Позвольте предложить вам эту прекрасную ветчину.
Глава 4
Первый ликующий крик хвастливого петуха с приусадебного двора был мгновенно подхвачен его сородичами по всей округе. Куры завели свои кудахтающие пересуды. Начался новый день.
Софи уже была готова час назад. Она сидела у окна своей спальни и наблюдала, как Таня сердито чертыхалась над дорожным сундуком, укладывая одежду и вынимая ее вновь. Служанка давно потеряла всяческую надежду на помощь Софьи Алексеевны; ее несчастные вздохи, казалось, оставляли безучастной ту, которой они предназначались.
В дверь предупредительно постучали. Софи, не желавшая выдавать своих чувств относительно этого подневольного отъезда, решила не спускаться вниз без крайней необходимости. Дверь пришлось открывать Татьяне. На пороге стоял князь Голицын.
— Пора, — коротко произнес он. — Ничего не поделаешь, уже все решено.
Они попрощались вчера вечером. Софи выплакала все свои слезы. Теперь она молча встала и пошла за ним вниз по лестнице через залу, полную домашней прислуги взволнованной и опечаленной одновременно. Ведь Софья Алексеевна уезжала в Санкт-Петербург; ее вызывала к себе сама царица. Ей доведется увидеть мать России, она станет женой знатного князя. Столь блестящее будущее не могло не взволновать всех, кто заботился о девушке с младенчества.
Софи расцеловала всех на прощание. Многие плакали.
Ее собственная тоска сделалась как бы глуше; ей удалось держать себя в руках вплоть до выхода на каменистую площадку перед домом.
Двенадцать солдат Преображенского полка уже были на конях, выстроившись в ряд перед входом. Полковник еще не оседлал коня; поводья его рысака держал один из денщиков. Борис Михайлов тоже взобрался на свою низкорослую горную кобылку, привязав поводья неоседланного Хана к луке своего седла. Закрытая карета, запряженная шестеркой отборных лошадей из голицынских конюшен, ожидала своих ездоков.
Прежде чем направиться к карете, граф Данилевский церемонно поклонился Софье Алексеевне.
— Покорно прошу садиться, княжна. — Голос его был ровен, лицо непроницаемо.
Софи побледнела как мел; на гладком овале лица темные глаза стали еще больше.
— Я не поеду в карете, — напряженно выговорила она. — Я не могу… Вы не должны настаивать…
— Я в полном отчаянии от того, что вынужден причинять вам неудобства, княжна, — тем же ровным тоном возразил граф, — но тем не менее настаиваю… Будьте любезны садиться. Ваша прислуга поедет с вами.
— Но… нет, вы не понимаете! — Глаза ее еще больше потемнели от горя. — Я должна ехать верхом. Мне становится дурно в карете. — Она бросила умоляющий взгляд на деда, но тот, несмотря на все страдание, написанное на его лице, ничем не мог ей помочь. Вчера вечером он уже знал, что таково намерение графа, и, трезво глядя на вещи, не мог не признать, что это небезосновательно.
— Я не могу позволить вам ехать верхом на этом коне, — проговорил Адам. — Вы ясно мне дали понять, что едете со мной исключительно по принуждению. Я не могу дать вам в руки средство для побега. — Он вновь показал рукой на карету. — Я еще раз предлагаю вам сесть. Нам предстоит долгая дорога сегодня.
Но она по-прежнему недвижно стояла на дорожке, снова напомнив ему маленького степного зверька, попавшего в капкан, раскинутый человеческими руками. Образ этот был настолько четким, так явно напоминал о его неприглядной роли в этом похищении, о которой она с завидным упрямством не переставала напоминать, что ему пришлось заставить себя рассердиться.
— Я должен посадить вас лично? — грубоватым голосом проговорил граф, делая решительный шаг к княжне.
В то же мгновение старый князь с воплем отчаяния оказался между ними. Только теперь Софи, кажется, сбросила оцепенение. Слегка прикоснувшись к руке деда, она обошла его и села в карету. Таня, нагруженная корзинами и тюками, вскарабкалась за ней. Дверца захлопнулась.
— Черт вас возьми! — Голицын наконец-то вышел из себя. Иронической маски как не бывало. — Она не выносит замкнутого пространства, ее мутит от поездок в карете.
Адам поклонился и щелкнул каблуками. Шпоры звонко клацнули в свежем утреннем воздухе.
— Это не в моей воле, князь. Прощайте и спасибо за гостеприимство.
Вежливые слова слетали с языка, обнаруживая желание как можно скорее покончить с этой неприятной сценой. Чем дольше они будут здесь стоять, тем хуже будет и для княжны, и для самого Голицына. Он одним махом взлетел в седло, поднял руку, подавая сигнал, и кавалькада пришла в движение.
Софи забилась в угол карсты, не в силах заставить себя даже выглянуть в окно, чтобы бросить прощальный взгляд на любимый дом и на того, кто был для нее всем на свете с того момента, как она помнила себя. Она никогда не узнала, что он стоял на пороге до тех пор, пока карета не скрылась из виду за тополями, высаженными вдоль тракта.
— Ну с Богом! — со своей житейской крестьянской мудростью бодро проговорила Таня, прикоснувшись к колену Софьи. — Не надо думать о том, что позади. Думайте о том, что ждет вас.
— Вот об этом я как раз стараюсь не думать, — откликнулась Софья.
Как она могла объяснить свои чувства Тане, которая от рождения не имела права голоса на то, чтобы высказывать свое отношение к происходящему с ней? Таня была собственностью другого человека, который мог поступать с ней по своему усмотрению. И ей оставалось только ежедневно благодарить Бога за то, что се хозяин оказался добрым и справедливым. Может ли быть большее счастье для слуги? Вот и теперь она едет в Санкт-Петербург со своей хозяйкой, которой предстоит занять свое место при дворе — в роскошном мире. По мнению Тани, впереди их ожидали сплошные радости и великолепие.
Это утро, казалось, никогда не кончится. Карета тряслась и раскачивалась на выбоинах разбитой дороги, которая была главным и единственным путем в Киев. К концу первого часа Софи почувствована, как виски стянуло тугим обручем. Это было явным признаком подступающей тяжкой головной боли и тошноты — её постоянных спутников в путешествиях, когда приходилось ездить таким образом. Она в отчаянии сжалась в углу.
Спустя час Тане пришлось высунуться в окно кареты, чтобы докричаться до кучера. Он остановил лошадей. Таня помогла согнувшейся в три погибели Софье Алексеевне спуститься на землю и зайти в некоторое подобие укрытия, которое давали жиденькие заросли кустарника, Таня придерживала хозяйку за талию, пока та корчилась в мучительных приступах рвоты; пульсирующая боль в голове была почти невыносимой.
— Что за черт! Что тут у вас происходит? — послышался голос графа, который подскакал к экипажу, заметив, что карета остановилась.
— Княжна, ваша честь, нехорошо себя чувствует, — бесстрастно откликнулся кучер Голицыных. — Не выносит кареты… Никогда не выносила.
Данилевский негромко выругался. Просто дьявольщина какая-то: эта крепкая казачка, умелая наездница, отличный стрелок, оказывается, страдает от укачивания в карете! Он ждал, пока женщины вернутся из своего укрытия, При виде смертельно бледной Софи его сердце сжалось.
— Бога ради, неужели ей ничем нельзя помочь? — воскликнул он, обращаясь к служанке. — Ты должна знать, что делать,
— Много тут не сделаешь, барин, — вздохнула Таня, помогая хозяйке взобраться обратно в карету. — Ей будет лучше только на остановке.
Весь остаток дня им пришлось останавливаться бессчетное количество раз. Адам уже отчаялся надеяться, что пятьдесят верст до Киева они покроют и за ближайшие пару дней. Поначалу он думал, что до сумерек удастся проехать хотя бы половину пути, но состояние подопечной приводило его в ужас, а помочь было не в его силах. Позволить ей ехать верхом на Хане он не мог. Даже в поводу это могучее животное будет неудержимо.
В середине дня Адам окончательно понял, что дальше так ехать нельзя. Софи просто таяла у него на глазах, превращаясь в жалкую тень совсем недавно еще лучащегося жизненной энергией создания, с которым ему довелось познакомиться.
Они добрались до солидных размеров почтовой станции, и Адам отдал приказ остановиться. Спешившись, он зашел внутрь, чтобы лично убедиться в приемлемых условиях для ночлега. Смотритель был готов предоставить уединенные покои в задней половине дома. Они не были изысканны, но, во всяком случае, гораздо лучше многих из тех, на которые можно рассчитывать в подобном путешествии. В этом Адам уже не раз убеждался своими глазами.
Он вернулся к карете, распахнул дверцу и встал на подножку. Софи, по-прежнему съежившаяся в своем углу, казалось, вообще не обращала внимания на происходящее вокруг. Помутневшие глаза глубоко запали на посеревшем лице.
— Выходите, — мягко предложил он, — в постели вам станет лучше. Не увидев и малейшего намека на ответное движение, Адам неловко втиснулся в тесноту кареты и подхватил девушку на руки. Она оказалась весьма тяжелой, несмотря на внешнее изящество и даже хрупкость. Адам непроизвольно отметил это про себя, спускаясь на землю со своей ношей и устраивая ее поудобнее.
Густые полумесяцы ресниц дрогнули.
— Прошу простить меня, — прерывисто проговорила Софи. — Это слабость, но я ничего не могу с собой поделать.
— Не сомневаюсь, — сухо откликнулся граф. — У каждого из нас есть свои слабости. — Он внес ее в дом и уложил на кровать в спальне. — Жена смотрителя предоставит вам все что пожелаете, — сообщил он Тане, намереваясь покинуть комнату.
— О, вам не надо беспокоиться, ваше сиятельство, — спокойно откликнулась Таня, уже склонившись над дорожными тюками, которые пристроила в углу. — Я сделаю княжне успокоительный чай, она поспит немного, а потом сможет и пообедать, не сомневаюсь.
Адам изумленно поднял брови. Предположение о том, что женщина, которую каждые двадцать минут в течение всего пути буквально выворачивало наизнанку и которая в полнейшем изнеможении Лежала сейчас на кровати, сможет пообедать, как только немного отдохнет, показалось ему невероятным. С этой мыслью он и отправился на улицу. Надо было проверить, как расположился его отряд, а главное — подумать, как поступить завтра. Месяц такой езды, как сегодня, может свалить с ног и быка, а Софья Алексеевна при всей ее выносливости была все-таки существом иного порядка.
Он вернулся в здание почтовой станции спустя два часа, когда повсюду уже распространялись ароматные запахи пищи. В единственной комнате, которая служила и столовой для постояльцев, он обнаружил Софью Алексеевну, сидящую за простым струганым деревянным столом, еще бледную, но, вне всякого сомнения, вполне пришедшую в себя.
Адам уселся напротив.
— Замечательно выглядите! — воскликнул он, пораженный этим удивительным преображением. — О, благодарю вас. — Он принял кусок черного хлеба, который она протянула ему на острие ножа. — Вам стало легче?
— О да, — дружелюбно согласилась она. — Я все-таки не полная размазня, чтобы не прийти в себя после дороги.
— Разумеется. Не представляю, как мне самому удалось бы такое, — пробормотал он, потянувшись за соленьями.
— Будет замечательный жареный цыпленок, — сообщила она с полным ртом. — Смотрительша приготовила его в вашу честь. Должна признаться, сама я не очень люблю свежезабитую птицу. Мне кажется, она становится вкуснее, если до приготовления ее подержать немного на холоде. Думаю, эта добрая женщина не нашла ничего более подходящего, чтобы угодить столь важной персоне. — Голос звучал совершенно невинно, но Адам не мог не заметить шаловливых искорок, мелькнувших в темных глазах, которые непостижимым образом приобрели свой прежний блеск.
— Я рад, — кивнул головой граф, — но буду рад еще больше, если смогу найти что-нибудь выпить. — Он оглядел комнату.
— Есть клюква. — Софи передала ему кувшин с клюквенной наливкой. — Произведение все той же жены смотрителя. Вполне терпимо. Она сказала, если вам покажется слишком крепко, можете спросить вместо этого квасу.
— Спасибо, но я не люблю слабое пиво, — ответил Адам. — Вам, однако, не следовало бы пить эту наливку. Она может нехорошо подействовать на желудок.
— Очень согревает, — весело заметила Софи. — Только не говорите, граф, что мне в этой поездке запрещено самой решать, что я хочу есть и пить.
Появление жены смотрителя с блюдом, на котором дымился жареный цыпленок, спасло его от необходимости отвечать. Далее его собеседница вела себя весьма примерно, если не считать того, что поглощала клюквенную наливку в безмерном количестве. Казалось, крепкий напиток не оказывает на нее никакого воздействия, и Адам решил про себя, что он на самом деле не такой крепкий, как тот, что находится в его кувшине. Либо так, либо Софья Алексеевна умеет пить столь же мастерски, как владеет пистолетом. Немного узнав князя Голицына, Адам был склонен признать справедливость последнего предположения.
Она вела беседу как настоящая хозяйка салона, сосредоточив свое внимание на ничего не значащих вопросах о нем самом, его семье, не вдавалась в подробности, но выказывала при этом искреннюю заинтересованность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Глава 4
Первый ликующий крик хвастливого петуха с приусадебного двора был мгновенно подхвачен его сородичами по всей округе. Куры завели свои кудахтающие пересуды. Начался новый день.
Софи уже была готова час назад. Она сидела у окна своей спальни и наблюдала, как Таня сердито чертыхалась над дорожным сундуком, укладывая одежду и вынимая ее вновь. Служанка давно потеряла всяческую надежду на помощь Софьи Алексеевны; ее несчастные вздохи, казалось, оставляли безучастной ту, которой они предназначались.
В дверь предупредительно постучали. Софи, не желавшая выдавать своих чувств относительно этого подневольного отъезда, решила не спускаться вниз без крайней необходимости. Дверь пришлось открывать Татьяне. На пороге стоял князь Голицын.
— Пора, — коротко произнес он. — Ничего не поделаешь, уже все решено.
Они попрощались вчера вечером. Софи выплакала все свои слезы. Теперь она молча встала и пошла за ним вниз по лестнице через залу, полную домашней прислуги взволнованной и опечаленной одновременно. Ведь Софья Алексеевна уезжала в Санкт-Петербург; ее вызывала к себе сама царица. Ей доведется увидеть мать России, она станет женой знатного князя. Столь блестящее будущее не могло не взволновать всех, кто заботился о девушке с младенчества.
Софи расцеловала всех на прощание. Многие плакали.
Ее собственная тоска сделалась как бы глуше; ей удалось держать себя в руках вплоть до выхода на каменистую площадку перед домом.
Двенадцать солдат Преображенского полка уже были на конях, выстроившись в ряд перед входом. Полковник еще не оседлал коня; поводья его рысака держал один из денщиков. Борис Михайлов тоже взобрался на свою низкорослую горную кобылку, привязав поводья неоседланного Хана к луке своего седла. Закрытая карета, запряженная шестеркой отборных лошадей из голицынских конюшен, ожидала своих ездоков.
Прежде чем направиться к карете, граф Данилевский церемонно поклонился Софье Алексеевне.
— Покорно прошу садиться, княжна. — Голос его был ровен, лицо непроницаемо.
Софи побледнела как мел; на гладком овале лица темные глаза стали еще больше.
— Я не поеду в карете, — напряженно выговорила она. — Я не могу… Вы не должны настаивать…
— Я в полном отчаянии от того, что вынужден причинять вам неудобства, княжна, — тем же ровным тоном возразил граф, — но тем не менее настаиваю… Будьте любезны садиться. Ваша прислуга поедет с вами.
— Но… нет, вы не понимаете! — Глаза ее еще больше потемнели от горя. — Я должна ехать верхом. Мне становится дурно в карете. — Она бросила умоляющий взгляд на деда, но тот, несмотря на все страдание, написанное на его лице, ничем не мог ей помочь. Вчера вечером он уже знал, что таково намерение графа, и, трезво глядя на вещи, не мог не признать, что это небезосновательно.
— Я не могу позволить вам ехать верхом на этом коне, — проговорил Адам. — Вы ясно мне дали понять, что едете со мной исключительно по принуждению. Я не могу дать вам в руки средство для побега. — Он вновь показал рукой на карету. — Я еще раз предлагаю вам сесть. Нам предстоит долгая дорога сегодня.
Но она по-прежнему недвижно стояла на дорожке, снова напомнив ему маленького степного зверька, попавшего в капкан, раскинутый человеческими руками. Образ этот был настолько четким, так явно напоминал о его неприглядной роли в этом похищении, о которой она с завидным упрямством не переставала напоминать, что ему пришлось заставить себя рассердиться.
— Я должен посадить вас лично? — грубоватым голосом проговорил граф, делая решительный шаг к княжне.
В то же мгновение старый князь с воплем отчаяния оказался между ними. Только теперь Софи, кажется, сбросила оцепенение. Слегка прикоснувшись к руке деда, она обошла его и села в карету. Таня, нагруженная корзинами и тюками, вскарабкалась за ней. Дверца захлопнулась.
— Черт вас возьми! — Голицын наконец-то вышел из себя. Иронической маски как не бывало. — Она не выносит замкнутого пространства, ее мутит от поездок в карете.
Адам поклонился и щелкнул каблуками. Шпоры звонко клацнули в свежем утреннем воздухе.
— Это не в моей воле, князь. Прощайте и спасибо за гостеприимство.
Вежливые слова слетали с языка, обнаруживая желание как можно скорее покончить с этой неприятной сценой. Чем дольше они будут здесь стоять, тем хуже будет и для княжны, и для самого Голицына. Он одним махом взлетел в седло, поднял руку, подавая сигнал, и кавалькада пришла в движение.
Софи забилась в угол карсты, не в силах заставить себя даже выглянуть в окно, чтобы бросить прощальный взгляд на любимый дом и на того, кто был для нее всем на свете с того момента, как она помнила себя. Она никогда не узнала, что он стоял на пороге до тех пор, пока карета не скрылась из виду за тополями, высаженными вдоль тракта.
— Ну с Богом! — со своей житейской крестьянской мудростью бодро проговорила Таня, прикоснувшись к колену Софьи. — Не надо думать о том, что позади. Думайте о том, что ждет вас.
— Вот об этом я как раз стараюсь не думать, — откликнулась Софья.
Как она могла объяснить свои чувства Тане, которая от рождения не имела права голоса на то, чтобы высказывать свое отношение к происходящему с ней? Таня была собственностью другого человека, который мог поступать с ней по своему усмотрению. И ей оставалось только ежедневно благодарить Бога за то, что се хозяин оказался добрым и справедливым. Может ли быть большее счастье для слуги? Вот и теперь она едет в Санкт-Петербург со своей хозяйкой, которой предстоит занять свое место при дворе — в роскошном мире. По мнению Тани, впереди их ожидали сплошные радости и великолепие.
Это утро, казалось, никогда не кончится. Карета тряслась и раскачивалась на выбоинах разбитой дороги, которая была главным и единственным путем в Киев. К концу первого часа Софи почувствована, как виски стянуло тугим обручем. Это было явным признаком подступающей тяжкой головной боли и тошноты — её постоянных спутников в путешествиях, когда приходилось ездить таким образом. Она в отчаянии сжалась в углу.
Спустя час Тане пришлось высунуться в окно кареты, чтобы докричаться до кучера. Он остановил лошадей. Таня помогла согнувшейся в три погибели Софье Алексеевне спуститься на землю и зайти в некоторое подобие укрытия, которое давали жиденькие заросли кустарника, Таня придерживала хозяйку за талию, пока та корчилась в мучительных приступах рвоты; пульсирующая боль в голове была почти невыносимой.
— Что за черт! Что тут у вас происходит? — послышался голос графа, который подскакал к экипажу, заметив, что карета остановилась.
— Княжна, ваша честь, нехорошо себя чувствует, — бесстрастно откликнулся кучер Голицыных. — Не выносит кареты… Никогда не выносила.
Данилевский негромко выругался. Просто дьявольщина какая-то: эта крепкая казачка, умелая наездница, отличный стрелок, оказывается, страдает от укачивания в карете! Он ждал, пока женщины вернутся из своего укрытия, При виде смертельно бледной Софи его сердце сжалось.
— Бога ради, неужели ей ничем нельзя помочь? — воскликнул он, обращаясь к служанке. — Ты должна знать, что делать,
— Много тут не сделаешь, барин, — вздохнула Таня, помогая хозяйке взобраться обратно в карету. — Ей будет лучше только на остановке.
Весь остаток дня им пришлось останавливаться бессчетное количество раз. Адам уже отчаялся надеяться, что пятьдесят верст до Киева они покроют и за ближайшие пару дней. Поначалу он думал, что до сумерек удастся проехать хотя бы половину пути, но состояние подопечной приводило его в ужас, а помочь было не в его силах. Позволить ей ехать верхом на Хане он не мог. Даже в поводу это могучее животное будет неудержимо.
В середине дня Адам окончательно понял, что дальше так ехать нельзя. Софи просто таяла у него на глазах, превращаясь в жалкую тень совсем недавно еще лучащегося жизненной энергией создания, с которым ему довелось познакомиться.
Они добрались до солидных размеров почтовой станции, и Адам отдал приказ остановиться. Спешившись, он зашел внутрь, чтобы лично убедиться в приемлемых условиях для ночлега. Смотритель был готов предоставить уединенные покои в задней половине дома. Они не были изысканны, но, во всяком случае, гораздо лучше многих из тех, на которые можно рассчитывать в подобном путешествии. В этом Адам уже не раз убеждался своими глазами.
Он вернулся к карете, распахнул дверцу и встал на подножку. Софи, по-прежнему съежившаяся в своем углу, казалось, вообще не обращала внимания на происходящее вокруг. Помутневшие глаза глубоко запали на посеревшем лице.
— Выходите, — мягко предложил он, — в постели вам станет лучше. Не увидев и малейшего намека на ответное движение, Адам неловко втиснулся в тесноту кареты и подхватил девушку на руки. Она оказалась весьма тяжелой, несмотря на внешнее изящество и даже хрупкость. Адам непроизвольно отметил это про себя, спускаясь на землю со своей ношей и устраивая ее поудобнее.
Густые полумесяцы ресниц дрогнули.
— Прошу простить меня, — прерывисто проговорила Софи. — Это слабость, но я ничего не могу с собой поделать.
— Не сомневаюсь, — сухо откликнулся граф. — У каждого из нас есть свои слабости. — Он внес ее в дом и уложил на кровать в спальне. — Жена смотрителя предоставит вам все что пожелаете, — сообщил он Тане, намереваясь покинуть комнату.
— О, вам не надо беспокоиться, ваше сиятельство, — спокойно откликнулась Таня, уже склонившись над дорожными тюками, которые пристроила в углу. — Я сделаю княжне успокоительный чай, она поспит немного, а потом сможет и пообедать, не сомневаюсь.
Адам изумленно поднял брови. Предположение о том, что женщина, которую каждые двадцать минут в течение всего пути буквально выворачивало наизнанку и которая в полнейшем изнеможении Лежала сейчас на кровати, сможет пообедать, как только немного отдохнет, показалось ему невероятным. С этой мыслью он и отправился на улицу. Надо было проверить, как расположился его отряд, а главное — подумать, как поступить завтра. Месяц такой езды, как сегодня, может свалить с ног и быка, а Софья Алексеевна при всей ее выносливости была все-таки существом иного порядка.
Он вернулся в здание почтовой станции спустя два часа, когда повсюду уже распространялись ароматные запахи пищи. В единственной комнате, которая служила и столовой для постояльцев, он обнаружил Софью Алексеевну, сидящую за простым струганым деревянным столом, еще бледную, но, вне всякого сомнения, вполне пришедшую в себя.
Адам уселся напротив.
— Замечательно выглядите! — воскликнул он, пораженный этим удивительным преображением. — О, благодарю вас. — Он принял кусок черного хлеба, который она протянула ему на острие ножа. — Вам стало легче?
— О да, — дружелюбно согласилась она. — Я все-таки не полная размазня, чтобы не прийти в себя после дороги.
— Разумеется. Не представляю, как мне самому удалось бы такое, — пробормотал он, потянувшись за соленьями.
— Будет замечательный жареный цыпленок, — сообщила она с полным ртом. — Смотрительша приготовила его в вашу честь. Должна признаться, сама я не очень люблю свежезабитую птицу. Мне кажется, она становится вкуснее, если до приготовления ее подержать немного на холоде. Думаю, эта добрая женщина не нашла ничего более подходящего, чтобы угодить столь важной персоне. — Голос звучал совершенно невинно, но Адам не мог не заметить шаловливых искорок, мелькнувших в темных глазах, которые непостижимым образом приобрели свой прежний блеск.
— Я рад, — кивнул головой граф, — но буду рад еще больше, если смогу найти что-нибудь выпить. — Он оглядел комнату.
— Есть клюква. — Софи передала ему кувшин с клюквенной наливкой. — Произведение все той же жены смотрителя. Вполне терпимо. Она сказала, если вам покажется слишком крепко, можете спросить вместо этого квасу.
— Спасибо, но я не люблю слабое пиво, — ответил Адам. — Вам, однако, не следовало бы пить эту наливку. Она может нехорошо подействовать на желудок.
— Очень согревает, — весело заметила Софи. — Только не говорите, граф, что мне в этой поездке запрещено самой решать, что я хочу есть и пить.
Появление жены смотрителя с блюдом, на котором дымился жареный цыпленок, спасло его от необходимости отвечать. Далее его собеседница вела себя весьма примерно, если не считать того, что поглощала клюквенную наливку в безмерном количестве. Казалось, крепкий напиток не оказывает на нее никакого воздействия, и Адам решил про себя, что он на самом деле не такой крепкий, как тот, что находится в его кувшине. Либо так, либо Софья Алексеевна умеет пить столь же мастерски, как владеет пистолетом. Немного узнав князя Голицына, Адам был склонен признать справедливость последнего предположения.
Она вела беседу как настоящая хозяйка салона, сосредоточив свое внимание на ничего не значащих вопросах о нем самом, его семье, не вдавалась в подробности, но выказывала при этом искреннюю заинтересованность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55