Совершенно случайно им было по пути: она жила в Ясеневе, он – в Сокольниках. Для тех, кто не знает сложной географии столицы, поясняем: эти замечательные районы расположены в абсолютно разных концах города. Впрочем, «по пути» – понятие растяжимое. Давайте иметь в виду жизненный путь…
Моторка застряла где-то у шлюза. Стасик прервал бессмысленную гонку и поехал по правилам дорожного движения, вспоминая и анализируя ссору с Кошкой, которая имела место быть не далее как вчера.
Кошка на сей раз вопреки прозвищу отнюдь не желала гулять сама по себе. В свои двадцать семь она однажды сходила замуж, побыла там пару лет и ушла обратно, как говорят художники слова, на вольные в личном плане хлеба. Но совсем вольные хлеба ее не прельщали, они родились скверно, их следовало сеять, удобрять, поливать, жать, молотить – что там еще с хлебами делают?
– а Кошка, хорошо зная французскую речь, больше ничего в жизни не умела. Но на языке королевы Марго она говорила часов пять-шесть в сутки, восемь – спала, два часа – на еду и макияж, еще два – на общение с родителями, которые были довольны профессией и заработками Кошки, но отнюдь не ее бытом. Итак, складываем: шесть плюс восемь плюс два плюс два. Равняется восемнадцати. Двадцать четыре минус восемнадцать – остается шесть. Как занять шесть часов интересной женщине, незамужней, в меру умной, в меру требовательной, пьяных компаний и алкогольных напитков не уважающей? Думаете, легко? Думаете, возможностей навалом? Ошибаетесь!..
Волей-неволей и появляются Стасики…
Хотя Стасик – совсем не худший вариант.
Можно даже сказать, что он по-своему любил Кошку: привык к ней, притерся за три с лишним месяца развития романа. Сразу оговоримся, что три месяца для Стасика – срок фантастический, он естественно предполагает именно привыкание и притирание, а Стасик в своих романах с «каштанками» не позволял себе ни того, ни другого. У него имелись мамуля и Ксюха, это был тыл, прочный и надежный, и легкомысленно предавать его, далеко отрываться от него ради сомнительных военных побед Стасик не желал. Коли уж мы заговорили языком штабов и ставок, то Стасик из всех военных действий предпочитал или активную разведку (прокрались, проползли, захватили, разговорили, забыли), или лихие кавалерийские наскоки (налетели, окружили, закрутили, завоевали, протрубили победу, ушли в тыл). С Кошкой почему-то получилось иначе. Скажем так: взяв высоту, Стасик терпеливо удерживал ее вот уже три месяца и не выказывал желания сдать ее… кому?.. предполагаемому противнику.
И поскольку дело перешло в привычку, как уже отмечено, то добавим еще красочку к характеру Стасика: не любил он менять привычек. Приобретать новые тоже не терпел, верно, но коли уж так случилось…
Кстати, почему так случилось, Стасик не мог объяснить ни себе, ни Кошке, которая тоже время от времени интересовалась загадочной природой чувств Стасика. То ли бдительность потерял, то ли французский фильм был удачным, то ли тогдашний май теплом радовал, но случилось – и все. И не станем в том копаться, ловить рыбку в мутной водичке предположений. Примем как данность. Тем более, нам важно не то, почему Стасик прикипел нежным актерским сердцем к домашней натуре Кошки, а почему он с ней вчера поругался.
А поругался он с ней опять-таки из-за глупых женских претензий. Времени было в обрез. Ленка дала ключ до пяти, а в пунктуальности Ленке не откажешь: ровно в пять Стасик должен был выметаться из квартиры и опустить золотой ключик в почтовый ящик на двери. В пять пятнадцать – четверть часа форы! – Ленка достанет его из ящика, сорок пять минут на сборы-хлопоты, а в восемнадцать ноль-ноль – в театр. Ленка горела в том же очаге культуры, что и Стасик, играла деловых женщин средних лет.
Но о Ленке впоследствии…
Так вот, Стасик встретил Кошку у метро «Аэропорт» где-то около трех, и на все про все у них оставалось меньше двух часов. И Кошка, узнав сие, вместо того чтобы срочно пасть в объятия любимого мужчины, начала нудно и долго выяснять отношения.
Стенограммы беседы, естественно, не велось, но примерный смысл ее Стасик легко восстановил, подруливая к бензоколонке напротив Андрониковского монастыря, отдавая бензодаме кровную десятку и наблюдая, как дрожит, переливаясь, воздух на выходе из заправочного пистолета. Очень, знаете, хорошо вспоминаются разные личные пертурбации, когда глядишь на это призрачное дрожание, на эти игры рефракции, на эти приятные эффекты из школьного курса оптики…
Кошка говорила примерно так:
– Я устала, Стасик.
А Стасик, нервничая и поглядывая на часы, соответственно спрашивал:
– От чего это, интересно знать, ты устала?
А Кошке на быстротекущее время было плевать. Кошка, не будучи ни актрисой, ни даже диктором на радио, тем не менее играла в тот момент роль «соблазненной и покинутой» – был, помнится, такой заграничный фильм, который, не исключено, Кошка и переводила.
Эффект театральной игры в реальной жизни, вне сцены, известен давно. О нем писал непризнанный гений Николай Евреинов в трехтомном труде под названием «Театр для себя». Стасик сей труд осилил и немало из него почерпнул.
Не для театра, но для себя.
И он легко понимал, например, что стоит за такой репликой Кошки:
– Я устала ждать, Стасик. Устала постоянно смотреть на часы, на телефон, по которому ты не звонишь, на дорогу, по которой ты не едешь. Устала…
Красиво сказано, отметил Стасик, но весьма банально. Стоило снизить пафос.
– Во-первых, я постоянно звоню. Во-вторых, я регулярно приезжаю. В-третьих, ты знаешь, в каком сумасшедшем темпе я живу.
Разговор этот в общем-то возникал не впервые и в сути своей успел надоесть Стасику. Если честно, он даже подумывал про себя: а не пора ли финишировать? Но – великая сила привычки!
И уж больно хороша была Кошка: всем удалась!
Поэтому он стерпел и такое:
– Если я тебе мешаю, скажи. Я пойму.
– Мне нечего тебе говорить, – сквозь зубы, уже взвиваясь, однако, и паря под потолком, ответил Стасик. – Ты все преотлично знаешь.
Он понял, что напрасно беспокоил Ленку, и, хотя подобные – целомудренные! – визиты сюда бывали и раньше, и с Кошкой и без Кошки, в тот вечер его почему-то все раздражало: и Кошкин высокий «штиль», и собственное долготерпение, и необходимость постоянной спешки, гонки, бешеной суеты. Он иногда чувствовал себя каскадером, которому необходимо за считанные секунды – один дубль, три камеры включены! – зажечь фейерверк сумасшедших трюков и желательно остаться целым и невредимым. Или, как минимум, живым. Да, его бытие вполне можно считать формой каскадерства: Наталья, Ксюха, Кошка, Ленка и ее квартирные подаяния, театр, кино, телевидение, левая концертная халтурка – действительно, выжить бы!
Но терпения ему не занимать стать.
Хотя бы в том разговоре с Кошкой: будь на ее месте Наталья, мамуля его родная, которая простит, поймет и опять простит – у нее просто выхода другого нет! – он бы сорвался на истерику, на тяжелую мужскую истерику, скупую на термины, но мощную по силе – эдак киловатт на сорок. Но Кошка не мамуля. Кошку он берег, и, даже действительно вживаясь в состояние тихой ненависти к собеседнице, в состояние, пограничное с истерией – так он сам считал! – Стасик не давал страстям выхода, терпел, терпел, терпел…
Но сколько можно, если Кошка вообще не чувствовала меры.
Она заявила:
– Если я тебе в тягость и ты боишься мне об этом сказать, не стоит: я сама могу уйти.
И тут Стасик не выдержал, да и отпущенное хозяйкой время подходило к концу: все равно через полчаса сматывать удочки.
Он встал:
– Пошли.
– Куда? – испугалась Кошка.
Она наконец сообразила, что малость переборщила в эмоциональной картинке, в домашней заготовке. Все-таки не актриса, не профессионал – это всегда чувствуется…
– Домой, – сказал Стасик.
Он был решителен и спокоен, даже чуть ласков, и такой тон сбивал Кошку с панталыку.
– Ты меня отвезешь? – растерянно спросила она.
– Разве можно иначе? – ответил он вопросом на вопрос.
И молчал, и молчал, и молчал.
Спускались по лестнице, шли к машине, ехали по Ленинградке, потом на Грузины – она попросила отвезти ее к подруге, – все молчал. А Кошка – или поняла что? – тоже боязливо помалкивала. Только, уже выходя, спросила:
– Ты позвонишь?
– Вероятно. – Он берег эту реплику под занавес, высчитал Кошкину и заготовил свою, и реплика выстрелила, как в тире в десятку: Кошка вздрогнула, выпрямилась, а Стасик быстро захлопнул пассажирскую дверцу и газанул от тротуара на второй передаче, только выхлоп из глушителя на память оставил.
Но, как сам Стасик выражался, «завязывать» с Кошкой он вовсе не собирался. Она устроила ему выступление – да ради бога! А он – ей. Чье эффектней?..
Сегодня после спектакля и позвонит, в чем проблема?..
Счетчик на колонке отщелкал двадцать пять литров. Стасик завинтил пробку бензобака, запер ее махоньким ключиком и поехал дальше по набережной, думая свои не слишком сладкие думы. Вроде бы удивлялся: что это он разнюнился? Никогда не обращал внимания на требования извне, на попытки переделать его дорогую особу, всегда сам вел – слушайте! слушайте! – седан своей судьбы по житейской асфальтовой магистрали. Каков образ, а?.. Стиль «кич», кошка-копилка, лебединое озеро на рыночной клеенке…
Но если забыть о всяких словесных красивостях, Стасик и вправду не терпел советчиков. Слал их туда-то и туда-то. Иногда мысленно, порой вслух. Сейчас ему сорок, и коли автор, если вы обратили внимание, так одержим арифметикой, вычтем из них семнадцать лет яслей, детсада и школы, останется двадцать три полновесных года сугубой самостоятельности – в решениях, в поступках, в мыслях и чувствах. А что на эту самостоятельность накладываются порой драматургически-сценические веяния, этакий загадочный отсвет рампы, так вспомните о профессии Стасика, о его сильном актерском «эго», и вам все станет понятно.
Но в данный момент актерское «эго» почему-то помалкивало, и Стасик, никого и ничего не играя, с тоской думал о собственной жизни вообще – безотносительно к конкретным ситуациям. На кого из нас, скажите, не находило незваное желание поразмышлять о жизни? Прикинуть «за» и «против», уложить их на аптекарские весы: что перетянет?.. Согласитесь: почему-то в нудные минуты самокопания всегда перетягивает чашка с аккуратно уложенными «Против», а «за» болтаются где-то наверху. Парадокс человеческой психики, сказал бы бородатый Игорек, великий психоаналитик и жизнелюб, добрый приятель Стасика.
Стасик, к слову, иной раз обращался к нему за медицинским советом.
Жаловался:
– Нервы ни к черту, Игорь.
А Игорь ответствовал из бороды:
– Не бери, старик, в голову: у всех ни к черту.
– Но у меня злость какая-то беспричинная, как из вулкана. Вон жену убить хочется, еле сдерживаюсь.
– Нормальная реакция, Стасик: если хочется, значит, небеспричинно. Не переживай. Кстати, не ты один: всем хочется, мне тоже…
Вот так он и лечил. И представьте – помогало.
Но сейчас Игорь грел спину на берегу самого синего в мире, и посоветоваться было не с кем.
Если только с Ленкой…
Ленка играла в судьбе Стасика довольно странную роль. Знакомы они лет двадцать, чуть ли не с институтской скамьи, в одном театре играют бок о бок тоже давненько, взрослели вместе, матерели вместе, старились вместе. Но никаких амуров за двадцать лет, никаких легких флиртов, никаких вредных мыслей о том о сем: поцелуй в щечку, дружеские объятия, совместные праздники и будни… Странно, конечно: Ленка – баба занятная, сейчас ей тоже сорок, на нее до сих пор на улице мужики оглядываются, а вот замуж не вышла. Сама утверждает: не хотела.
Говорит:
– Я слишком эмансипированна для кастрюль и пеленок.
Мамуля ей возражает:
– Брак, Алена, – это вовсе не обязательно кастрюли и пеленки. Это, если хочешь, единство духа.
Ленка смеется:
– У тебя со Стасиком единство духа? Не смеши, подруга! У него единство только с автомобилем. Автокентавр… Но, если серьезно, ты не права в принципе: коли уж брак, так на полную катушку – и кастрюли, и борщи, и пеленки, и сопли. Не признаю суррогатов. Но лично не готова, извини…
Ленка была единственным человеком, который никогда не принимал всерьез все, как она выражалась, фортибобели Стасика. Она отдавала дань его работоспособности, его мужской мертвой хватке, его солидным деловым качествам, его обаянию, его таланту, его пустой и легкой трепотне, наконец. Но дань эта была для Ленки необременительной и даже приятной. Она любила посмеиваться над Стасиком, вышучивать его напропалую, она даже иногда издевалась над ним, хотя и беззлобно, но метко и часто болезненно. Но всегда обидчиво-гордый Стасик все ей прощал, потому что не было у него друга надежнее и вернее. Он сам сочинил такой критерий настоящей дружбы: «Где-нибудь часа в три ночи накрути телефон, скажи: приезжай, плохо, а что плохо – не объясняй, брось трубку. Сто из ста перезвонят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Моторка застряла где-то у шлюза. Стасик прервал бессмысленную гонку и поехал по правилам дорожного движения, вспоминая и анализируя ссору с Кошкой, которая имела место быть не далее как вчера.
Кошка на сей раз вопреки прозвищу отнюдь не желала гулять сама по себе. В свои двадцать семь она однажды сходила замуж, побыла там пару лет и ушла обратно, как говорят художники слова, на вольные в личном плане хлеба. Но совсем вольные хлеба ее не прельщали, они родились скверно, их следовало сеять, удобрять, поливать, жать, молотить – что там еще с хлебами делают?
– а Кошка, хорошо зная французскую речь, больше ничего в жизни не умела. Но на языке королевы Марго она говорила часов пять-шесть в сутки, восемь – спала, два часа – на еду и макияж, еще два – на общение с родителями, которые были довольны профессией и заработками Кошки, но отнюдь не ее бытом. Итак, складываем: шесть плюс восемь плюс два плюс два. Равняется восемнадцати. Двадцать четыре минус восемнадцать – остается шесть. Как занять шесть часов интересной женщине, незамужней, в меру умной, в меру требовательной, пьяных компаний и алкогольных напитков не уважающей? Думаете, легко? Думаете, возможностей навалом? Ошибаетесь!..
Волей-неволей и появляются Стасики…
Хотя Стасик – совсем не худший вариант.
Можно даже сказать, что он по-своему любил Кошку: привык к ней, притерся за три с лишним месяца развития романа. Сразу оговоримся, что три месяца для Стасика – срок фантастический, он естественно предполагает именно привыкание и притирание, а Стасик в своих романах с «каштанками» не позволял себе ни того, ни другого. У него имелись мамуля и Ксюха, это был тыл, прочный и надежный, и легкомысленно предавать его, далеко отрываться от него ради сомнительных военных побед Стасик не желал. Коли уж мы заговорили языком штабов и ставок, то Стасик из всех военных действий предпочитал или активную разведку (прокрались, проползли, захватили, разговорили, забыли), или лихие кавалерийские наскоки (налетели, окружили, закрутили, завоевали, протрубили победу, ушли в тыл). С Кошкой почему-то получилось иначе. Скажем так: взяв высоту, Стасик терпеливо удерживал ее вот уже три месяца и не выказывал желания сдать ее… кому?.. предполагаемому противнику.
И поскольку дело перешло в привычку, как уже отмечено, то добавим еще красочку к характеру Стасика: не любил он менять привычек. Приобретать новые тоже не терпел, верно, но коли уж так случилось…
Кстати, почему так случилось, Стасик не мог объяснить ни себе, ни Кошке, которая тоже время от времени интересовалась загадочной природой чувств Стасика. То ли бдительность потерял, то ли французский фильм был удачным, то ли тогдашний май теплом радовал, но случилось – и все. И не станем в том копаться, ловить рыбку в мутной водичке предположений. Примем как данность. Тем более, нам важно не то, почему Стасик прикипел нежным актерским сердцем к домашней натуре Кошки, а почему он с ней вчера поругался.
А поругался он с ней опять-таки из-за глупых женских претензий. Времени было в обрез. Ленка дала ключ до пяти, а в пунктуальности Ленке не откажешь: ровно в пять Стасик должен был выметаться из квартиры и опустить золотой ключик в почтовый ящик на двери. В пять пятнадцать – четверть часа форы! – Ленка достанет его из ящика, сорок пять минут на сборы-хлопоты, а в восемнадцать ноль-ноль – в театр. Ленка горела в том же очаге культуры, что и Стасик, играла деловых женщин средних лет.
Но о Ленке впоследствии…
Так вот, Стасик встретил Кошку у метро «Аэропорт» где-то около трех, и на все про все у них оставалось меньше двух часов. И Кошка, узнав сие, вместо того чтобы срочно пасть в объятия любимого мужчины, начала нудно и долго выяснять отношения.
Стенограммы беседы, естественно, не велось, но примерный смысл ее Стасик легко восстановил, подруливая к бензоколонке напротив Андрониковского монастыря, отдавая бензодаме кровную десятку и наблюдая, как дрожит, переливаясь, воздух на выходе из заправочного пистолета. Очень, знаете, хорошо вспоминаются разные личные пертурбации, когда глядишь на это призрачное дрожание, на эти игры рефракции, на эти приятные эффекты из школьного курса оптики…
Кошка говорила примерно так:
– Я устала, Стасик.
А Стасик, нервничая и поглядывая на часы, соответственно спрашивал:
– От чего это, интересно знать, ты устала?
А Кошке на быстротекущее время было плевать. Кошка, не будучи ни актрисой, ни даже диктором на радио, тем не менее играла в тот момент роль «соблазненной и покинутой» – был, помнится, такой заграничный фильм, который, не исключено, Кошка и переводила.
Эффект театральной игры в реальной жизни, вне сцены, известен давно. О нем писал непризнанный гений Николай Евреинов в трехтомном труде под названием «Театр для себя». Стасик сей труд осилил и немало из него почерпнул.
Не для театра, но для себя.
И он легко понимал, например, что стоит за такой репликой Кошки:
– Я устала ждать, Стасик. Устала постоянно смотреть на часы, на телефон, по которому ты не звонишь, на дорогу, по которой ты не едешь. Устала…
Красиво сказано, отметил Стасик, но весьма банально. Стоило снизить пафос.
– Во-первых, я постоянно звоню. Во-вторых, я регулярно приезжаю. В-третьих, ты знаешь, в каком сумасшедшем темпе я живу.
Разговор этот в общем-то возникал не впервые и в сути своей успел надоесть Стасику. Если честно, он даже подумывал про себя: а не пора ли финишировать? Но – великая сила привычки!
И уж больно хороша была Кошка: всем удалась!
Поэтому он стерпел и такое:
– Если я тебе мешаю, скажи. Я пойму.
– Мне нечего тебе говорить, – сквозь зубы, уже взвиваясь, однако, и паря под потолком, ответил Стасик. – Ты все преотлично знаешь.
Он понял, что напрасно беспокоил Ленку, и, хотя подобные – целомудренные! – визиты сюда бывали и раньше, и с Кошкой и без Кошки, в тот вечер его почему-то все раздражало: и Кошкин высокий «штиль», и собственное долготерпение, и необходимость постоянной спешки, гонки, бешеной суеты. Он иногда чувствовал себя каскадером, которому необходимо за считанные секунды – один дубль, три камеры включены! – зажечь фейерверк сумасшедших трюков и желательно остаться целым и невредимым. Или, как минимум, живым. Да, его бытие вполне можно считать формой каскадерства: Наталья, Ксюха, Кошка, Ленка и ее квартирные подаяния, театр, кино, телевидение, левая концертная халтурка – действительно, выжить бы!
Но терпения ему не занимать стать.
Хотя бы в том разговоре с Кошкой: будь на ее месте Наталья, мамуля его родная, которая простит, поймет и опять простит – у нее просто выхода другого нет! – он бы сорвался на истерику, на тяжелую мужскую истерику, скупую на термины, но мощную по силе – эдак киловатт на сорок. Но Кошка не мамуля. Кошку он берег, и, даже действительно вживаясь в состояние тихой ненависти к собеседнице, в состояние, пограничное с истерией – так он сам считал! – Стасик не давал страстям выхода, терпел, терпел, терпел…
Но сколько можно, если Кошка вообще не чувствовала меры.
Она заявила:
– Если я тебе в тягость и ты боишься мне об этом сказать, не стоит: я сама могу уйти.
И тут Стасик не выдержал, да и отпущенное хозяйкой время подходило к концу: все равно через полчаса сматывать удочки.
Он встал:
– Пошли.
– Куда? – испугалась Кошка.
Она наконец сообразила, что малость переборщила в эмоциональной картинке, в домашней заготовке. Все-таки не актриса, не профессионал – это всегда чувствуется…
– Домой, – сказал Стасик.
Он был решителен и спокоен, даже чуть ласков, и такой тон сбивал Кошку с панталыку.
– Ты меня отвезешь? – растерянно спросила она.
– Разве можно иначе? – ответил он вопросом на вопрос.
И молчал, и молчал, и молчал.
Спускались по лестнице, шли к машине, ехали по Ленинградке, потом на Грузины – она попросила отвезти ее к подруге, – все молчал. А Кошка – или поняла что? – тоже боязливо помалкивала. Только, уже выходя, спросила:
– Ты позвонишь?
– Вероятно. – Он берег эту реплику под занавес, высчитал Кошкину и заготовил свою, и реплика выстрелила, как в тире в десятку: Кошка вздрогнула, выпрямилась, а Стасик быстро захлопнул пассажирскую дверцу и газанул от тротуара на второй передаче, только выхлоп из глушителя на память оставил.
Но, как сам Стасик выражался, «завязывать» с Кошкой он вовсе не собирался. Она устроила ему выступление – да ради бога! А он – ей. Чье эффектней?..
Сегодня после спектакля и позвонит, в чем проблема?..
Счетчик на колонке отщелкал двадцать пять литров. Стасик завинтил пробку бензобака, запер ее махоньким ключиком и поехал дальше по набережной, думая свои не слишком сладкие думы. Вроде бы удивлялся: что это он разнюнился? Никогда не обращал внимания на требования извне, на попытки переделать его дорогую особу, всегда сам вел – слушайте! слушайте! – седан своей судьбы по житейской асфальтовой магистрали. Каков образ, а?.. Стиль «кич», кошка-копилка, лебединое озеро на рыночной клеенке…
Но если забыть о всяких словесных красивостях, Стасик и вправду не терпел советчиков. Слал их туда-то и туда-то. Иногда мысленно, порой вслух. Сейчас ему сорок, и коли автор, если вы обратили внимание, так одержим арифметикой, вычтем из них семнадцать лет яслей, детсада и школы, останется двадцать три полновесных года сугубой самостоятельности – в решениях, в поступках, в мыслях и чувствах. А что на эту самостоятельность накладываются порой драматургически-сценические веяния, этакий загадочный отсвет рампы, так вспомните о профессии Стасика, о его сильном актерском «эго», и вам все станет понятно.
Но в данный момент актерское «эго» почему-то помалкивало, и Стасик, никого и ничего не играя, с тоской думал о собственной жизни вообще – безотносительно к конкретным ситуациям. На кого из нас, скажите, не находило незваное желание поразмышлять о жизни? Прикинуть «за» и «против», уложить их на аптекарские весы: что перетянет?.. Согласитесь: почему-то в нудные минуты самокопания всегда перетягивает чашка с аккуратно уложенными «Против», а «за» болтаются где-то наверху. Парадокс человеческой психики, сказал бы бородатый Игорек, великий психоаналитик и жизнелюб, добрый приятель Стасика.
Стасик, к слову, иной раз обращался к нему за медицинским советом.
Жаловался:
– Нервы ни к черту, Игорь.
А Игорь ответствовал из бороды:
– Не бери, старик, в голову: у всех ни к черту.
– Но у меня злость какая-то беспричинная, как из вулкана. Вон жену убить хочется, еле сдерживаюсь.
– Нормальная реакция, Стасик: если хочется, значит, небеспричинно. Не переживай. Кстати, не ты один: всем хочется, мне тоже…
Вот так он и лечил. И представьте – помогало.
Но сейчас Игорь грел спину на берегу самого синего в мире, и посоветоваться было не с кем.
Если только с Ленкой…
Ленка играла в судьбе Стасика довольно странную роль. Знакомы они лет двадцать, чуть ли не с институтской скамьи, в одном театре играют бок о бок тоже давненько, взрослели вместе, матерели вместе, старились вместе. Но никаких амуров за двадцать лет, никаких легких флиртов, никаких вредных мыслей о том о сем: поцелуй в щечку, дружеские объятия, совместные праздники и будни… Странно, конечно: Ленка – баба занятная, сейчас ей тоже сорок, на нее до сих пор на улице мужики оглядываются, а вот замуж не вышла. Сама утверждает: не хотела.
Говорит:
– Я слишком эмансипированна для кастрюль и пеленок.
Мамуля ей возражает:
– Брак, Алена, – это вовсе не обязательно кастрюли и пеленки. Это, если хочешь, единство духа.
Ленка смеется:
– У тебя со Стасиком единство духа? Не смеши, подруга! У него единство только с автомобилем. Автокентавр… Но, если серьезно, ты не права в принципе: коли уж брак, так на полную катушку – и кастрюли, и борщи, и пеленки, и сопли. Не признаю суррогатов. Но лично не готова, извини…
Ленка была единственным человеком, который никогда не принимал всерьез все, как она выражалась, фортибобели Стасика. Она отдавала дань его работоспособности, его мужской мертвой хватке, его солидным деловым качествам, его обаянию, его таланту, его пустой и легкой трепотне, наконец. Но дань эта была для Ленки необременительной и даже приятной. Она любила посмеиваться над Стасиком, вышучивать его напропалую, она даже иногда издевалась над ним, хотя и беззлобно, но метко и часто болезненно. Но всегда обидчиво-гордый Стасик все ей прощал, потому что не было у него друга надежнее и вернее. Он сам сочинил такой критерий настоящей дружбы: «Где-нибудь часа в три ночи накрути телефон, скажи: приезжай, плохо, а что плохо – не объясняй, брось трубку. Сто из ста перезвонят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11