оригинальные браки. Но я еще увижусь с императором до моего отъезда в Париж и тогда посмотрю, что я могу сделать для вас!
Пока я рассыпался в благодарностях за ее доброту и сочувствие ко мне, экипаж уже подкатил к подъезду замка, у которого уже стояли две шеренги ливрейных лакеев и два караула гвардейцев, что указывало на пребывание здесь лиц императорской фамилии.
Императрица и ее статс-дама поспешили удалиться для совершения вечернего туалета, а меня ввели в салон, куда уже начинали съезжаться гости. Это была большая квадратная комната, очень скромно мебелированная, скорее гостиная провинциала-помещика, чем покои императрицы. Мрачные обои, старинная красного дерева мебель, обитая выцветшей и обветшавшей голубой материей, все это придавало мрачный вид комнате. Впрочем, впечатление это несколько смягчалось многочисленными канделябрами на столах и бра на стенах, яркий свет которых придавал всему торжественный и праздничный вид.
Рядом с этой сравнительно большой комнатой было несколько небольших комнат, отделявшихся друг от друга дешевыми занавесками в восточном стиле; в этих комнатах были приготовлены карточные столы. Группы дам и мужчин толпились в них. Дамы, по приказанию императора, в закрытых вечерних платьях, мужчины же штатские – в черных костюмах, военные – в полной парадной форме.
Дорогие материи ярких цветов виднелись повсюду, потому что, хотя император и проповедовал экономию по всем, он приказал дамам одеваться так, чтобы костюмы их соответствовали пышности и блеску двора. Простота классических костюмов отошла в область преданий вместе с эпохой революции, и теперь преобладали одеяния в восточном стиле. Восточные костюмы вошли в употребление со времени завоевания Египта и надевались в честь императора-завоевателя; этот стиль требовал большого вкуса, но зато и давал возможность выделиться среди массы других костюмов. Римская Лукреция сменилась восточной Зулейкой, и салоны, отражавшие величие древнего Рима, внезапно обратились в восточные залы.
Войдя в комнату, я поспешил стать в углу, потому что был уверен, что не увижу здесь никого из тех, кого я знал, но, сверх ожидания, кто-то вскоре потянул меня за руку. Обернувшись, я увидел перед собою желтое, неподвижное лицо дяди Бернака. Он схватил мою руку и с притворной сердечностью крепко сжел ее, хотя я не сделал ни малейшей попытки ответить на это пожатие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Постоянные измены императора и сцены, которые они вызывали, были столь обычным явлением, что еще ранее, будучи в Ашфорде, я неоднократно слышал самые разнообразные повествования о них. Самоуверенность Наполеона и его пренебрежение мнением света заставили его перестать бояться того, что о нем могут сказать, тогда как Жозефина, всегда сдержанная и спокойная, мучимая ревностью, утрачивала самообладание, и это приводило к тяжелым сценам.
Талейран отвернулся, едва сдерживая торжествующую улыбку, приложив палец к губам, тогда как Бертье не будучи в состоянии сдержать свое волнение, беспощадно мял и тискал свою и без того измятую шляпу. Только Констан, этот преданный слуга, решился загородить от госпожи роковую дверь.
– Если, Ваше Величество, вам угодно будет подождать одну минуту, я доложу императору о вашем присутствии здесь, – сказал он, и простирая руки так, что они загораживали вход.
– А, так вот он где! – гневно крикнула она. – Я вижу все! Я понимаю все! Ну хорошо же, я поговорю с ним! Пропусти меня, Констан! Как ты осмеливаешься загораживать мне дорогу?!
– Разрешите мне доложить о вас, Ваше Императорское Величество. – Я сама доложу о себе!
Быстрым движением своей стройной фигуры она отстранила протестовавшего слугу, раздвинула портьеру, раскрыла дверь и исчезла в смежной комнате. В этот миг она горела одушевлением и гневом; яркий румянец, несмотря на наложенную на щеки краску, залил ее лицо; ее глаза сверкали гневом оскорбленной женщины. Она не боялась теперь предстать перед мужем.
Но в этой изменчивой, нервной натуре переход от безумной отваги к самой отчаянной трусости совершался слишком быстро! Не успела она скрыться в соседней комнате, как оттуда раздался грозный окрик, словно рычание разъяренного животного, и в следующий миг Жозефина в ужасе выбежала из комнаты в палатку.
Император, в порыве страшного гнева, не владея собою, бежал за нею. Жозефина была так испугана, что бросилась прямо к камину; madame де Ремюсат, не желавшая, в качестве арьергарда, принять на себя натиск разгневанного императора, бросилась вслед за нею. Так они обе бежали, словно спугнутые с гнезда наседки, и, дрожа всем телом, опустились на свои прежние места. Тяжело дыша, не смея поднять глаз, они сидели так, пока Наполеон с нервно подергивающимся лицом, как разъяренный зверь, метался по комнате, изрыгая град площадных ругательств.
– Ты во всем виноват, Констан, ты! – кричал он, – разве так служат мне? Неужели у тебя настолько не хватило смысла, соображения? Неужели я никогда не могу быть один?! Неужели я вечно должен подчиняться женским капризам? Почему все могут иметь часы свободы, а я нет? А вам, Жозефина, я скажу, что между нами все кончено! Я еще колебался, но теперь я решил порвать с прошлым!
Я уверен, что мы все дорого бы дали за возможность покинуть комнату. Присутствовать при подобной сцене не так-то легко! Император не обращал ни малейшего внимания на наше присутствие, как будто мы были просто неодушевленные существа. Получилось такое впечатление, что этот странный человек непременно хотел все щекотливые семейные дела, которые обыкновенно сохраняются в тайне, разбирать публично, чтобы еще больнее уязвить свою жертву. Начиная с императрицы и кончая грумом, не было решительно ни одного человека, кто бы с грустью не сознавал, что он каждую минуту может быть публично осмеянным и оплеванным, ко всеобщему удовольствию, отравлявшемуся лишь той мыслью, что каждый из присутствующих в ближайшем будущем может попасть в такое же положение.
Жозефина в эти тяжелые минуты прибегла к последнему средству, к которому обыкновенно прибегают женщины. Закрыв лицо руками и склонив свою грациозную шейку, она залилась горькими слезами. Madame де Ремюсат тоже плакала, и в те моменты, когда она прекращала свои рыдания, хриплые и резкие, потому что голос ее в минуты волнения всегда делался таким, – слышались мягкие, стонущие рыдания Жозефины. По временам издевательства мужа выводили ее из терпения, и тогда она пыталась возражать ему, мягко упрекая его за бесконечные измены, но каждая такая попытка вызывала только новый прилив раздражения в императоре. В гневном порыве он ударил своею табакеркою об пол, как рассерженное дитя разбрасывающее по полу игрушки. – Нравственность! – кричал он в иступлении, – мораль не созданы для меня, и я не создан для них. Я человек вне закона и не принимаю ничьих условий. Я много раз говорил вам, Жозефина, что это все фразы жалкой посредственности, которыми она старается ограничить величие других. Все они неприложимы ко мне. Я никогда не буду сообразовывать свое поведение с законами общества!
– Значит, вы совершенно бесчувственный человек? – рыдала императрица. – Великие люди не созданы для чувств! От них зависит решить, что делать и как выполнить задуманное, не слушаясь советов других. Вы должны покориться всем моим капризам и недостаткам, Жозефина, и я думаю, вы сами поймете, что необходимо дать полный простор моим действиям! Это была его любимая манера в разговорах и в делах: если он был неправ в данном деле с одной точки зрения, он сейчас же представлял факт в совершенно ином свете, который бы оправдывал его потупки. Наконец бурная сцена окончилась. Он достиг своего, убедил в своей правоте им же оскорбленную женщину! Как в битве, так и в спорах Наполеон всегда предпочитал натиск и атаку.
– Я смотрел счета г-жи Ленорман, Жозефина, – сказал он, – знаете ли вы, сколько платьев имели вы в этом году?! 144 платья, причем каждое из них стоит баснословных, безумных денег! В ваших гардеробах насчитывается до 600 платьев, почти не надеванных! Madame де Ремюсат может подтвердить это. Она не может не знать этого.
– Но вы любите, чтобы я была всегда хорошо одета, Наполеон!.. – Да, но я не желаю платить по таким невероятным счетам! Я мог бы иметь еще два кирасирских полка или целую флотилию фрегатов с теми суммами, которые заплатил за все эти шелка и меха. А между тем один-два лишних полка могут повлиять на исход всей кампании. И кроме того, Жозефина, кто дал вам право заказывать Лефевру бриллиантовую с сапфирами парюру? Когда мне был прислан счет, я отказался уплатить по нему. И если это повторится, то этот господин пойдет в тюрьму, да и ваша модистка последует туда же!
Приступы гнева у императора, хотя и были довольно бурными, но никогда долго не продолжались; конвульсивное подергиванье руки, – что было одним из признаков его раздражения, постепенно становилось все менее и менее заметным; посмотрев на де Миневаля, зарывшегося в бумаги и, как автомат, продолжавшего писать в течение всей этой сцены, он улыбнулся, подошел к огню, и следы гнева постепенно исчезали с его лица.
– Для вас нет оправдания за безрассудные траты, Жозефина, – сказал он, кладя руку ей на плечо. – Бриллианты и дорогие платья необходимы уродливым женщинам, чтобы привлечь на себя внимание, но вы не нуждаетесь в этом! У вас не было дорогих костюмов, когда я впервые видел вас на улице Шотерена, и ни одна женщина в мире не увлекла меня так, как вы! Для чего ты раздражаешь меня, Жозефина, и заставляешь говорить тебе столько неприятностей?
– Вы будете у нас, Наполеон? – осведомилась императрица, все страдания и неудовольствия которой, казалось, без следа рассеялись под влиянием одного доброго слова мужа. Она по-прежнему держала платок у глаз, но, я думаю, с единственной целью скрыть следы слез.
– Да, да, я буду! Мы все последуем вскоре за вами! Проводи дам до экипажа, Констан! Распорядились ли вы нагрузкой войск, Бертье? Пойдите-ка сюда, Тайлеран, я хочу поговорить с вами насчет моих видов на Испанию и Португалию. Monsieur де Лаваль, вы можете сопровождать императрицу в Пон де Брик, где мы увидимся с вами на приеме.
15. РАУТ У ИМПЕРАТРИЦЫ
Пон де Брик – маленькое селение, – благодаря неожиданному прибытию двора, который должен был пробыть здесь несколько недель, был совершенно переполнен гостями. Было бы гораздо проще и удобнее поместиться в Булоньи, где имеются более подходящие и лучше оборудованные здания, но раз Наполеон наметил Пон де Брик, – оставалось только повиноваться. Слова «невозможно» для него не существовало, и с этим приходилось считаться всем тем, кто обязан был по долгу службы исполнять его желания.
Целая армия поваров и лакеев разместилась в мизерных помещениях деревушки. Затем прибыли сановники новой Империи, затем придворные фрейлины и их поклонники из лагеря. В распоряжении императрицы находился целый замок, остальные же размещались в деревенских избах, если не могли найти что-нибудь лучшее, и с нетерпением ожидали дня, когда можно будет вернуться обратно в покойные помещения Версаля или Фонтенебло. Императрица милостиво предложила мне место в своем экипаже и всю дорогу до селения, как будто забыв пережитую только что сцену, она весело болтала со мною, засыпая меня тысячами вопросов обо мне самом и о моих делах. Жозефина считала своим долгом знать о всех делах каждого из находящихся около нее, и это было одной из наиболее характерных и приятных ее черт. Особенно она заинтересовалась Евгенией, и так как избранная ею тема для разговора была приятна и мне, то это кончилось тем, что я продекломировал настоящий хвалебный гимн своей невесте, с вниманием выслушанный императрицей, иногда прерывавшей меня полными сочувствия восклицаниями, сопровождавшимися хихиканьями madame де Ремюсат. – Но вы непременно должны представить ее ко двору! – воскликнула императрица. – Неужели же можно допустить прозябать в английской деревушке такую девушку, олицетворение красоты и добродетели! Говорили вы об этом с императором?
– Но его Величество знал обо мне все без моего рассказа! – Он знает все и обо всем, этот удивительный человек. Вы слышали, он упрекал меня за заказ этой парюры из бриллиантов и сапфиров? Лефевр дал мне слово, что об этом никто не будет знать, кроме нас, и что я заплачу ему когда-либо впоследствии, однако, вы видели, что императору все известно. Что же он сказал вам, monsieur де Лаваль?
– Император сказал, что позаботится о моей женитьбе!
– Но это серьезнее, чем я думала, – озабоченно проговорила она. – Наполеон способен в одну неделю окрутить вас с любою из придворных дам. В этом деле и во всех других, он не позволяет себе противоречить.Сплошь да рядом по его настоянию заключаются весьма оригинальные браки. Но я еще увижусь с императором до моего отъезда в Париж и тогда посмотрю, что я могу сделать для вас!
Пока я рассыпался в благодарностях за ее доброту и сочувствие ко мне, экипаж уже подкатил к подъезду замка, у которого уже стояли две шеренги ливрейных лакеев и два караула гвардейцев, что указывало на пребывание здесь лиц императорской фамилии.
Императрица и ее статс-дама поспешили удалиться для совершения вечернего туалета, а меня ввели в салон, куда уже начинали съезжаться гости. Это была большая квадратная комната, очень скромно мебелированная, скорее гостиная провинциала-помещика, чем покои императрицы. Мрачные обои, старинная красного дерева мебель, обитая выцветшей и обветшавшей голубой материей, все это придавало мрачный вид комнате. Впрочем, впечатление это несколько смягчалось многочисленными канделябрами на столах и бра на стенах, яркий свет которых придавал всему торжественный и праздничный вид.
Рядом с этой сравнительно большой комнатой было несколько небольших комнат, отделявшихся друг от друга дешевыми занавесками в восточном стиле; в этих комнатах были приготовлены карточные столы. Группы дам и мужчин толпились в них. Дамы, по приказанию императора, в закрытых вечерних платьях, мужчины же штатские – в черных костюмах, военные – в полной парадной форме.
Дорогие материи ярких цветов виднелись повсюду, потому что, хотя император и проповедовал экономию по всем, он приказал дамам одеваться так, чтобы костюмы их соответствовали пышности и блеску двора. Простота классических костюмов отошла в область преданий вместе с эпохой революции, и теперь преобладали одеяния в восточном стиле. Восточные костюмы вошли в употребление со времени завоевания Египта и надевались в честь императора-завоевателя; этот стиль требовал большого вкуса, но зато и давал возможность выделиться среди массы других костюмов. Римская Лукреция сменилась восточной Зулейкой, и салоны, отражавшие величие древнего Рима, внезапно обратились в восточные залы.
Войдя в комнату, я поспешил стать в углу, потому что был уверен, что не увижу здесь никого из тех, кого я знал, но, сверх ожидания, кто-то вскоре потянул меня за руку. Обернувшись, я увидел перед собою желтое, неподвижное лицо дяди Бернака. Он схватил мою руку и с притворной сердечностью крепко сжел ее, хотя я не сделал ни малейшей попытки ответить на это пожатие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24