Внутри было темнее, чем снаружи, хотя уже горели лампы, в большинстве своем цветные или затененные. Академику, как и положено, оставили удобный, довольно-таки уединенный столик. Все заведение было оборудовано в так называемом народном стиле, громадные свечи в железных подсвечниках обливались мутными стеариновыми слезами. Немедленно появился официант и предложил им свежего морского луфаря, запеченного на черепице. Урумов недоверчиво взглянул на него.
— Настоящий свежий луфарь?
— Господин профессор, у нас нет точных сведений о том, когда он скончался, — довольно удачно пошутил официант. — Но вы же знаете, луфарь — это царь-рыба… Мы подаем его не всегда и не всем.
— А вино в таком же роде у вас найдется?.. Которое не всегда и не всем?
Официант нерешительно взглянул на него, он явно боялся пообещать.
— Должно быть кое-что… Белый станимакский мавруд. Но не могу поручиться.
Когда он ушел, Мария сказала:
— Имейте в виду, я не пью вина.
— Я тоже не пью, — улыбнулся академик. — Но белый мавруд встречается реже белой вороны. Почти как белая ласточка.
— Да, из вас мог бы получиться неплохой рекламный агент, — сказала Мария. — Но должна вам признаться, что со времени своей свадьбы я не выпила ни капли вина. И не только из добродетели. Алкоголь нагоняет на меня тоску, так и тянет расплакаться. Что, между прочим, и случилось на свадьбе.
— Это было просто дурным предчувствием, — пошутил академик. — Но вам все же придется мне помочь. Я опозорюсь перед Трифоном, если один выпью целую бутылку.
Мария действительно выполнила свою угрозу. Стоило ей выпить бокал крепкого белого вина, ароматного и чуть сладкого на вкус, как глаза ее тут же наполнились слезами. Она чуть ли не испуганно вытерла их, попыталась засмеяться.
— Ну вот видите!
— Ничего страшного, — успокоил ее академик. — Здесь достаточно темно, можете спокойно поплакать.
И тут произошло нечто совершенно неожиданное. На них внезапно обрушился целый шквал звуков, настолько чистых и ясных, что оба вздрогнули. Даже не глядя, Урумов понял, что это цимбалист пробует свой инструмент. И действительно, цыганский оркестр уже занял свои места. Галуны дирижера мягко поблескивали в слабом свете, волосы музыкантов сияли, словно смазанные жиром. В это время зажглись разноцветные рефлекторы и белые рукава оркестрантов стали фосфорно-зеленоватыми. Урумов внезапно вспомнил давно забытый ресторанчик в Буде, высокого, тощего цимбалиста и влюбленную пару за соседним столиком, которая показалась ему такой смешной в своей запоздалой нежности. Он почувствовал, что холодеет, и быстрым взглядом обвел окружающих. Нет, никто на них не глядел — ни насмешливо, ни подозрительно. А ведь тот унылый венгр с кривым носом был, наверное, на пять-шесть лет моложе его. Почему же он показался ему таким смешным и жалким? Почему сейчас он не может узнать, не может даже представить в таком виде себя самого?
— Что с вами? — удивленно спросила Мария. — Вы как будто вспомнили что-то очень неприятное.
— Да, пожалуй… Но к вам это не относится. Оркестр загремел как-то вдруг, дружно, на всех своих инструментах, которых, как показалось Урумову, было гораздо больше, чем в действительности. Исполнялся хор цыган из «Трубадура» — громко, торжественно, почти ликующе. И он вдруг почувствовал, как расслабились его напряженные нервы, свечи лили мягкий свет, золотивший зал, и все его существо охватила тихая радость. Когда официант наконец принес рыбу, он тихо спросил его:
— Могу я попросить оркестр исполнить одну песню?
Урумов и не подозревал, что это худшее, что он мог сделать сегодня вечером. Он просто поддался какому-то ему самому непонятному импульсу.
— Естественно! — с готовностью откликнулся официант. — Если только, конечно, это не «Лили Марлен».
— Нет. Нечто гораздо более старое. «Сольвейг».
— «Сольвейг»? Да, они ее играют. Очень хорошая песня, — охотно согласился официант.
«Значит, играют! — с грустью подумал Урумов. — И всегда будут играть. Даже через тысячу лет, если тогда еще на земле останутся люди».
— Какое-нибудь воспоминание? — улыбнулась Мария.
— Почти! — неохотно ответил он.
— Если судить по вашему виду, не слишком приятное. Урумов удивленно взглянул на нее — она опять попала в самую точку. И всегда попадала, словно у него во лбу было какое-то оконце, куда могла заглядывать только она одна.
— Как бы это вам объяснить!.. Можно, конечно, сказать и так. Но можно сказать и нечто, прямо противоположное.
— Пожалуйста, расскажите!
Урумов нерешительно взглянул на нее — что, собственно, рассказывать? Может получиться глупо и неделикатно. Да, наверняка так оно и будет.
— Пожалуйста! — повторила Мария.
Это в первый раз она его о чем-то просила. И, наверное, будь у него на уме хоть какая-нибудь ложь, он обманул бы ее самым бессовестным образом. Но в голову ничего не приходило, и он, как слепой, двинулся по наклонной плоскости.
— Знаете, — начал он, помолчав. — Ровно год назад я сидел один в ресторане… В Венгрии, в старой части Буды. Очень хороший ресторан с токайским и тушеными фазанами.
— Начало неплохое, — улыбнулась Мария.
— Там тоже был цыганский оркестр. Играли «Сольвейг». За соседним столиком сидели двое пожилых людей, явно не супруги. Они были очень влюблены и, наверное, очень несчастны… Но тогда я этого не понял, тогда они показались мне просто смешными. Чтобы не сказать — абсурдными.
— И сейчас вы хотите оживить это воспоминание?
Он чуть не поперхнулся, так был смущен.
— Да, что-то вроде этого. Мне просто хотелось понять, не в мелодии ли все дело. Или это я так разительно изменился за это время.
Мария молчала. Лицо ее было в тени, которую едва рассеивала сиреневая лампочка, висевшая прямо над ее головой.
— Мелодия здесь ни при чем! — глухо проговорила она. Нервно отхлебнула вина и добавила: — То, что вы видели, действительно было абсурдно. Так же, как абсурдны сейчас мы с вами.
— Но вы же меня совсем не поняли! — сказал он. Сердце у него сжалось. — Тут и речи не может быть ни о каком сравнении. Вы еще так молоды.
— О, я не об этом! — воскликнула Мария, и слезы хлынули у нее из глаз. — Я скорее обо всей ситуации.
— Какой ситуации? Что тут такого — два человека решили вместе поужинать.
Согнутым мизинцем она незаметно вытерла слезы. Голос ее внезапно зазвучал очень холодно:
— Вы очень хорошо понимаете, что тут такого. Скажите, зачем мы с вами встретились? Просто как родители, хотя я сама нахожусь в довольно невыгодном положении. Мы хотели помочь двум глупым молодым людям, которые не понимают самих себя… Дать им какую-то надежду, открыть какой-то путь. Так, господин профессор?
— Ничего, продолжайте! — пробормотал он.
— А что сделали мы? Просто забыли, с какой целью мы встретились… И началось — прогулки на водохранилище, кабачки. На обычном языке это называется свидания, господин профессор. И это не просто абсурдно… Это безнравственно!
— Тогда почему вы на это идете?
— Потому что я человек! — почти крикнула она. — Потому что я этого хочу!
И внезапно расплакалась. Наверное, слезы залили все ее лицо, но Урумов не видел этого, потому что Мария отвернулась к стене. Только плечи ее чуть заметно вздрагивали.
— Успокойтесь! — проговорил он тихонько.
— Извините, я вас не обвиняю, — вновь заговорила она, вытерев слезы. — Во-первых, Сашо — мужчина. И в конце концов он — не ваш сын. А я мать! Понимаете ли вы, что это значит — мать?
— Понимаю, — ответил он, хотя не понимал ничего.
— И поэтому я вас очень прошу, не приглашайте меня больше… Ни в коем случае. Потому что, если вы меня пригласите, я, наверное, опять приду… Не заставляйте меня чувствовать себя преступницей… Вы должны понять меня по-настоящему.
Урумов не ответил. Не знал, что ответить. Он чувствовал себя беспомощным и растерянным, страшно слабым. Он знал только, что не должен ничего обещать, не должен. Помог ему официант, который именно в этот момент вырос перед ними.
— Вам не понравилась рыба?
И правда, до рыбы они еле дотронулись.
— Оказалось, что оба мы не любители рыбы, — ответил Урумов, сам удивляясь тому, как естественно звучит его голос. — Принесите нам чего-нибудь попроще.
— Домашние колбаски, например?.. Мы их прямо здесь делаем.
— Хорошо, — кивнул Урумов.
Нет, он не был похож на того несчастного венгра, каким бы беспомощным он ни чувствовал себя сейчас. Беспомощным, но не потерявшим надежду. Слабым, но не бессильным. В конце концов победа, видимо, оказалась намного значительнее поражения. Впервые с тех пор, как они познакомились, он заглянул к ней в душу. И увидел многое.
И как раз тут заиграли «Сольвейг». Дирижер обернулся к нему и поклонился, не выпуская из рук скрипки. Сейчас лицо его было зеленым, и галуны поблескивали зелеными звездами. Урумов перевел взгляд на певицу и вздрогнул. Крупная, костистая, она чем-то неуловимо напоминала его покойную жену. Может быть, глазами — сильно подведенные, неподвижные, они были похожи на глазки павлиньих перьев — такие же круглые и атласно-зеленые. А может, это свет рефлектора сделал ее лицо таким мертвенным. Певица выждала такт, раскрыла красивые губы и запела. Когда она кончила, не аплодировали только они двое, хотя именно Урумов заказал песню.
Только сейчас академик заметил, что ресторан уже полон — людьми и табачным дымом, с которым свечи уже не могли справиться. Картина была близка к той, которую когда-то нарисовал ему Сашо, — какие-то мужчины с могучими шеями и жирными лопатками, какие-то западные кастраты с опухшими, вызывающими у него отвращение лицами. Переводчицы, вынужденные как-то смягчать грубые шутки и двусмыслицы своих шефов, выглядели совсем подавленными. Урумову стало не по себе, и он отвел взгляд от этой картины. Официант принес колбаски. Собрав все оставшиеся у него силы, Урумов сказал:
— Знаете что?.. Нарежьте эти колбаски на мелкие кусочки. А я заверну их в газету и суну в карман.
— Зачем? У вас есть собака?
По голосу Марии было заметно, что она совершенно расстроена, гораздо больше него.
— Нет у меня собаки… Но мне не хочется, чтобы официант смеялся над нашей нетронутой едой.
— Хорошо, я постараюсь это съесть, — тихо сказала она.
И действительно заставила себя есть. Давалось ей это с трудом, в пересохшее горло ничего не шло. До конца вечера они обменялись всего несколькими словами. Урумов щедро расплатился с официантом и оркестром, и они вышли. Слабый, но довольно холодный ветер внезапно изменил погоду. Воздух показался ему хрустальным, горы словно выросли у них на глазах, гирлянды огней у их подножия сияли, словно созвездия. Трифон уже приехал и ждал их. И в дороге они не сказали друг другу ничего, кроме безличных, ничего не значащих слов. Урумов и не ждал и не хотел никаких других. Ему было вполне довольно того, что она сказала в ресторане: «Потому что я человек! Потому что я этого хочу!» Сегодня вечером ему больше ничего не было нужно. А завтра, или через месяц, или через год и все остальное тоже можно будет поправить. Потому что он знал то, чего не знала она. И о чем он не имел права ей сказать: ребенок, который их разлучал и связывал, нерожденный ребенок был мертв.
14
На следующее утро академик заставил себя сесть за работу. Не столько, конечно, из-за самой работы, а просто чтобы убить время. Он ждал, когда ему позвонит Сашо, смутно чувствуя, что каждая новость оттуда может иметь для него роковое значение. Но Сашо не звонил, телефон молчал.
Он молчал до самого обеда, словно все забыли Урумова. Только сестра шуршала по квартире. Они несколько раз встречались в кухне и в холле, но не сказали ни слова, даже не взглянули друг на друга. Урумова тяготил их последний разговор, быть может, он даже чувствовал себя виноватым. Да и у Ангелины были свои заботы, которыми она ни с кем не могла поделиться. Она видела, что брата куда-то несет, несет, словно мальчишку, — так безоглядно он бросился в эту историю. Она сердцем чувствовала, что это именно так, радовалась этому, но еще больше тревожилась. Тревожилась за него и за себя тоже. Ведь она словно бы второй раз родилась после смерти его жены. У ней было о ком заботиться, для кого бегать за покупками, готовить. Конечно, она и раньше заботилась о сыне. Но сейчас сердце ее словно бы остыло к этому неблагодарному мальчишке.
И она думала: что будет, если брат женится? Что будет с ней? Наверное, снова придется вернуться в свой постылый дом, к прежней невеселой вдовьей жизни. Не могла она жить без того, чтобы кто-нибудь в ней не нуждался. Но из двух своих неблагодарных мужчин Ангелина все-таки предпочитала брата. Его поведение казалось ей гораздо более естественным и человечным. В конце концов от брата она ничего не ждала, никак на пего не рассчитывала… Но от сына-то ведь ждала.
Ангелина прекрасно видела, что за обедом брат почти не ел, но на этот раз не посмела ничего сказать. Да, видимо, и не было смысла. Она смутно догадывалась, что случилось нечто непредвиденное, что брата мучает какая-то темная и безрадостная забота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Настоящий свежий луфарь?
— Господин профессор, у нас нет точных сведений о том, когда он скончался, — довольно удачно пошутил официант. — Но вы же знаете, луфарь — это царь-рыба… Мы подаем его не всегда и не всем.
— А вино в таком же роде у вас найдется?.. Которое не всегда и не всем?
Официант нерешительно взглянул на него, он явно боялся пообещать.
— Должно быть кое-что… Белый станимакский мавруд. Но не могу поручиться.
Когда он ушел, Мария сказала:
— Имейте в виду, я не пью вина.
— Я тоже не пью, — улыбнулся академик. — Но белый мавруд встречается реже белой вороны. Почти как белая ласточка.
— Да, из вас мог бы получиться неплохой рекламный агент, — сказала Мария. — Но должна вам признаться, что со времени своей свадьбы я не выпила ни капли вина. И не только из добродетели. Алкоголь нагоняет на меня тоску, так и тянет расплакаться. Что, между прочим, и случилось на свадьбе.
— Это было просто дурным предчувствием, — пошутил академик. — Но вам все же придется мне помочь. Я опозорюсь перед Трифоном, если один выпью целую бутылку.
Мария действительно выполнила свою угрозу. Стоило ей выпить бокал крепкого белого вина, ароматного и чуть сладкого на вкус, как глаза ее тут же наполнились слезами. Она чуть ли не испуганно вытерла их, попыталась засмеяться.
— Ну вот видите!
— Ничего страшного, — успокоил ее академик. — Здесь достаточно темно, можете спокойно поплакать.
И тут произошло нечто совершенно неожиданное. На них внезапно обрушился целый шквал звуков, настолько чистых и ясных, что оба вздрогнули. Даже не глядя, Урумов понял, что это цимбалист пробует свой инструмент. И действительно, цыганский оркестр уже занял свои места. Галуны дирижера мягко поблескивали в слабом свете, волосы музыкантов сияли, словно смазанные жиром. В это время зажглись разноцветные рефлекторы и белые рукава оркестрантов стали фосфорно-зеленоватыми. Урумов внезапно вспомнил давно забытый ресторанчик в Буде, высокого, тощего цимбалиста и влюбленную пару за соседним столиком, которая показалась ему такой смешной в своей запоздалой нежности. Он почувствовал, что холодеет, и быстрым взглядом обвел окружающих. Нет, никто на них не глядел — ни насмешливо, ни подозрительно. А ведь тот унылый венгр с кривым носом был, наверное, на пять-шесть лет моложе его. Почему же он показался ему таким смешным и жалким? Почему сейчас он не может узнать, не может даже представить в таком виде себя самого?
— Что с вами? — удивленно спросила Мария. — Вы как будто вспомнили что-то очень неприятное.
— Да, пожалуй… Но к вам это не относится. Оркестр загремел как-то вдруг, дружно, на всех своих инструментах, которых, как показалось Урумову, было гораздо больше, чем в действительности. Исполнялся хор цыган из «Трубадура» — громко, торжественно, почти ликующе. И он вдруг почувствовал, как расслабились его напряженные нервы, свечи лили мягкий свет, золотивший зал, и все его существо охватила тихая радость. Когда официант наконец принес рыбу, он тихо спросил его:
— Могу я попросить оркестр исполнить одну песню?
Урумов и не подозревал, что это худшее, что он мог сделать сегодня вечером. Он просто поддался какому-то ему самому непонятному импульсу.
— Естественно! — с готовностью откликнулся официант. — Если только, конечно, это не «Лили Марлен».
— Нет. Нечто гораздо более старое. «Сольвейг».
— «Сольвейг»? Да, они ее играют. Очень хорошая песня, — охотно согласился официант.
«Значит, играют! — с грустью подумал Урумов. — И всегда будут играть. Даже через тысячу лет, если тогда еще на земле останутся люди».
— Какое-нибудь воспоминание? — улыбнулась Мария.
— Почти! — неохотно ответил он.
— Если судить по вашему виду, не слишком приятное. Урумов удивленно взглянул на нее — она опять попала в самую точку. И всегда попадала, словно у него во лбу было какое-то оконце, куда могла заглядывать только она одна.
— Как бы это вам объяснить!.. Можно, конечно, сказать и так. Но можно сказать и нечто, прямо противоположное.
— Пожалуйста, расскажите!
Урумов нерешительно взглянул на нее — что, собственно, рассказывать? Может получиться глупо и неделикатно. Да, наверняка так оно и будет.
— Пожалуйста! — повторила Мария.
Это в первый раз она его о чем-то просила. И, наверное, будь у него на уме хоть какая-нибудь ложь, он обманул бы ее самым бессовестным образом. Но в голову ничего не приходило, и он, как слепой, двинулся по наклонной плоскости.
— Знаете, — начал он, помолчав. — Ровно год назад я сидел один в ресторане… В Венгрии, в старой части Буды. Очень хороший ресторан с токайским и тушеными фазанами.
— Начало неплохое, — улыбнулась Мария.
— Там тоже был цыганский оркестр. Играли «Сольвейг». За соседним столиком сидели двое пожилых людей, явно не супруги. Они были очень влюблены и, наверное, очень несчастны… Но тогда я этого не понял, тогда они показались мне просто смешными. Чтобы не сказать — абсурдными.
— И сейчас вы хотите оживить это воспоминание?
Он чуть не поперхнулся, так был смущен.
— Да, что-то вроде этого. Мне просто хотелось понять, не в мелодии ли все дело. Или это я так разительно изменился за это время.
Мария молчала. Лицо ее было в тени, которую едва рассеивала сиреневая лампочка, висевшая прямо над ее головой.
— Мелодия здесь ни при чем! — глухо проговорила она. Нервно отхлебнула вина и добавила: — То, что вы видели, действительно было абсурдно. Так же, как абсурдны сейчас мы с вами.
— Но вы же меня совсем не поняли! — сказал он. Сердце у него сжалось. — Тут и речи не может быть ни о каком сравнении. Вы еще так молоды.
— О, я не об этом! — воскликнула Мария, и слезы хлынули у нее из глаз. — Я скорее обо всей ситуации.
— Какой ситуации? Что тут такого — два человека решили вместе поужинать.
Согнутым мизинцем она незаметно вытерла слезы. Голос ее внезапно зазвучал очень холодно:
— Вы очень хорошо понимаете, что тут такого. Скажите, зачем мы с вами встретились? Просто как родители, хотя я сама нахожусь в довольно невыгодном положении. Мы хотели помочь двум глупым молодым людям, которые не понимают самих себя… Дать им какую-то надежду, открыть какой-то путь. Так, господин профессор?
— Ничего, продолжайте! — пробормотал он.
— А что сделали мы? Просто забыли, с какой целью мы встретились… И началось — прогулки на водохранилище, кабачки. На обычном языке это называется свидания, господин профессор. И это не просто абсурдно… Это безнравственно!
— Тогда почему вы на это идете?
— Потому что я человек! — почти крикнула она. — Потому что я этого хочу!
И внезапно расплакалась. Наверное, слезы залили все ее лицо, но Урумов не видел этого, потому что Мария отвернулась к стене. Только плечи ее чуть заметно вздрагивали.
— Успокойтесь! — проговорил он тихонько.
— Извините, я вас не обвиняю, — вновь заговорила она, вытерев слезы. — Во-первых, Сашо — мужчина. И в конце концов он — не ваш сын. А я мать! Понимаете ли вы, что это значит — мать?
— Понимаю, — ответил он, хотя не понимал ничего.
— И поэтому я вас очень прошу, не приглашайте меня больше… Ни в коем случае. Потому что, если вы меня пригласите, я, наверное, опять приду… Не заставляйте меня чувствовать себя преступницей… Вы должны понять меня по-настоящему.
Урумов не ответил. Не знал, что ответить. Он чувствовал себя беспомощным и растерянным, страшно слабым. Он знал только, что не должен ничего обещать, не должен. Помог ему официант, который именно в этот момент вырос перед ними.
— Вам не понравилась рыба?
И правда, до рыбы они еле дотронулись.
— Оказалось, что оба мы не любители рыбы, — ответил Урумов, сам удивляясь тому, как естественно звучит его голос. — Принесите нам чего-нибудь попроще.
— Домашние колбаски, например?.. Мы их прямо здесь делаем.
— Хорошо, — кивнул Урумов.
Нет, он не был похож на того несчастного венгра, каким бы беспомощным он ни чувствовал себя сейчас. Беспомощным, но не потерявшим надежду. Слабым, но не бессильным. В конце концов победа, видимо, оказалась намного значительнее поражения. Впервые с тех пор, как они познакомились, он заглянул к ней в душу. И увидел многое.
И как раз тут заиграли «Сольвейг». Дирижер обернулся к нему и поклонился, не выпуская из рук скрипки. Сейчас лицо его было зеленым, и галуны поблескивали зелеными звездами. Урумов перевел взгляд на певицу и вздрогнул. Крупная, костистая, она чем-то неуловимо напоминала его покойную жену. Может быть, глазами — сильно подведенные, неподвижные, они были похожи на глазки павлиньих перьев — такие же круглые и атласно-зеленые. А может, это свет рефлектора сделал ее лицо таким мертвенным. Певица выждала такт, раскрыла красивые губы и запела. Когда она кончила, не аплодировали только они двое, хотя именно Урумов заказал песню.
Только сейчас академик заметил, что ресторан уже полон — людьми и табачным дымом, с которым свечи уже не могли справиться. Картина была близка к той, которую когда-то нарисовал ему Сашо, — какие-то мужчины с могучими шеями и жирными лопатками, какие-то западные кастраты с опухшими, вызывающими у него отвращение лицами. Переводчицы, вынужденные как-то смягчать грубые шутки и двусмыслицы своих шефов, выглядели совсем подавленными. Урумову стало не по себе, и он отвел взгляд от этой картины. Официант принес колбаски. Собрав все оставшиеся у него силы, Урумов сказал:
— Знаете что?.. Нарежьте эти колбаски на мелкие кусочки. А я заверну их в газету и суну в карман.
— Зачем? У вас есть собака?
По голосу Марии было заметно, что она совершенно расстроена, гораздо больше него.
— Нет у меня собаки… Но мне не хочется, чтобы официант смеялся над нашей нетронутой едой.
— Хорошо, я постараюсь это съесть, — тихо сказала она.
И действительно заставила себя есть. Давалось ей это с трудом, в пересохшее горло ничего не шло. До конца вечера они обменялись всего несколькими словами. Урумов щедро расплатился с официантом и оркестром, и они вышли. Слабый, но довольно холодный ветер внезапно изменил погоду. Воздух показался ему хрустальным, горы словно выросли у них на глазах, гирлянды огней у их подножия сияли, словно созвездия. Трифон уже приехал и ждал их. И в дороге они не сказали друг другу ничего, кроме безличных, ничего не значащих слов. Урумов и не ждал и не хотел никаких других. Ему было вполне довольно того, что она сказала в ресторане: «Потому что я человек! Потому что я этого хочу!» Сегодня вечером ему больше ничего не было нужно. А завтра, или через месяц, или через год и все остальное тоже можно будет поправить. Потому что он знал то, чего не знала она. И о чем он не имел права ей сказать: ребенок, который их разлучал и связывал, нерожденный ребенок был мертв.
14
На следующее утро академик заставил себя сесть за работу. Не столько, конечно, из-за самой работы, а просто чтобы убить время. Он ждал, когда ему позвонит Сашо, смутно чувствуя, что каждая новость оттуда может иметь для него роковое значение. Но Сашо не звонил, телефон молчал.
Он молчал до самого обеда, словно все забыли Урумова. Только сестра шуршала по квартире. Они несколько раз встречались в кухне и в холле, но не сказали ни слова, даже не взглянули друг на друга. Урумова тяготил их последний разговор, быть может, он даже чувствовал себя виноватым. Да и у Ангелины были свои заботы, которыми она ни с кем не могла поделиться. Она видела, что брата куда-то несет, несет, словно мальчишку, — так безоглядно он бросился в эту историю. Она сердцем чувствовала, что это именно так, радовалась этому, но еще больше тревожилась. Тревожилась за него и за себя тоже. Ведь она словно бы второй раз родилась после смерти его жены. У ней было о ком заботиться, для кого бегать за покупками, готовить. Конечно, она и раньше заботилась о сыне. Но сейчас сердце ее словно бы остыло к этому неблагодарному мальчишке.
И она думала: что будет, если брат женится? Что будет с ней? Наверное, снова придется вернуться в свой постылый дом, к прежней невеселой вдовьей жизни. Не могла она жить без того, чтобы кто-нибудь в ней не нуждался. Но из двух своих неблагодарных мужчин Ангелина все-таки предпочитала брата. Его поведение казалось ей гораздо более естественным и человечным. В конце концов от брата она ничего не ждала, никак на пего не рассчитывала… Но от сына-то ведь ждала.
Ангелина прекрасно видела, что за обедом брат почти не ел, но на этот раз не посмела ничего сказать. Да, видимо, и не было смысла. Она смутно догадывалась, что случилось нечто непредвиденное, что брата мучает какая-то темная и безрадостная забота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63