Буры поняли это, и теперь, вместо того чтобы выжидать врага на сильно укрепленных позициях, они отступали.
Но если бурам удавалось таким образом избегать неприятеля, то остановить его они, разумеется, не могли. Англичане всегда наступали в количестве десяти против одного. Они обходили республиканцев, теснили их, гнали на север. Это было неизбежно. Но и теперь еще бурам не раз удавалось вершить славные боевые дела.
Вынужденные постепенно эвакуировать территорию Оранжевой республики, буры, уходя, не оставляли врагу ни одного солдата, ни одного коня, ни одной повозки. Дорого обходились англичанам их успехи, которыми они были обязаны только своему численному превосходству. Не проходило и дня, чтобы неуловимый противник не нанес им жестокого удара, оскорбительного для их самолюбия и чувствительного для финансов и людского состава английской армии.
Буры угоняли обозы завоевателя, снимали его часовых, захватывали врасплох его разведывательные отряды, уничтожали его мелкие воинские соединения… Всего не перечесть.
Партизаны геройски отстаивали каждый клочок своей земли, каждый холмик, каждое дерево, каждый дом и при этом оставались невидимыми врагу, тогда как силы и маршрут англичан были прекрасно известны бурам. Им охотно сообщали об этом женщины и дети — единственные обитатели разграбленных неприятелем ферм.
Партизанская война, эта борьба с невидимым и вездесущим противником, деморализовала весь состав английской армии, от генералиссимуса до последнего пехотинца.
Первое время англичане пытались бороться с партизанами при помощи простых мероприятий: было объявлено о наложении штрафа за укрывательство в доме партизан, за снабжение их продовольствием, за сообщение им сведений военного характера.
Угроза штрафа не произвела никакого впечатления. Тогда непокорным стали грозить изгнанием. Понятно, что и эта угроза прозвучала впустую.
Взбешенное сопротивлением буров, английское высшее командование не отступило перед мерами, жестокость которых опозорила великую нацию и вызвала возмущение всего цивилизованного мира.
Лорд Робертс, взбешенный, как, впрочем, и все солдаты его армии, непрерывными потерями, которые им приходилось нести от бурских патриотов, возвел в непростительное преступление преданность бюргеров делу независимости своей родины.
Зашумели и господа капиталисты. Империализм не терпит топтанья на месте. А военным давно надоели эти бесславные стычки и бесполезные лишения.
Отовсюду, из метрополии и доминионов, понеслись крики: «Пора кончать с бурами во что бы то ни стало, любыми средствами!»
И, как всегда бывает в подобных случаях, солдат, развращаемый «общественным» мнением, тщеславием, эгоизмом и славолюбием, превращается в карателя. Это произошло и с лордом Робертсом. «Старый Боб» не побоялся обесчестить свое безупречное прошлое чудовищным приказом.
Бессильный сломить героическое сопротивление буров, он стал превращать в пустыню те места, через которые лежал путь его армии.
Английские солдаты методически грабили, уничтожали, сравнивали с землей не только хутора, фермы, селения, но даже и небольшие города.
Началось зверское истребление буров.
Женщины, дети и старики безжалостно изгонялись из своих жилищ. Лишенные крова, голодные и оборванные, они бродили по степи и гибли от истощения и усталости. Находились, конечно, упрямцы, которые наотрез отказывались покинуть старый дедовский дом, где протекла вся их жизнь, где они любили, страдали, надеялись и трудились.
О, тогда дело принимало серьезный оборот, ибо это нежелание людей расстаться с родным кровом приобретало в глазах захватчиков характер преступления, караемого смертной казнью.
И англичане совершали эти казни с беспощадностью и свирепостью новообращенных палачей.
Те самые англичане, которые не переставали кичиться своим либерализмом, благотворительной и цивилизаторской миссией, творили здесь, под снисходительным оком начальства, самые мерзкие дела, какие только может придумать зверь в человеческом облике.
Кровавое безумие охватило и многих офицеров. Нередко встречались джентльмены, с чудовищным наслаждением исполнявшие обязанности палачей.
Таким, например, был вечно пьяный и свирепый маньяк майор Колвилл, кавалеристы которого завоевали в тех местах, где они орудовали, позорную славу карателей, ставшую несколько позднее достоянием волонтеров генерала Брабанта.
Колвилл и его уланы действовали в качестве разведчиков в авангарде английской армии.
В те дни, о которых идет наш рассказ, уланы майора Колвилла оторвались от своего армейского корпуса и наводили ужас на местность между Рейтцбургом, Вредефортом и железнодорожной линией Блумфонтейн — Претория.
Разрушение совершалось методически. Уланы не щадили ничего, даже деревьев. А бурская армия, сосредоточенная на границе Оранжевой республики, не могла прийти на помощь несчастным жертвам английского варварства, ибо за спиной у буров находилась река Вааль, граница Трансвааля, которую буры должны были защищать, а рядом брод Ренсбург, который давал англичанам возможность легко обойти буров и напасть на них с тыла. Такая стратегическая обстановка приковывала генерала Бота к своему укрепленному лагерю и не позволяла ему перейти в наступление.
Однажды на ферму Блесбукфонтейн прибыл уланский отряд человек в двести.
Ферма эта представляла собой небольшую группу построек, дававших приют десяти-двенадцати семьям тружеников.
Все здесь дышало прочным сельским покоем и незатейливым достатком патриархальных жилищ, созданным несколькими поколениями, которые более полувека обрабатывали землю, собирали и перерабатывали ее урожаи.
День за днем они упорно и терпеливо трудились не покладая рук над созданием и усовершенствованием своего маленького мирка, зародыша будущего селения, а может быть, даже и города.
Рождались и вырастали дети, возникали новые семьи, которые селились в новых домах, построенных рядом со старыми. Так, словно мощные ветви огромного и прекрасного дерева, крепко вросшего своими корнями в священную землю Отечества, разрастались бурские семьи.
Как счастливо пролетали здесь годы беспечного детства и трудолюбивой зрелости, за которой следовала высоко всеми чтимая старость!
А как опьяняли душу эти бескрайные просторы степей, светлая радость щедро вознагражденного труда, сладостное блаженство отдыха в семейном кругу!
Пожалуй, никогда еще и нигде счастье не было таким совершенным и полным, как у этих людей, превративших каждую свою ферму в маленький эдем. И вот все это счастье, казавшееся нерушимым, рухнуло. Ураган войны, разразившийся над этим райским уголком, унес всех его юношей и мужчин, оставив без защиты слабых и больных его обитателей.
Из двадцати шести мужчин Блесбукфонтейна на ферме остался лишь один столетний слепой старец, с трудом добиравшийся до своей любимой скамейки на солнышке, да мальчуганы не старше десятилетнего возраста.
Остальное население фермы состояло из женщин: девяностолетней прародительницы, славной и преданной подруги главы клана, ее дочерей, внучек и правнучек, то есть матерей, сестер и дочерей бурских воинов.
Всего около семидесяти беззащитных людей.
…Однажды обитатели фермы услышали резкие звуки трубы и стук лошадиных копыт. Прибежали ребятишки.
— Англичане! — задыхаясь от бега, кричали они. Уланы, бряцая оружием, вихрем ворвались на просторный двор фермы. Во главе отряда галопировал майор. Рядом с ним скакал сержант, впереди — два трубача.
— Хозяина сюда! Где хозяин? — крикнул сержант.
На пороге показался старый бур. Его вела прелестная белокурая девочка лет шести.
— Я хозяин, — с достоинством произнес бур. — Что вам угодно?
— Огласите, сержант! — приказал своим резким голосом майор, даже не удостоив старца ответом.
Унтер-офицер извлек из-за обшлага мундира бумагу, развернул ее и стал читать, нарочито отчеканивая каждое слово:
— "Именем ее величества королевы и по приказу его превосходительства лорда Робертса всем лицам, пребывающим в этой усадьбе, предписывается немедленно покинуть ее. Малейшее сопротивление будет караться смертью".
И уже от себя сержант добавил:
— Даю вам пять минут сроку.
Ошеломленный старик устремил свой невидящий взор в то место, откуда исходил голос, объявивший этот варварский приговор. Ему казалось, что он плохо расслышал, не понял чего-то. Он полным трагизма жестом простер костлявые руки, а его старый, беззубый рот шевелился, не произнося ни звука.
— Дед, — заплакав, пролепетала девочка, — этот человек сказал: надо уходить.
— Уходить?! — замогильным голосом пробормотал старик.
— Да, да, убираться вон отсюда! — злорадно выкрикнул майор. — Пошли прочь, змеиное отродье, а не то живьем вас зажарим в этой норе!
Женщины поняли. Они выбежали из столовой, где прятались до сих пор, охваченные леденящим страхом перед оккупантами. Они окружили кавалеристов, умоляя их сжалиться; с душераздирающими воплями они протягивали им младенцев, которых завоеватели хотели лишить крова и последнего куска хлеба.
Бандиты злорадно расхохотались, подняли на дыбы лошадей и, опрокинув ближайших к ним женщин, стали их топтать.
Послышались вопли ужаса и боли, заглушенные гиканьем улан. На земле лежал младенец с раздробленной головкой. Мать с помертвевшим от горя лицом упала без чувств возле бившейся в агонии невинной жертвы свирепых карателей.
Майор взглянул на часы и с невозмутимым спокойствием процедил сквозь зубы:
— В вашем распоряжении осталось четыре минуты.
Тогда к майору приблизился старик. Догадавшись по властному тону Колвилла, что он и есть начальник, высокий старец низко склонился перед англичанином.
— Коснись это меня одного, — пролепетал он дрожащим голосом, — я бы не просил вас. Я бы сказал вам: возьмите мой старый скелет и потешайтесь над ним сколько угодно… Но эти женщины и дети — они же не причинили вам никакого вреда. Пощадите их ради всего святого… ради вашего бога, которому молимся и мы! Пощадите, умоляю вас!
— Осталось три минуты! — прервал его майор. — Вы теряете понапрасну драгоценное время, милейший: приказ королевы исполняется беспрекословно.
— Не может быть, чтобы ваша королева приказала истреблять людей! Она ведь женщина, она — мать. Сжальтесь же над нашими женами, сжальтесь над детьми!.. Никогда еще я не склонял головы перед человеком, я преклонял колени только перед богом… А вас умоляю на коленях! Заклинаю вас всем, что у вас есть дорогого на свете, вашей честью солдата: сжальтесь, сжальтесь!
И благородный старец, решившийся ради спасения семьи на это величайшее унижение, тяжело упал на колени, простирая к майору дрожащие руки.
Из его потухших глаз брызнули слезы и заструились по седой бороде. Несколько солдат, сердца которых еще не совсем очерствели от грабежей и насилия, отвернулись, чтобы скрыть свое волнение. У остальных это зрелище вызвало взрыв мерзкого хохота.
Майор молчал. С непринужденностью баловня судьбы он высвободил ногу из левого стремени, подле которого стоял на коленях старик, и нанес несчастному страшный удар сапогом по лицу.
Искалеченный старец свалился подле трупика младенца. Из его рассеченных ударом губ и носа хлынула кровь.
Двор огласился негодующими и скорбными воплями женщин:
— Проклятые!.. Палачи!.. Убийцы!..
А Колвилл хохотал, полагая, видно, что выкинул отличную штуку. Потом, снова взглянув на часы и небрежно опуская их в карман, он заметил:
— Ну, четыре минуты уже истекли.
Минутой больше или меньше — какое это имеет значение для несчастных, которые знают, что все мгновенья их жизни уже сочтены.
Женщины вновь окружили улан. Бледные, трепещущие от негодования, они поносили солдат, грозили им своими слабыми кулаками, порывались даже их бить.
Солдафоны отвечали громким хохотом, целой очередью ругательств и плоских казарменных шуточек.
— Поднять коней! — гаркнул Колвилл.
— Гип-гип… урра! — заорали уланы, пришпоривая коней.
И хорошо выдрессированные животные ринулись на толпу сокрушенных горем женщин.
Невыразимое смятение охватило несчастных.
Одни ползли по земле, изувеченные железными подковами разгорячившихся коней, другие бежали по двору, стараясь спасти исходивших криком детей.
— Отстегнуть пики!.. Колоть!.. — скомандовал Колвилл, обнажив свою шашку. — А ну-ка, мальчики, подколите мне всех этих маток вместе с их поросятами. Что за великолепный «pigsticking»! Будет о чем вспоминать!
Повинуясь гнусному приказу, уланы взяли пики наперевес и бросились на женщин с криками:
— Урра!.. Урра!.. Подколем свиней! Подколем свиней!..
В это время к старцу вернулось сознание. Он с трудом поднялся. Его ноги дрожали и подкашивались, лицо его было окровавлено, изо рта текла кровь. Слабеющим уже голосом он бросил убийцам свое проклятье:
— Подлецы, будьте вы прокляты, низкие люди!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Но если бурам удавалось таким образом избегать неприятеля, то остановить его они, разумеется, не могли. Англичане всегда наступали в количестве десяти против одного. Они обходили республиканцев, теснили их, гнали на север. Это было неизбежно. Но и теперь еще бурам не раз удавалось вершить славные боевые дела.
Вынужденные постепенно эвакуировать территорию Оранжевой республики, буры, уходя, не оставляли врагу ни одного солдата, ни одного коня, ни одной повозки. Дорого обходились англичанам их успехи, которыми они были обязаны только своему численному превосходству. Не проходило и дня, чтобы неуловимый противник не нанес им жестокого удара, оскорбительного для их самолюбия и чувствительного для финансов и людского состава английской армии.
Буры угоняли обозы завоевателя, снимали его часовых, захватывали врасплох его разведывательные отряды, уничтожали его мелкие воинские соединения… Всего не перечесть.
Партизаны геройски отстаивали каждый клочок своей земли, каждый холмик, каждое дерево, каждый дом и при этом оставались невидимыми врагу, тогда как силы и маршрут англичан были прекрасно известны бурам. Им охотно сообщали об этом женщины и дети — единственные обитатели разграбленных неприятелем ферм.
Партизанская война, эта борьба с невидимым и вездесущим противником, деморализовала весь состав английской армии, от генералиссимуса до последнего пехотинца.
Первое время англичане пытались бороться с партизанами при помощи простых мероприятий: было объявлено о наложении штрафа за укрывательство в доме партизан, за снабжение их продовольствием, за сообщение им сведений военного характера.
Угроза штрафа не произвела никакого впечатления. Тогда непокорным стали грозить изгнанием. Понятно, что и эта угроза прозвучала впустую.
Взбешенное сопротивлением буров, английское высшее командование не отступило перед мерами, жестокость которых опозорила великую нацию и вызвала возмущение всего цивилизованного мира.
Лорд Робертс, взбешенный, как, впрочем, и все солдаты его армии, непрерывными потерями, которые им приходилось нести от бурских патриотов, возвел в непростительное преступление преданность бюргеров делу независимости своей родины.
Зашумели и господа капиталисты. Империализм не терпит топтанья на месте. А военным давно надоели эти бесславные стычки и бесполезные лишения.
Отовсюду, из метрополии и доминионов, понеслись крики: «Пора кончать с бурами во что бы то ни стало, любыми средствами!»
И, как всегда бывает в подобных случаях, солдат, развращаемый «общественным» мнением, тщеславием, эгоизмом и славолюбием, превращается в карателя. Это произошло и с лордом Робертсом. «Старый Боб» не побоялся обесчестить свое безупречное прошлое чудовищным приказом.
Бессильный сломить героическое сопротивление буров, он стал превращать в пустыню те места, через которые лежал путь его армии.
Английские солдаты методически грабили, уничтожали, сравнивали с землей не только хутора, фермы, селения, но даже и небольшие города.
Началось зверское истребление буров.
Женщины, дети и старики безжалостно изгонялись из своих жилищ. Лишенные крова, голодные и оборванные, они бродили по степи и гибли от истощения и усталости. Находились, конечно, упрямцы, которые наотрез отказывались покинуть старый дедовский дом, где протекла вся их жизнь, где они любили, страдали, надеялись и трудились.
О, тогда дело принимало серьезный оборот, ибо это нежелание людей расстаться с родным кровом приобретало в глазах захватчиков характер преступления, караемого смертной казнью.
И англичане совершали эти казни с беспощадностью и свирепостью новообращенных палачей.
Те самые англичане, которые не переставали кичиться своим либерализмом, благотворительной и цивилизаторской миссией, творили здесь, под снисходительным оком начальства, самые мерзкие дела, какие только может придумать зверь в человеческом облике.
Кровавое безумие охватило и многих офицеров. Нередко встречались джентльмены, с чудовищным наслаждением исполнявшие обязанности палачей.
Таким, например, был вечно пьяный и свирепый маньяк майор Колвилл, кавалеристы которого завоевали в тех местах, где они орудовали, позорную славу карателей, ставшую несколько позднее достоянием волонтеров генерала Брабанта.
Колвилл и его уланы действовали в качестве разведчиков в авангарде английской армии.
В те дни, о которых идет наш рассказ, уланы майора Колвилла оторвались от своего армейского корпуса и наводили ужас на местность между Рейтцбургом, Вредефортом и железнодорожной линией Блумфонтейн — Претория.
Разрушение совершалось методически. Уланы не щадили ничего, даже деревьев. А бурская армия, сосредоточенная на границе Оранжевой республики, не могла прийти на помощь несчастным жертвам английского варварства, ибо за спиной у буров находилась река Вааль, граница Трансвааля, которую буры должны были защищать, а рядом брод Ренсбург, который давал англичанам возможность легко обойти буров и напасть на них с тыла. Такая стратегическая обстановка приковывала генерала Бота к своему укрепленному лагерю и не позволяла ему перейти в наступление.
Однажды на ферму Блесбукфонтейн прибыл уланский отряд человек в двести.
Ферма эта представляла собой небольшую группу построек, дававших приют десяти-двенадцати семьям тружеников.
Все здесь дышало прочным сельским покоем и незатейливым достатком патриархальных жилищ, созданным несколькими поколениями, которые более полувека обрабатывали землю, собирали и перерабатывали ее урожаи.
День за днем они упорно и терпеливо трудились не покладая рук над созданием и усовершенствованием своего маленького мирка, зародыша будущего селения, а может быть, даже и города.
Рождались и вырастали дети, возникали новые семьи, которые селились в новых домах, построенных рядом со старыми. Так, словно мощные ветви огромного и прекрасного дерева, крепко вросшего своими корнями в священную землю Отечества, разрастались бурские семьи.
Как счастливо пролетали здесь годы беспечного детства и трудолюбивой зрелости, за которой следовала высоко всеми чтимая старость!
А как опьяняли душу эти бескрайные просторы степей, светлая радость щедро вознагражденного труда, сладостное блаженство отдыха в семейном кругу!
Пожалуй, никогда еще и нигде счастье не было таким совершенным и полным, как у этих людей, превративших каждую свою ферму в маленький эдем. И вот все это счастье, казавшееся нерушимым, рухнуло. Ураган войны, разразившийся над этим райским уголком, унес всех его юношей и мужчин, оставив без защиты слабых и больных его обитателей.
Из двадцати шести мужчин Блесбукфонтейна на ферме остался лишь один столетний слепой старец, с трудом добиравшийся до своей любимой скамейки на солнышке, да мальчуганы не старше десятилетнего возраста.
Остальное население фермы состояло из женщин: девяностолетней прародительницы, славной и преданной подруги главы клана, ее дочерей, внучек и правнучек, то есть матерей, сестер и дочерей бурских воинов.
Всего около семидесяти беззащитных людей.
…Однажды обитатели фермы услышали резкие звуки трубы и стук лошадиных копыт. Прибежали ребятишки.
— Англичане! — задыхаясь от бега, кричали они. Уланы, бряцая оружием, вихрем ворвались на просторный двор фермы. Во главе отряда галопировал майор. Рядом с ним скакал сержант, впереди — два трубача.
— Хозяина сюда! Где хозяин? — крикнул сержант.
На пороге показался старый бур. Его вела прелестная белокурая девочка лет шести.
— Я хозяин, — с достоинством произнес бур. — Что вам угодно?
— Огласите, сержант! — приказал своим резким голосом майор, даже не удостоив старца ответом.
Унтер-офицер извлек из-за обшлага мундира бумагу, развернул ее и стал читать, нарочито отчеканивая каждое слово:
— "Именем ее величества королевы и по приказу его превосходительства лорда Робертса всем лицам, пребывающим в этой усадьбе, предписывается немедленно покинуть ее. Малейшее сопротивление будет караться смертью".
И уже от себя сержант добавил:
— Даю вам пять минут сроку.
Ошеломленный старик устремил свой невидящий взор в то место, откуда исходил голос, объявивший этот варварский приговор. Ему казалось, что он плохо расслышал, не понял чего-то. Он полным трагизма жестом простер костлявые руки, а его старый, беззубый рот шевелился, не произнося ни звука.
— Дед, — заплакав, пролепетала девочка, — этот человек сказал: надо уходить.
— Уходить?! — замогильным голосом пробормотал старик.
— Да, да, убираться вон отсюда! — злорадно выкрикнул майор. — Пошли прочь, змеиное отродье, а не то живьем вас зажарим в этой норе!
Женщины поняли. Они выбежали из столовой, где прятались до сих пор, охваченные леденящим страхом перед оккупантами. Они окружили кавалеристов, умоляя их сжалиться; с душераздирающими воплями они протягивали им младенцев, которых завоеватели хотели лишить крова и последнего куска хлеба.
Бандиты злорадно расхохотались, подняли на дыбы лошадей и, опрокинув ближайших к ним женщин, стали их топтать.
Послышались вопли ужаса и боли, заглушенные гиканьем улан. На земле лежал младенец с раздробленной головкой. Мать с помертвевшим от горя лицом упала без чувств возле бившейся в агонии невинной жертвы свирепых карателей.
Майор взглянул на часы и с невозмутимым спокойствием процедил сквозь зубы:
— В вашем распоряжении осталось четыре минуты.
Тогда к майору приблизился старик. Догадавшись по властному тону Колвилла, что он и есть начальник, высокий старец низко склонился перед англичанином.
— Коснись это меня одного, — пролепетал он дрожащим голосом, — я бы не просил вас. Я бы сказал вам: возьмите мой старый скелет и потешайтесь над ним сколько угодно… Но эти женщины и дети — они же не причинили вам никакого вреда. Пощадите их ради всего святого… ради вашего бога, которому молимся и мы! Пощадите, умоляю вас!
— Осталось три минуты! — прервал его майор. — Вы теряете понапрасну драгоценное время, милейший: приказ королевы исполняется беспрекословно.
— Не может быть, чтобы ваша королева приказала истреблять людей! Она ведь женщина, она — мать. Сжальтесь же над нашими женами, сжальтесь над детьми!.. Никогда еще я не склонял головы перед человеком, я преклонял колени только перед богом… А вас умоляю на коленях! Заклинаю вас всем, что у вас есть дорогого на свете, вашей честью солдата: сжальтесь, сжальтесь!
И благородный старец, решившийся ради спасения семьи на это величайшее унижение, тяжело упал на колени, простирая к майору дрожащие руки.
Из его потухших глаз брызнули слезы и заструились по седой бороде. Несколько солдат, сердца которых еще не совсем очерствели от грабежей и насилия, отвернулись, чтобы скрыть свое волнение. У остальных это зрелище вызвало взрыв мерзкого хохота.
Майор молчал. С непринужденностью баловня судьбы он высвободил ногу из левого стремени, подле которого стоял на коленях старик, и нанес несчастному страшный удар сапогом по лицу.
Искалеченный старец свалился подле трупика младенца. Из его рассеченных ударом губ и носа хлынула кровь.
Двор огласился негодующими и скорбными воплями женщин:
— Проклятые!.. Палачи!.. Убийцы!..
А Колвилл хохотал, полагая, видно, что выкинул отличную штуку. Потом, снова взглянув на часы и небрежно опуская их в карман, он заметил:
— Ну, четыре минуты уже истекли.
Минутой больше или меньше — какое это имеет значение для несчастных, которые знают, что все мгновенья их жизни уже сочтены.
Женщины вновь окружили улан. Бледные, трепещущие от негодования, они поносили солдат, грозили им своими слабыми кулаками, порывались даже их бить.
Солдафоны отвечали громким хохотом, целой очередью ругательств и плоских казарменных шуточек.
— Поднять коней! — гаркнул Колвилл.
— Гип-гип… урра! — заорали уланы, пришпоривая коней.
И хорошо выдрессированные животные ринулись на толпу сокрушенных горем женщин.
Невыразимое смятение охватило несчастных.
Одни ползли по земле, изувеченные железными подковами разгорячившихся коней, другие бежали по двору, стараясь спасти исходивших криком детей.
— Отстегнуть пики!.. Колоть!.. — скомандовал Колвилл, обнажив свою шашку. — А ну-ка, мальчики, подколите мне всех этих маток вместе с их поросятами. Что за великолепный «pigsticking»! Будет о чем вспоминать!
Повинуясь гнусному приказу, уланы взяли пики наперевес и бросились на женщин с криками:
— Урра!.. Урра!.. Подколем свиней! Подколем свиней!..
В это время к старцу вернулось сознание. Он с трудом поднялся. Его ноги дрожали и подкашивались, лицо его было окровавлено, изо рта текла кровь. Слабеющим уже голосом он бросил убийцам свое проклятье:
— Подлецы, будьте вы прокляты, низкие люди!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39