– А что тогда? – Она взяла мою узловатую, покрытую шрамами руку в свою теплую пухлую ладошку. – За что тебя так?
Я снова помотал головой и мягко отнял руку, радуясь, что Каллия так легко мирится с моей немотой. Даже если бы я мог ответить, пришлось бы признаться ей, что это сделали, стремясь заставить мою музыку замолчать и тем самым уничтожить меня. Но даже через тысячу лет я не смог бы сказать ей за что.
Наверно, она подумала, что мне просто стыдно признаться. Настаивать она не стала.
– Ничего, что я спрашиваю? Ты не обижаешься?
Я улыбнулся и раскрыл перед ней ладони. Каллия снова дала мне фляжку.
Она решила рассказать о себе и добрых полчаса разглагольствовала о странностях мужчин, начав с собственного отца, который насиловал ее с восьми лет, а в девять продал. Затем она провела детальное сравнение сенаев и удемов, а также всех прочих, у кого находились деньги платить за ее услуги.
– Наверно, потому-то я так и дружу с Наримом, – сообщила она. – Никто не понимает, что может быть интересного в холощеном ребенке, а я говорю – зато он не имеет на меня нечестных видов, ни к чему ему!
Я слушал ее вполуха и радовался, что от меня не ждут ответа. И вдруг с запада послышалось приглушенное рокотание. Рокотание перешло в непрерывный грохот, и с закатной стороны поползла, быстро поглотив звезды на доброй половине неба, смоляная туча. По небосводу пробежали алые сполохи. Лунный свет замерцал за остроугольными очертаниями крыльев, закрывших полгорода, а затем пронизал золотые и зеленые спирали и завитки прозрачных перепонок. Алый огонь сверкал на медной броне, покрывающей огромные тела, способные раздавить два десятка конников, и длинные мускулистые хвосты, которым под силу пробить брешь в гранитной стене.
– Храни нас Ванир! Драконы! – Каллия нырнула в окно, а драконы пронеслись над Лепаном: их было пять или шесть, и они парили на ночном ветре. Горячий вихрь взметнул мне волосы, повеяло мускусом и серой. А скоро сквозь сполохи и ураган, поднятый громадными крыльями, послышатся их крики – долгие, стонущие, неумолчные вопли, леденящие душу крики неукротимого гнева, низкий, пронизывающий, яростный рев, заставляющий недругов Элирии укрываться в крепостях и склоняться под властью государя нашего короля. Резких команд Всадников снизу не слышно: ведь Всадник – лишь крохотный комочек кожи и стали у основания длинной изящной драконьей шеи.
Я не двинулся с места и запрокинул голову, чтобы ничего не упустить, и глядел неотрывно, как они летят, и твердил себе, что надо закрыть глаза, что ни к чему, кроме страха и горя, это не приведет. Я запретил себе думать – уж это-то я умел – и зажал уши ладонями. Слушать их крики я не решился, но, клянусь всеми Семью богами и каждым из них в отдельности, посмотреть на них мне удастся.
– Совсем сбрендил! – зашипела Каллия, высунувшись из окна, как только небо снова обрело полуночный покой. – Да уж, передержали там тебя! – Она вылезла на крышу и плюхнулась рядом со мной. – Никогда не знаешь, когда этой проклятой твари вздумается глянуть вниз и решить, что ты некрасивый, или наглый, или слишком живой! И ну палить! Ты был бы поджаристый, как гусь на Геммин день в середине лета!
Я едва ее слышал, все еще зажимая уши, чтобы не умереть от их воплей, и ловя взглядом последние искорки, исчезающие во мгле на востоке.
– Ты чего? – Девушка повернула меня к себе, взяв за подбородок. Она ласково коснулась моей щеки и вытаращила глаза. – Какого этого… Ты почему внутрь не полез, а? Если ты их так боишься, что аж плачешь, чего тогда смотреть-то?
Говорить я еще не мог и не сказал ей, что плачу отнюдь не от страха.
Через несколько дней Каллия подарила мне в знак благодарности нечто, роскошнее чего ни одна живая душа не может пожелать. В ответ на ее настойчивые просьбы объяснить, чем меня можно порадовать, – и поскольку к радостям, которые она так охотно мне предлагала, я был еще не готов, – я попросил устроить мне ванну.
– То есть налить тебе бадью горячей воды? – Она перевела глаза с рисунка, который я нацарапал на пыльном полу, на меня, а я изо всех сил постарался изобразить процесс мытья. – Не знаю, по-моему, это вредно для здоровья. Ты же кашляешь как я не знаю что. А что если у тебя ребра опять разойдутся? Только срастаться начали.
Я не смог сдержать улыбку, помотал головой и принялся жестами изображать, что никакого вреда это принести не может, а, наоборот, будет страшно полезно для состояния моего духа.
– Ладно, попрошу Дилси, она у меня в долгу. Я ей дала поносить кружевную ленточку, а она как раз встретила этого Джастона, горшечника. Пусть воды натаскает. Больше точно ничего не нужно?
Я улыбнулся и пожал плечами.
– Ладно, только посиди на крыше, пока она все принесет. Я скажу, что это для клиента. – Это соображение почему-то ее воодушевило.
В тот вечер, когда бадья была наполнена, мне не без труда удалось выставить Каллию из комнаты.
– Тебе точно не надо помочь? Может, остаться? А то, не ровен час, опять грохнешься…
Я сделал глупое лицо и повел глазами, чтобы она решила, что это очередная моя придурь.
– Что, сенаи всегда такие стыдливые? Мои-то все были такие косые, что даже не понимали, куда забрели. Они и не замечали, что я совсем не то, к чему они привыкли… Тут уж не до стыдобы, знаешь ли!
Я извинился – как мог, знаками, – и выпихнул Каллию за драную занавеску, служившую дверью. Оставшись один, я вздохнул с облегчением. Странно, но, несмотря на твердую уверенность, что сойду с ума, если не буду слышать человеческого голоса, я благословлял часы, когда Каллии не было дома, а элим не считал нужным посещать меня.
Ничего подобного такому фейерверку чувств я, пожалуй, никогда не испытывал. Осторожно погрузившись в горячую воду, я согнулся в небольшой бадье пополам, невзирая на протесты переломанных ребер и истерзанной спины, и погрузился с головой. Я бы целый час так просидел, если бы мог. Однако вскоре пришлось вынырнуть, и тут мною овладело радостное безумие, и я принялся яростно оттирать с себя остатки Мазадина. Слой за слоем я сдирал с себя грязь, орудуя тряпкой, которую отыскал в хозяйстве Каллии, и обмылком – подарком Дилси, и вот наконец кожа стала восхитительно красной, а вода совсем почернела. Ножом, позаимствованным у элима, я пытался обрезать свои колтуны до цивилизованной длины и соскоблить отросшую за семнадцать лет клочковатую бороду. На это ушла прорва времени – я не подумал, как трудно управляться с ножом, когда пальцы почти не гнутся. Когда нож в десятый раз упал в воду, восторг сменился досадливым стоном. Но я заставил себя снова выловить нож, одной рукой сжимая пальцы другой вокруг рукояти и усилием воли заставляя их держаться. Если приходится жить дальше, надо же когда-то начинать.
Дилси оставила возле бадьи последний кувшин чистой воды, и, когда мне удалось побриться, не перерезав при этом горло, я встал и облился остывшей водой, благословляя чувство чистоты. Я вылез из бадьи, вытерся рубахой и стоял посреди комнаты совершенно голый. И тут послышались шаги – кто-то бежал вверх по лестнице. Я нагнулся, чтобы натянуть штаны, но слишком поспешил – голова у меня закружилась, и пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.
– Каллия, верни ванну. У нас гости, и… Ой!
Я обернулся и увидел небольшую толстенькую девушку-удему, которая косоватыми глазками глядела на мою голую спину, разинув рот. Мне даже думать не хотелось о том, что она там видела. Я выпрямился, и взгляд девушки скользнул вверх. Конечно, она все заметила – и рост, и темные волосы, и прямой нос, и узкое лицо, выдававшее мое происхождение. Она попятилась к двери, и я заметил ужас в ее глазах – страх служанки-удемы, случайно оторвавшей сеная от его дел.
– Простите, сударь…
Я попытался ее успокоить, протянул к ней руку, но она уже летела по ступеням, готовая рассказать всем и каждому, что последний клиент Каллии – сенай, у которого вся спина в дюжину слоев покрыта красно-лиловыми шрамами! В первую же ночь, которую я провел на постоялом дворе, элим говорил, что, по слухам, из Мазадина сбежал узник. Я тогда не придал этому значения, по большей части потому, что для меня тогда мало что имело значение, но отчасти и потому, что я-то не сбежал. Меня выпустили! Я отбыл свой срок! Но теперь, когда меня вот-вот обнаружат, я подумал: а что если Горикс что-то перепутал? Что если он отпустил меня на час… на день… на год раньше установленного дня? И теперь оказалось, что срок мой не вышел и надо начинать все снова… Вдруг меня заберут обратно?!
Все содержимое моего желудка выплеснулось в глиняный кувшин Дилси. Я тяжело облокотился на подоконник и попытался натянуть влажную рубаху, проклиная чертову слабость и корявые руки и молясь, чтобы страх отхлынул. Надо было уходить.
Заслышав шаги на лестнице, я обеими руками схватил нож элима и забился в угол. Но это был сам Нарим – он нырнул в комнату, как филин за добычей.
– По крайней мере трое уже побежали к королевским стражам – каждому хочется стяжать серебряный пенни за донос на сеная, сбежавшего из Мазадина. Если вы не хотите, чтобы вас за него приняли, давайте-ка живо отсюда. Самое время. Каллия сидит внизу, если кто-нибудь придет, она попытается его отвлечь, но она тоже просит, чтобы вы поторопились.
Я кивнул и высунул ногу за окно, и тут жестяная бадья посреди комнаты укоризненно глянула на меня. Я застыл, обзывая себя всевозможными словами, которые обозначали одно: идиот. Любой, кто заглянет в комнату Каллии, сразу все поймет. Смысл в купании находят только сенаи, так что ясно, что тут побывал сенай. Если Каллии, кроме меня, некого предъявить, ее арестуют. А если мой кузен решит, что недостаточно поквитался со мной? А если эти стражи охотятся действительно на меня? Ах я дурак! Ведь моих благодетелей отправят за меня к дракону в пасть!
– Ну давайте! Сюда того и гляди придут. Уходите!
Я закрыл глаза, покачал головой и, собрав ошметки воли, заставил язык шевелиться.
– О-пас-но… – Я едва слышал собственный хриплый шепот. – Вы… девушка… бежать…
– Чушь. Уходите по крыше. Тут ничего не найдут. А мы зажжем светильник и поставим на окно, когда можно будет вернуться.
Я был тверже твердого уверен, что он ошибается. Беглеца искали добрых две недели, но так и не объявили, кто это. Будь это кто угодно, будь это просто узник – про него бы хоть что-нибудь сочинили. А я… меня должны забыть. Никто не должен знать, кто я и кем когда-то был. Но если меня схватят, уничтожат всякого, кто видел меня, всякого, кто говорил со мной. А если к тому же еще всплывет убитый Всадник – смерть будет изысканной и долгой…
– Пожалуйста, – прохрипел я, отчаянно мотая головой. – Правда… Вас убьют за меня… – Слова давались мне с таким трудом, что я весь дрожал, чувствуя, как тьма смыкается надо мной, и терзаясь неизмеримым чувством вины.
– Даже если просто заподозрят?… – Глаза его сузились, а в голосе зазвучал гнев.
Я кивнул, всей душой сожалея, что не могу сказать ему, как я раскаиваюсь в собственной слабости. Почему, ну почему я остался у Каллии?!
– И вы не сказали нам, как мы рискуем? Да как же так можно?!
На то, чтобы это объяснить, ушло бы гораздо больше слов. А я мог лишь выдавить: "Уходите быстро".
– Я позову Каллию. Встретимся на крыше.
– Нет.
Он яростно глянул на меня.
– Вы что – останетесь и будете дожидаться, когда за вами придут?!
– Уходите. Пожалуйста.
– И что? Какой-нибудь неотесанный чурбан из королевской стражи прихлопнет вас как муху, отнимет жизнь, которую мы с Каллией едва спасли, а нам придется покинуть дом именно за то, что мы ее спасали? Тогда с вашей стороны было бы куда порядочней умереть в той конюшне!
– Меня не убьют.
Он тяжко вздохнул. Затем, посмотрев мне в лицо спокойным взглядом светлых глаз и взяв мои руки, еще сжимавшие нож, в свои тонкие пальцы, он унял одолевавшую меня дрожь. И сказал – мягко, очень мягко:
– Объясните почему.
Все во мне взывало к молчанию, но не ответить ему я не мог.
– Запрещено.
Он чуть улыбнулся.
– Так, значит, это вы – Эйдан Мак-Аллистер, любимец богов и смертных, самый прославленный музыкант пятидесяти поколений, тот, кому под силу было пением и игрой на арфе изменять людские души? Двоюродный брат самого короля Девлина, исчезнувший неведомо куда, едва ему сравнялось двадцать один?
Я слабо кивнул.
Он повел меня к окну, и я попытался вразумить его напоследок:
– Спасайте девушку. Уходите.
– Дурачок. Я вас не брошу. Я должен отвести вас туда, куда надо. Вы же Говорящий с драконами!
Я не понял, что он имеет в виду. Никто ведь ничего не знал о драконах.
Глава 4
Мама говорила, что я родился с песней. Она рассказывала, что я не плакал, как прочие младенцы, а пел прекрасные мелодии, и по ним было понятно, что мне нужно. Но она говорила так во дни моей славы и только тогда, когда слышали другие, чтобы история стала легендой. Темные ее глаза смеялись, и этот ласковый смех не давал мне возгордиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52