И молоко ему очень полезно.
– Не отдал бы богу душу, – вздохнул Андрей Иванович, снова принимаясь за работу. – Крепенько его кабан помял!
– Вот тебе и приехал подлечиться, – заметил сын. – В сосновые леса…
– Никто своей судьбы не знает.
– Батя, я на Шуре Волоковой женюсь, – помолчав, сказал сын.
– Во-о какие нынче времена! – покачал головой отец. – Мне тятенька, царствие ему небесное, так сказал: «На пасху женишься, сын, на Ефимьи Степановой из Гридина». А я ее и в глаза-то не видел!
Митя с треском потянул на себя шкуру, отец ловко подрезал мездру длинным лезвием.
– Девка ладная, из себя видная, – подумав, сказал Андрей Иванович. – И видать, с характером! Такая скоро тебя возьмет в оборот.
– У нас теперь равноправие, – ввернул сын.
– Баба должна свое место в доме знать, – твердо сказал отец. – А коли будет во всем перечить мужу, толку не жди. – Он остро взглянул на Дмитрия: – Ты на ней хочешь жениться али она за тебя замуж выйти?
Сын вздохнул и нехотя обронил:
– Жениться-то все равно надо…
Отец бросил на него косой взгляд, усмехнулся в бороду:
– Обрюхатил девку? Вот те и комсомольский секретарь! Законник! Батька – сдавай кабана в кооператив, а сам блудит по углам с девками?
– Я в монахи не записывался, – смущенно пробурчал сын. – И потом я ведь честь по чести женюсь!
– Куды же теперя денешься! – коротко хохотнул Андрей Иванович. – Тащи поскорее под венец, не то дите на позор матери раньше срока появится.
– Какой еще венец? – нахмурился Митя. – В нашем поселковом и запишемся.
– И сватов не надоть посылать? – подначивал отец. – И приданого не возьмешь в дом? Может, и свадьбы не будет? У вас теперича все по-другому. Тыщи лет добрые люди соблюдали старинные обряды, а вы их побоку? А чего взамен придумали? Да ничего путного! И не придумаете, потому как ваши деды и отцы, наверное, не глупее вас были.
Андрей Иванович отхватил ножом от задней части солидный кусок красной мякоти, протянул сыну:
– Пущай мать с луком изжарит на ужин… Меня не ждите, тут еще делов по горло.
Почуяв свежее мясо, со двора сунулся в сарай Буран, откуда-то заявилась и белая кошка. В загородке визжал, топал копытцами боров. Андрей Иванович часть дымящихся кишок бросил собаке.
Полностью разделав тушу, сложил присоленные куски мяса в бочку и закрыл ее донышком, которое придавил камнем, потом подвесил повыше обе задние ноги. Будет потеплее – закоптит окорока. Послышался далекий гудок пассажирского, Андрей Иванович вышел наружу и стал всматриваться в темноту. Он видел, как остановился поезд, слышал голоса грузчиков, таскающих в багажный вагон ящики, окна вагонов тускло светились, паровоз выпускал пары. Вот он со скрежетом пробуксовал колесами, в металлический шум врезался длинный свисток кондуктора, лязгнули буфера, и пассажирский тронулся. От станции к поселку потянулись редкие пассажиры.
Андрей Иванович еще некоторое время прислушивался, над головой поблескивали звезды, где-то у поленницы дров чавкал Буран, тяжко вздохнула в хлеву корова. Степан Широков не приехал из Климова, видно, опять положили в больницу. Вытащив из сумки окоченевшего зайца, Андрей Иванович засунул его под мышку и, стараясь потише ступать, направился к калитке.
Ему не пришлось даже стучать – лишь поднялся на крыльцо, как дверь распахнулась и на пороге показалась Маня с распущенными волосами, в наброшенной на ночную рубаху кацавейке.
– Пришел-таки, Андрюшенька… – радостно зашептала она, пропуская его и закрывая дверь. – Заждалась я тебя, золотко ты мое ненаглядное!..
– Вот зайца застрелил. – Он с деревянным стуком положил зайца впотьмах на лавку.
Глава пятая
1
В погожие дни поселок наполнялся серебряным звоном: капель до земли выклевывала вдоль крыш слежавшийся наст. Ребятишки по утрам еще катались на досках с ледяной горки, к полудню же у подножия тающей горы разливалась огромная сверкающая лужа. Заботливые хозяева лопатами сбрасывали снег с крыш, сколачивали к скорому прилету скворцов новые домики. Сыновья Супроновича топорами рубили на Лысухе лед и возили его на санях в земляной ледник, в котором летом хранились продукты.
Карнаков Ростислав Евгеньевич, а отныне – Шмелев Григорий Борисович, возвратился из районной больницы в середине марта.
Хирург, зашивший рваную рану в боку, сказал, что кабаний клык самую малость не достал до селезенки. Сломанные ребра быстро срослись, а левый бок до сих пор давал о себе знать, особенно по утрам, когда Григорий Борисович просыпался. От ноющей до тошноты боли портилось настроение, вставать не хотелось. Человек отменного здоровья, Григорий Борисович не привык болеть, и на больничной койке он впервые задумался о смерти: стоило ли жить, чтобы умереть в безвестности под чужой фамилией в забытом богом, глухом углу России?
Он клял себя, что не уехал в семнадцатом вместе с женой в Германию. У Эльзы в Гамбурге богатые родственники, к ним она с двумя детьми и подалась. Но разве мог он подумать, что треклятая большевистская власть так долго продержится? Он был уверен, что через какие-то год-два чернь будет разгромлена, снова все войдет в свое русло. И к чести ли дворянина было находиться в чужой стороне в столь тяжкую для России годину? Не верил он в победу большевиков и тогда, когда вместе с разгромленной армией барона Врангеля отступал в Крым. Так уж случилось, что он не смог попасть на последний пароход, отплывающий из Севастополя. Об этом не хотелось вспоминать… Черт его понес с Полонской в Феодосию! Взбалмошной певичке взбрело в голову посетить знаменитую галерею Айвазовского. Набив генеральский автомобиль ящиками с шампанским, они веселой компанией отправились туда…
Удирали без автомобиля и переодетыми: части Красной Армии подошли к Феодосии… И счастье, что опытный полицейский Карнаков позаботился, покидая Тверь, о том, чтобы иметь при себе документы на другую фамилию. Как они ему теперь пригодились! Не будь их, давно бы лопался в лапы чекистам. Одно время, с отчаяния, ему пришла в голову мысль примкнуть к орудующей в лесах банде, но хватило ума сообразить, что дело это бесперспективное. Так оно я оказалось: банду скоро разгромили, атамана расстреляли.
Документы на имя Шмелева были чистые, как говорится, комар носа не подточит: Шмелев Григорий Борисович был техником Тверского вагоностроительного завода, он приехал в Тверь в 1914 году и был арестован охранкой за революционную деятельность через месяц, так что на заводе его мало кто знал. За Шмелевым след тянулся из Москвы, потому он и был сразу взят под негласное наблюдение. Еще до суда он повесился в тюремном лазарете, где находился по поводу открывшегося легочного кровотечения. Так как родных и близких у него не оказалось, некого было и извещать о его смерти.
За документы Ростислав Евгеньевич не беспокоился, но в Твери, конечно, делать ему было нечего, там могли узнать его. Приезд в Андреевку местным властям было объяснить нетрудно: слабые легкие, жить в городе врачи запретили. В документах Шмелева, естественно, осталась медицинская справка о болезни.
Не это сейчас занимало Карнакова. Он раздумывал над тем, как жить дальше и ради чего. Судя по всему, возврата к старому не будет. После революции оставшиеся в стране специалисты, интеллигенция, даже некоторые кадровые военные переходили на службу новой власти. Может, и ему предложить свои услуги? Мол, раньше искоренял бунтовщиков и революционеров, а теперь буду преследовать затаившихся врагов Советской власти… Нет, он слишком много причинил этой власти разных неприятностей… такое не прощается.
Отправляя жену с сыновьями в Гамбург, Ростислав Евгеньевич договорился, что она будет писать своей горничной. Дважды до приезда в Андреевку побывал у Марфиньки Ростислав Евгеньевич. От жены за пять лет пришло два письма. Умная Лиза знала, что письма могут прочесть, и между строк сообщала мужу нужные сведения: она хорошо устроена – после смерти дяди барона получила наследство, сыновья учатся в привилегированном пансионе, однако оба мечтают стать военными, отца своего помнят и чтут…
Карнаков помог Марфиньке составить ответ, из которого ясно было бы, что он жив-здоров и надеется еще встретиться со своей семьей…
Последнее время его так и подмывало съездить в Тверь – может, есть какие вести от жены? Да и Марфиньку повидать было бы приятно. Она жила в двух комнатах бывшего господского дома и всегда была рада ему. Приходила в голову мысль взять ее сюда, пока еще не вышла замуж, но тогда оборвется единственная связь с женой. Впрочем, глубоких привязанностей он не испытывал ни к кому, даже к жене. Встреча с Дашенькой несколько всколыхнула его, но красавица купчиха скоро уехала в Москву, потом в Париж – проматывать нечистое наследство, а когда вернулась в Тверь перед самой революцией, то бурная жизнь оставила заметные следы на ее хорошеньком личике. Конец ее был ужасен… Карнаков тогда сказал правду Супроновичу.
Пропала в банке и та крупная сумма, которую преступница купчиха отвалила своему спасителю. Все прахом пошло, что годами копилось: ценные бумаги, поместье жены, двухэтажный каменный дом…
2
– Гляжу, оклемался, Григорий Борисыч? – Поставив мешок у перил, Абросимов уселся рядом на скрипнувшую ступеньку. – А я тебе кабаний окорок для полной поправки приволок, сам закоптил.
– Я ваш вечный должник, Андрей Иванович, – сказал Шмелев.
– Брось ты, мил человек! – отмахнулся Абросимов. – Разве другой кто прошел бы мимо?
«Я бы прошел», – усмехнулся про себя Шмелев, а вслух сказал:
– Как с того света вернулся.
– Не узнав горя, не узнаешь и радости, – заметил Андрей Иванович.
– Может, к Якову Ильичу заглянем? – предложил Шмелев. – Хвастался, бочку семги пряного посола в Питере раздобыл…
– В другой раз, – поколебавшись, отказался Абросимов. – Скоро на дежурство. А энтот своей выгоды не упустит, Супронович-то, грёб его шлёп! Не Советская власть, давно бы весь поселок к своим рукам прибрал.
– Не будь заведения Супроновича, где бы я, холостой мужчина, пообедал? – улыбнулся Григорий Борисович. – Да к нему и красные командиры с базы наведываются, и все приезжие столуются у него.
– Я и говорю, Яков Ильич – хват… Глаза завидущие, руки загребущие!
– Гляжу, не любите его?
– Удивляюсь ему: при любой власти свою выгоду блюдет. Это же надо!
Из дома донесся заливистый храп, он все усиливался, рос и вдруг внезапно на высокой ноте оборвался. В ответ на недоуменный взгляд Абросимова Григорий Борисович заметил:
– Моя хозяйка…
– Ну и Сова, грёб твою шлёп! – заулыбался Андрей Иванович. – А толкует, мол, никогда не спит.
– Я уже привык, шуршит по ночам, что-то все делает, копошится…
– Ведьма она, – убежденно сказал Абросимов. – С нечистой силой якшается… Наши девки до сих пор бегают к ей за приворотным зельем. Скотину может лечить. В прошлом году летом у коровы вымя с кадушку раздуло, хотел уже резать, ну Ефимья моя к Сове, та покрошила в пойло сухие корешки, на ночь обвязала вымя полотняной тряпицей, пошептала что-то, через два дня корова поднялась.
– Чудеса, говорите, творит, а от тараканов в избе не может избавиться, – заметил Шмелев.
– А ты скажи, – посоветовал Андрей Иванович, – ей это раз плюнуть.
– Говорят, вы, Андрей Иванович, от Советской власти ощутимо пострадали? – решил прощупать своего спасителя Шмелев.
– Твой знакомец Яков Ильич поболе моего потерял, – нахмурился Абросимов. Не любил он вспоминать про свои беды-горести.
– Ему и сейчас хорошо живется, – сказал Григорий Борисович. – Лавка процветает, новая власть его не ущемляет.
– Тебя-то тоже небось коснулось? – испытующе посмотрел на него Абросимов.
– Богатство – категория относительная… Здоров человек – он и думает, что весь мир у его ног, нагибайся и черпай обеими руками… А заболел – ничего тебе не надо. – Шмелев посмотрел на улицу, по которой прогрохотала подвода. – Я потерял главное, Андрей Иванович, – здоровье, а его ни за какие деньги не купишь.
– Я на жизнь не жалуюсь, – сказал Абросимов. – Живу в достатке, девки в школу бегают, сын в этом году едет в Питер на учителя учиться… Ну а коли не вернется, корень мой все одно тут останется: дочки замуж выйдут, внуки пойдут…
– Рано или поздно все равно вернется, – сказал Шмелев. – Таков закон жизни.
– На родительские могилы взглянуть? – помрачнел Абросимов. – Он тут сейчас нужен! Вон надумал жениться… Вся надежда на женку – может, она его удержит? Девка с норовом и за дом будет держаться.
– Сын ваш тоже с характером, – осторожно заметил Шмелев, вспомнив, как при оформлении документов на прописку Дмитрий интересовался личностью Григория Борисовича: почему уехал из города, где жена, есть ли дети?..
– Было время – слово отца для сына закон, а теперь… – Андрей Иванович махнул рукой и отвернулся.
– А мне здесь нравится, – помолчав, сказал Шмелев.
Он вдруг подумал: смог бы сам жить на чужбине?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– Не отдал бы богу душу, – вздохнул Андрей Иванович, снова принимаясь за работу. – Крепенько его кабан помял!
– Вот тебе и приехал подлечиться, – заметил сын. – В сосновые леса…
– Никто своей судьбы не знает.
– Батя, я на Шуре Волоковой женюсь, – помолчав, сказал сын.
– Во-о какие нынче времена! – покачал головой отец. – Мне тятенька, царствие ему небесное, так сказал: «На пасху женишься, сын, на Ефимьи Степановой из Гридина». А я ее и в глаза-то не видел!
Митя с треском потянул на себя шкуру, отец ловко подрезал мездру длинным лезвием.
– Девка ладная, из себя видная, – подумав, сказал Андрей Иванович. – И видать, с характером! Такая скоро тебя возьмет в оборот.
– У нас теперь равноправие, – ввернул сын.
– Баба должна свое место в доме знать, – твердо сказал отец. – А коли будет во всем перечить мужу, толку не жди. – Он остро взглянул на Дмитрия: – Ты на ней хочешь жениться али она за тебя замуж выйти?
Сын вздохнул и нехотя обронил:
– Жениться-то все равно надо…
Отец бросил на него косой взгляд, усмехнулся в бороду:
– Обрюхатил девку? Вот те и комсомольский секретарь! Законник! Батька – сдавай кабана в кооператив, а сам блудит по углам с девками?
– Я в монахи не записывался, – смущенно пробурчал сын. – И потом я ведь честь по чести женюсь!
– Куды же теперя денешься! – коротко хохотнул Андрей Иванович. – Тащи поскорее под венец, не то дите на позор матери раньше срока появится.
– Какой еще венец? – нахмурился Митя. – В нашем поселковом и запишемся.
– И сватов не надоть посылать? – подначивал отец. – И приданого не возьмешь в дом? Может, и свадьбы не будет? У вас теперича все по-другому. Тыщи лет добрые люди соблюдали старинные обряды, а вы их побоку? А чего взамен придумали? Да ничего путного! И не придумаете, потому как ваши деды и отцы, наверное, не глупее вас были.
Андрей Иванович отхватил ножом от задней части солидный кусок красной мякоти, протянул сыну:
– Пущай мать с луком изжарит на ужин… Меня не ждите, тут еще делов по горло.
Почуяв свежее мясо, со двора сунулся в сарай Буран, откуда-то заявилась и белая кошка. В загородке визжал, топал копытцами боров. Андрей Иванович часть дымящихся кишок бросил собаке.
Полностью разделав тушу, сложил присоленные куски мяса в бочку и закрыл ее донышком, которое придавил камнем, потом подвесил повыше обе задние ноги. Будет потеплее – закоптит окорока. Послышался далекий гудок пассажирского, Андрей Иванович вышел наружу и стал всматриваться в темноту. Он видел, как остановился поезд, слышал голоса грузчиков, таскающих в багажный вагон ящики, окна вагонов тускло светились, паровоз выпускал пары. Вот он со скрежетом пробуксовал колесами, в металлический шум врезался длинный свисток кондуктора, лязгнули буфера, и пассажирский тронулся. От станции к поселку потянулись редкие пассажиры.
Андрей Иванович еще некоторое время прислушивался, над головой поблескивали звезды, где-то у поленницы дров чавкал Буран, тяжко вздохнула в хлеву корова. Степан Широков не приехал из Климова, видно, опять положили в больницу. Вытащив из сумки окоченевшего зайца, Андрей Иванович засунул его под мышку и, стараясь потише ступать, направился к калитке.
Ему не пришлось даже стучать – лишь поднялся на крыльцо, как дверь распахнулась и на пороге показалась Маня с распущенными волосами, в наброшенной на ночную рубаху кацавейке.
– Пришел-таки, Андрюшенька… – радостно зашептала она, пропуская его и закрывая дверь. – Заждалась я тебя, золотко ты мое ненаглядное!..
– Вот зайца застрелил. – Он с деревянным стуком положил зайца впотьмах на лавку.
Глава пятая
1
В погожие дни поселок наполнялся серебряным звоном: капель до земли выклевывала вдоль крыш слежавшийся наст. Ребятишки по утрам еще катались на досках с ледяной горки, к полудню же у подножия тающей горы разливалась огромная сверкающая лужа. Заботливые хозяева лопатами сбрасывали снег с крыш, сколачивали к скорому прилету скворцов новые домики. Сыновья Супроновича топорами рубили на Лысухе лед и возили его на санях в земляной ледник, в котором летом хранились продукты.
Карнаков Ростислав Евгеньевич, а отныне – Шмелев Григорий Борисович, возвратился из районной больницы в середине марта.
Хирург, зашивший рваную рану в боку, сказал, что кабаний клык самую малость не достал до селезенки. Сломанные ребра быстро срослись, а левый бок до сих пор давал о себе знать, особенно по утрам, когда Григорий Борисович просыпался. От ноющей до тошноты боли портилось настроение, вставать не хотелось. Человек отменного здоровья, Григорий Борисович не привык болеть, и на больничной койке он впервые задумался о смерти: стоило ли жить, чтобы умереть в безвестности под чужой фамилией в забытом богом, глухом углу России?
Он клял себя, что не уехал в семнадцатом вместе с женой в Германию. У Эльзы в Гамбурге богатые родственники, к ним она с двумя детьми и подалась. Но разве мог он подумать, что треклятая большевистская власть так долго продержится? Он был уверен, что через какие-то год-два чернь будет разгромлена, снова все войдет в свое русло. И к чести ли дворянина было находиться в чужой стороне в столь тяжкую для России годину? Не верил он в победу большевиков и тогда, когда вместе с разгромленной армией барона Врангеля отступал в Крым. Так уж случилось, что он не смог попасть на последний пароход, отплывающий из Севастополя. Об этом не хотелось вспоминать… Черт его понес с Полонской в Феодосию! Взбалмошной певичке взбрело в голову посетить знаменитую галерею Айвазовского. Набив генеральский автомобиль ящиками с шампанским, они веселой компанией отправились туда…
Удирали без автомобиля и переодетыми: части Красной Армии подошли к Феодосии… И счастье, что опытный полицейский Карнаков позаботился, покидая Тверь, о том, чтобы иметь при себе документы на другую фамилию. Как они ему теперь пригодились! Не будь их, давно бы лопался в лапы чекистам. Одно время, с отчаяния, ему пришла в голову мысль примкнуть к орудующей в лесах банде, но хватило ума сообразить, что дело это бесперспективное. Так оно я оказалось: банду скоро разгромили, атамана расстреляли.
Документы на имя Шмелева были чистые, как говорится, комар носа не подточит: Шмелев Григорий Борисович был техником Тверского вагоностроительного завода, он приехал в Тверь в 1914 году и был арестован охранкой за революционную деятельность через месяц, так что на заводе его мало кто знал. За Шмелевым след тянулся из Москвы, потому он и был сразу взят под негласное наблюдение. Еще до суда он повесился в тюремном лазарете, где находился по поводу открывшегося легочного кровотечения. Так как родных и близких у него не оказалось, некого было и извещать о его смерти.
За документы Ростислав Евгеньевич не беспокоился, но в Твери, конечно, делать ему было нечего, там могли узнать его. Приезд в Андреевку местным властям было объяснить нетрудно: слабые легкие, жить в городе врачи запретили. В документах Шмелева, естественно, осталась медицинская справка о болезни.
Не это сейчас занимало Карнакова. Он раздумывал над тем, как жить дальше и ради чего. Судя по всему, возврата к старому не будет. После революции оставшиеся в стране специалисты, интеллигенция, даже некоторые кадровые военные переходили на службу новой власти. Может, и ему предложить свои услуги? Мол, раньше искоренял бунтовщиков и революционеров, а теперь буду преследовать затаившихся врагов Советской власти… Нет, он слишком много причинил этой власти разных неприятностей… такое не прощается.
Отправляя жену с сыновьями в Гамбург, Ростислав Евгеньевич договорился, что она будет писать своей горничной. Дважды до приезда в Андреевку побывал у Марфиньки Ростислав Евгеньевич. От жены за пять лет пришло два письма. Умная Лиза знала, что письма могут прочесть, и между строк сообщала мужу нужные сведения: она хорошо устроена – после смерти дяди барона получила наследство, сыновья учатся в привилегированном пансионе, однако оба мечтают стать военными, отца своего помнят и чтут…
Карнаков помог Марфиньке составить ответ, из которого ясно было бы, что он жив-здоров и надеется еще встретиться со своей семьей…
Последнее время его так и подмывало съездить в Тверь – может, есть какие вести от жены? Да и Марфиньку повидать было бы приятно. Она жила в двух комнатах бывшего господского дома и всегда была рада ему. Приходила в голову мысль взять ее сюда, пока еще не вышла замуж, но тогда оборвется единственная связь с женой. Впрочем, глубоких привязанностей он не испытывал ни к кому, даже к жене. Встреча с Дашенькой несколько всколыхнула его, но красавица купчиха скоро уехала в Москву, потом в Париж – проматывать нечистое наследство, а когда вернулась в Тверь перед самой революцией, то бурная жизнь оставила заметные следы на ее хорошеньком личике. Конец ее был ужасен… Карнаков тогда сказал правду Супроновичу.
Пропала в банке и та крупная сумма, которую преступница купчиха отвалила своему спасителю. Все прахом пошло, что годами копилось: ценные бумаги, поместье жены, двухэтажный каменный дом…
2
– Гляжу, оклемался, Григорий Борисыч? – Поставив мешок у перил, Абросимов уселся рядом на скрипнувшую ступеньку. – А я тебе кабаний окорок для полной поправки приволок, сам закоптил.
– Я ваш вечный должник, Андрей Иванович, – сказал Шмелев.
– Брось ты, мил человек! – отмахнулся Абросимов. – Разве другой кто прошел бы мимо?
«Я бы прошел», – усмехнулся про себя Шмелев, а вслух сказал:
– Как с того света вернулся.
– Не узнав горя, не узнаешь и радости, – заметил Андрей Иванович.
– Может, к Якову Ильичу заглянем? – предложил Шмелев. – Хвастался, бочку семги пряного посола в Питере раздобыл…
– В другой раз, – поколебавшись, отказался Абросимов. – Скоро на дежурство. А энтот своей выгоды не упустит, Супронович-то, грёб его шлёп! Не Советская власть, давно бы весь поселок к своим рукам прибрал.
– Не будь заведения Супроновича, где бы я, холостой мужчина, пообедал? – улыбнулся Григорий Борисович. – Да к нему и красные командиры с базы наведываются, и все приезжие столуются у него.
– Я и говорю, Яков Ильич – хват… Глаза завидущие, руки загребущие!
– Гляжу, не любите его?
– Удивляюсь ему: при любой власти свою выгоду блюдет. Это же надо!
Из дома донесся заливистый храп, он все усиливался, рос и вдруг внезапно на высокой ноте оборвался. В ответ на недоуменный взгляд Абросимова Григорий Борисович заметил:
– Моя хозяйка…
– Ну и Сова, грёб твою шлёп! – заулыбался Андрей Иванович. – А толкует, мол, никогда не спит.
– Я уже привык, шуршит по ночам, что-то все делает, копошится…
– Ведьма она, – убежденно сказал Абросимов. – С нечистой силой якшается… Наши девки до сих пор бегают к ей за приворотным зельем. Скотину может лечить. В прошлом году летом у коровы вымя с кадушку раздуло, хотел уже резать, ну Ефимья моя к Сове, та покрошила в пойло сухие корешки, на ночь обвязала вымя полотняной тряпицей, пошептала что-то, через два дня корова поднялась.
– Чудеса, говорите, творит, а от тараканов в избе не может избавиться, – заметил Шмелев.
– А ты скажи, – посоветовал Андрей Иванович, – ей это раз плюнуть.
– Говорят, вы, Андрей Иванович, от Советской власти ощутимо пострадали? – решил прощупать своего спасителя Шмелев.
– Твой знакомец Яков Ильич поболе моего потерял, – нахмурился Абросимов. Не любил он вспоминать про свои беды-горести.
– Ему и сейчас хорошо живется, – сказал Григорий Борисович. – Лавка процветает, новая власть его не ущемляет.
– Тебя-то тоже небось коснулось? – испытующе посмотрел на него Абросимов.
– Богатство – категория относительная… Здоров человек – он и думает, что весь мир у его ног, нагибайся и черпай обеими руками… А заболел – ничего тебе не надо. – Шмелев посмотрел на улицу, по которой прогрохотала подвода. – Я потерял главное, Андрей Иванович, – здоровье, а его ни за какие деньги не купишь.
– Я на жизнь не жалуюсь, – сказал Абросимов. – Живу в достатке, девки в школу бегают, сын в этом году едет в Питер на учителя учиться… Ну а коли не вернется, корень мой все одно тут останется: дочки замуж выйдут, внуки пойдут…
– Рано или поздно все равно вернется, – сказал Шмелев. – Таков закон жизни.
– На родительские могилы взглянуть? – помрачнел Абросимов. – Он тут сейчас нужен! Вон надумал жениться… Вся надежда на женку – может, она его удержит? Девка с норовом и за дом будет держаться.
– Сын ваш тоже с характером, – осторожно заметил Шмелев, вспомнив, как при оформлении документов на прописку Дмитрий интересовался личностью Григория Борисовича: почему уехал из города, где жена, есть ли дети?..
– Было время – слово отца для сына закон, а теперь… – Андрей Иванович махнул рукой и отвернулся.
– А мне здесь нравится, – помолчав, сказал Шмелев.
Он вдруг подумал: смог бы сам жить на чужбине?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93