Подумаешь – событие: сознание отключилось! Стасик об этом никогда и не вспомнит. Здоров он, здоров, не ной, старая. А вернется Игорь – проконсультируешься на всякий пожарный… Мне приехать?
– Не надо, – по-прежнему гундосила Наталья, страстно желая верить добрым словам Ленки и почему-то боясь им поверить. Почему? Из суеверия, вот почему. Все мы, надеясь на что-то, суеверно твердим: не выйдет, не выйдет, не выйдет. Заговариваем зубы нечистому. – Я тебе завтра позвоню, ладно! Ты с утра дома?
– Дома, где еще. Только позвони, слышишь? А то… – Угроза была абстрактной, своеобразная форма успокоения.
А тут и Стасик из ванной вышел – благостный, чистый, в девственно-белом махровом халатике.
– Кушать хочешь? – бросилась к нему Наталья. – И коньяк там…
– Спасибо, мамуля, – по-прежнему нежно отвечал Стасик, обнимая Наталью одной рукой, подманивая другой Ксюху и тоже обнимая ее, несколько сопротивляющуюся незапланированной ласке. – Спасибо, единственные вы мои, только кушать я не хочу. Переутомился, наверно. Я бы лег, если ты, мамуля, не возражаешь.
– Господи! – вскричала Наталья. – Да что же с тобой случилось?
– Устал я, – объяснил Стасик, не сумевший или не пожелавший вникнуть в глубину вопроса, поняв его поверхностно, в первом приближении.
И Наталья, решив, что объясняться с мужем сейчас не только не гуманно, но и бесполезно, пустая трата сил и времени, проводила его в спальню и уложила на супружеский одр. Свет погасила, шторы задернула: спи, непонятный мой…
И Стасик уснул.
А Наталья тихо-тихо закрыла за собой дверь спальни, вышла в гостиную, уселась в зеленое плюшевое кресло перед телевизором. Точно в таком же рядом сидела Ксюха. Телевизор не включали, боясь, во-первых, разбудить отца и мужа, а во-вторых, не до телевизора им было, не до старого фильма, идущего по второй общесоюзной программе.
– Что будем делать? – спросила Наталья в слепой надежде на внятный ответ.
Но откуда ему родиться, внятному?
– Поглядим, – философски ответила Ксюха. Она в отличие от матери не склонна была чересчур драматизировать ситуацию. – Утро вечера мудренее…
Как видите, В. И. Даль своим мудрым трудом заразил не только Стасика.
Утром Стасик проснулся раненько – часиков эдак в восемь с копейками, а для него, продирающего глаза, когда трудящиеся уже вовсю создают материальные ценности, восемь утра – время непостижимое.
– Мамуля, – закричал он, поскольку Натальино место пустовало, – мамуля, ты дома?
Наталья возникла на пороге спальни и тоже задала вопрос:
– Как ты себя чувствуешь?
Ее появление и было, по сути, ответом на праздный интерес Стасика, поэтому он ничего переспрашивать не стал, а Натальино любопытство, в свою очередь, развернуто удовлетворил:
– Я себя чувствую хорошо. А почему ты не ушла?
Тут требовалось точное объяснение.
– Я поменялась с Бабкиной, выйду в эфир вечером. Я боялась уйти, пока ты спал, – сказала Наталья.
– Почему? – удивился Стасик. – Что-то случилось?
Он рывком поднялся с постели, мимоходом выглянул в окно – там гулял по желто-красно-зеленому Сокольническому парку жаркий и беспечный сентябрь, вовсю притворялся летом, – и оседлал велоэргометр, стоящий в углу перед зеркалом. Стасик крутил педали и смотрел на себя в зеркале: хорошо отражение выглядело, находил он, сильно, стройно, загорело, волосато, мужественно, хотя и несколько седовато, но седина бобра украшает.
– Ты что, ничего не помнишь? – Наталья представила себе длинные коридоры больницы имени Ганнушкина, толпы психов в мышиных халатах и своего несчастного мужа, почему-то одетого в парусиновую смирительную рубаху. Воображение у нее было быстрым, богатым и лишенным всяких логических ограничений. В самом деле, если Стасик – псих, то ведь не буйный! Тогда при чем здесь смирительная рубаха?..
– А что я должен помнить? – весело спросил Стасик, наяривая педалями, уже десятый километр откручивая. – Мне сегодня в ГАИ, за правами. Но я не пойду.
– Почему? – В голосе Натальи появились нотки недовольства.
Вот она, пресловутая женская логика! Только что до истерики волновалась, считая, что муж про все забыл – и про аварию, и про путешествие в одних носках по Яузской набережной, и про несвойственное ему всепрощенчество накануне вечером: «Спасибо вам за то, что вы есть…» А теперь, убедившись в здоровой и по-прежнему цепкой памяти Стасика, она готова была возмутиться его безразличным, или, выражаясь иностранно, ноншалантным отношением к происшедшему. Иными словами, так: если ты болен – я в панике, я страдаю, я всю себя отдам на алтарь твоего здоровья; но коли ты в здравом уме, то какого лешего не рвешься к активным действиям, кои, как известно, промедления не терпят?
– Мамуля, – улыбался Стасик, качая эргометром икроножные мышцы, выезжая, по-видимому, за окружную дорогу и вдыхая незагазованный и чуть пьянящий воздух родного Подмосковья, – любимая моя, ну на кой ляд мне эти игры? Зачем мне права?
– Водить машину, – точно ответила Наталья.
– Не стану я ее водить. Я же сказал: не сяду в нее. Я ее боюсь. Гори она ясным огнем!
– Как гори, как гори? – взволновалась Наталья. – По-твоему, так ей и стоять – битой?
– Продадим под пресс, – безмятежно улыбался Стасик, по Ярославскому шоссе проезжая поворот на Подлипки и постепенно приближаясь к населенному пункту Тарасовка.
– Ты с ума сошел! – вскричала Наталья.
От чего ушли, к тому и вернулись: Стасик все-таки сошел с ума. Не так – значит эдак. Впрочем, автор вполне допускает, что Натальино «С ума сошел!»
– не более чем полемический прием, своего рода вызов к барьеру, швыряние перчатки в физиономию обидчика.
Но Стасик перчатки не поднял. Он проехал Тарасовку и на ходу сообщил:
– Я не сошел с ума, мамуля. Я больше не сяду ни в один самодвижущийся агрегат. Я буду ходить пешком. Если тебе хочется медицинских объяснений, назови это транспортофобией.
– Это болезнь, – констатировала Наталья.
– Это болезнь, – согласился Стасик.
– Ты вылечишься, – убежденно сказала Наталья.
– Зачем? – воскликнул Стасик, остановившись в районе станции «Правда», слез с велоэргометра и отправился в ванную комнату. По дороге он доверительно сообщил: – Мне зверски хочется есть, мамуля. К чему бы это?
– Ты же вчера не ужинал! – вскинулась Наталья, забыв про несостоявшуюся дуэль. – Завтрак на столе. Я сделала блинчики.
Стасик взял руку Натальи и нежно-нежно, едва коснувшись губами, поцеловал ей ладошку.
– Спасибо, родная. Блинчики – это именно то, что мне подспудно хотелось. Ты угадала.
– Издеваешься? – неуверенно спросила Наталья.
– Как ты можешь? – возмутился Стасик, и возмущение его – уж кто-кто, а Наталья умела ловить любые оттенки мужниных «игр» – было вполне натуральным. – Подожди. Я быстро…
И скрылся в ванной, пустил там воду, запел нечто бессвязное, но бравурное: «Та-ру-ра, та-та-ти, та-пу-па-пи…»
Наталья обессиленно прислонилась к двери в ванную комнату, закрыла глаза – она ведь тоже была немножечко актрисой! – и негромко произнесла вслух:
– Нет, он положительно сошел с ума…
Интересно: а как сходят с ума отрицательно?.. Но это – праздный вопрос, не станем отвлекаться.
В принципе подобная реакция Натальи – даже и несколько наигранная! – вполне оправданна. Автор знает, что именно мамуля имела в виду, огульно и не в первый раз обвиняя Стасика в умопомешательстве. Совсем недавно, за неделю до описываемых событий, как раз утром случилась довольно безобразная, но типичная для семьи Политовых сцена. Но прежде, чем передать ее, следует сделать ма-аленькое отступление.
Наталья, как и все малоприспособленные к ведению домашнего хозяйства женщины, становилась чрезвычайно агрессивной, когда ее упрекали в отсутствии полноценных обедов, в обилии непостиранного белья, в бесполезном простаивании дорогого и мощного пылесоса «Вихрь». Но где-то глубоко внутри она ощущала смутную вину за то, что она, жена и мать, маленькая хозяйка большого дома, не может, не хочет, не умеет создать уют, украсить его милыми сердцу мужчины мелочами, как-то: вовремя выглаженными рубашками, вкусно приготовленным разносолом, ненавязчивой заботой о целости мужниного гардероба – все ли пуговицы на месте, все ли петли обметаны, все ли брюки отутюжены… На большее, простите, у автора фантазии не хватает!
Отступление закончено, обратимся к обещанной истории. Однажды в порыве вины и любви Наталья сделала к ужину как раз блинчики, как ей казалось, пышные, воздушные, годные для употребления как с сыром, так и с вареньем. Выставила она их на стол, призвала Стасика, вернувшегося из театра, и села напротив с законной гордостью хорошей жены.
А выжатый и отчего-то злой Стасик, не заметив ее кулинарного подвига, взял блинчик, уложил на него кусок сыра «Российского», запихнул в рот и… тут же выплюнул все на тарелку, ничуть не думая, что поступает «не комильфо».
– Ты нарочно? – угрожающе спросил он у Натальи, как это делал в его исполнении Ричард III во втором акте бессмертной драмы В. Шекспира.
– Что случилось? Как ты себя ведешь? – Наталья, на всякий случай, сразу перешла в наступление.
– Ты их пробовала? – Стасик имел в виду блинчики.
К несчастью, Наталья пока жарила, не попробовала изделия рук своих, ограничилась визуальной оценкой.
– А что? – менее агрессивно спросила она, морально готовясь отступить.
– Попробуй, попробуй! – Стасик цапнул с тарелки блин и протянул его Наталье. – Ну-ка, мадам Молоховец, кушайте ваши блинчики!
«Мадам Молоховец» куснула, и ей стало неважно: блинчик был не только пересоленный, но еще почему-то горький. Не исключено, что вместо подсолнечного масла Наталья нечаянно использовала… что?.. ну, скажем, синильную кислоту; она, помнится со школы, должна быть именно горьковатой на вкус.
Конечно, будь Наталья актрисой того же масштаба, что Стасик или Ленка, она бы сжевала блин, не поморщившись, и еще бы взяла, наглядно доказывая тирану-мужу, что он привередлив не в меру и не по чину. Но актерского мастерства не хватило, и бесхитростная Наталья, подавившись, закашлялась и тоже повела себя «не комильфо».
– Убедилась? – злорадно спросил Стасик. – Вот и лопай свою продукцию, а я не буду. Если человек бездарен, нечего и лезть, куда не следует! Зачем ты выходила замуж, а? Какой с тебя толк? Я удивляюсь, что восемнадцать лет назад ты сумела родить Ксюху: это ведь чисто женское дело! На твоем месте я бы не вылезал из брюк! Хотя мужчины сегодня готовят лучше женщин…
И он ушел ужинать к соседу-хирургу, который как раз и принадлежал к числу «готовящих мужчин», любил это занятие и, конечно же, чем-то вкусным Стасика накормил.
А сейчас Наталья вновь рискнула приготовить блинчики, потому что досконально выяснила рецепт у коллеги-дикторши, все подробно записала, встала сегодня ранехонько, потренировалась и сотворила, на ее вкус. Нечто с большой буквы. Ксюха, во всяком случае, убегая в институт, Нечто оценила.
Но, говоря мужу о блинчиках, мамуля ожидала чего угодно – иронии, издевательства, недовольства, обвинений в глупости: она сознательно шла на риск, потому что, будучи оправданным результатами, он мог поднять Наталью в глазах Стасика. Но Стасик-то, Стасик: «Это именно то, что мне хотелось…» И ни намека на иронию, на издевку – тут Наталья голову прозакладывать готова!
…Он вышел из ванной, сел за стол, густо намазал блин клубничным вареньем, сваренным старушкой тещей из Бирюлева-Пассажирского (не в маму дочка пошла, не в маму), откусил краешек, ловя губами стекающее варенье, даже пальцем себе помогая, запихивая в рот клубничину, прожевал, проглотил, запрокинул голову, глаза закатил и сделал так:
– М-м-м-м-м-м-а-а-а-а… – что в устах Политова означало высшую степень блаженства.
И отправил остаток блина в рот.
Короче, чтобы не утомлять читателей описанием утренней трапезы героя, скажем лишь: слопал (другого слова не подобрать!) Стасик двенадцать штук блинов и полбанки варенья, запил все полулитровой кружкой кофе с молоком, что в весовом и калорийном итоге составило для Политова величину невозможную: он весьма блюл фигуру, следил за весом, никаких излишеств в еде и питье себе не дозволял.
Согласимся, факт подобной объедаловки сам по себе странен, но отнюдь не говорит о каких-то сдвигах в психике Стасика. Вспомним, что накануне он заснул, не отужинав; признаем, что продукт питания удался Наталье на славу; учтем крепкий и без сновидений сон героя, его по-утреннему славное настроение и сделаем вывод: указанный факт – из числа рядовых. Наталья не глупее нас с вами, а уж Стасика знает много ближе, она все вспомнила, признала, учла – и сделала тот же вывод.
Но что ее по-прежнему волновало, так это престранное поведение мужа.
Всегда он вставал из-за стола, говорил дурацкое: «Хоп!» – и уходил.
А когда пребывал в настроении вальяжно-игровом, то мог позволить себе нечто вроде: «Премного благодарствуем, хозяева дорогие, убываю от вас сыт, пьян и нос в табаке».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11