– На ближайшей неделе, – продолжал Зернов, – в его летней резиденции состоится встреча… ну, скажем, королей и ферзей. Томпсон не приглашен. Но приглашена Мария. Официально – смешивать коктейли в домашнем баре, неофициально – каприз хозяина. Ну а мы противопоставим ему каприз гостьи: приглашение должен получить и Толли Толь.
– У меня есть человеческое имя, Борис Аркадьевич, – обиделся Толька.
– На Земле вернемся к человеческим, – отмахнулся Зернов. – А ваша задача, Мартин, убедить Марию.
– Только без покушений, – предупредил Дьячук, – иначе – отказываюсь.
Что-то в голосе его насторожило меня: как и в Антарктиде, он готов был запсиховать не подумав. Но Зернов погасил вспышку.
– Надо соображать, Дьячук. Ничего подобного мы не планируем. Все, что вы должны делать в резиденции Бойла, – это петь, слушать и запоминать.
Я невольно зевнул: усталость брала свое, а на ипподром путь лежал вместе с рассветом.
– А теперь спать, – сказал Зернов. – Анохин уже зевает. Кстати, учти: тебе еще вес сгонять. А это не очень приятная процедура.
16. СКАЧКИ
Процедура оказалась действительно неприятной. Горячий пар ел глаза и щекотал горло. Дышалось трудно и непривычно. Паровая баня была похожа на нашу разве только тем, что в клубах жаркого и плотного тумана я почти ничего не мог рассмотреть. Не было ни мочалки, ни мыла, ни березовых веников. Зато надо мной, вдавленным в губчатый резиновый мат, яростно орудовал массажист, растирал и разминал меня до боли во всем теле. Я только пыхтел и глотал соленый пот, стекавший мне в рот. В конце концов массажист или умаялся, или решил, что с меня достаточно, и разрешил мне сесть.
Напротив на другой койке тотчас же поднялся мой визави, которого мяли и терли одновременно и в том же темпе. Он вздохнул, выдохнул и спросил что-то по-французски, но с незнакомым, неамериканским акцентом.
Или горячий туман рассеялся, или сидели мы слишком близко друг к другу, но я вдруг хорошо разглядел его. Белотелый, как женщина, с медно-красным от загара лицом и руками, он выглядел чуть постарше и пошире меня, а в черноватых подстриженных усиках на верхней губе мелькнуло что-то неуловимо знакомое. Я мысленно продлил их и закрутил кверху, как у «гусар-усачей» из дореволюционной солдатской песни, и тут же узнал его. То был скакавший рядом со мной в моделированных кинопроектах режиссера Каррези швейцарский рейтар, капитан в рыжих ботфортах. Это он перебросил мне свою шпагу перед дуэльным шантажом Монжюссо – Бонвиля. Именно. Так же покровительственно улыбаясь, он повторил свой вопрос:
– Оглох, что ли, от пара? Сколько сбрасываешь?
– Два кило, – сказал я.
– Счастливчик. А мне – троицу. Ты уйдешь, а мне еще час париться. Градусов семьдесят по Цельсию.
– Что значит «по Цельсию»? – лукаво спросил я.
– То и значит. Говорим так. Только дураки спрашивают почему. Случайно не уронили в родильном?
Я вспомнил нашу лихую скачку по горной дороге и вздохнул с опаской: «Ну и ну, послал Бог соперничка!»
– Ты не обижайся: я так. Каким номером записан? – спросил он.
– Седьмым.
– Вместо Реньяра. Вчера его кто-то так напоил – сегодня подняться не мог.
Значит, Реньяра убрали, чтобы просунуть меня. Оперативно действует Сопротивление, ничего не скажешь.
– Из какого патруля? – опять спросил он.
– Что – из какого патруля? – не понял я.
– Ты из какого патруля? – рявкнул он. – Мозги выпарило?
Мозги мне не выпарило, но я сознательно тянул, не зная, какой мне придерживаться тактики. Притвориться, что я полицейский? Могут разоблачить. Открыть карты сопернику? А что последует?
– Я не из полиции, – наконец рискнул я.
– Шпак, – сказал он, сплевывая соленый пот.
Он сказал, в общем, что-то другое, но иначе по-русски я перевести не мог. Шпак, штафирка. Он выражал этим полное пренебрежение галунщика к простому смертному, не обшитому золотой тесемкой.
– Значит, пять «быков» и три шпака, – посчитал он на пальцах, – шесть первоклассных скакунов и два одра.
Я не понял его арифметики.
– «Быков» пять, а скакунов шесть?
– Из вас троих опасен только Фиц-Морис, сын банкира. У красавчика Кюрье лошадка старовата – не вытянет. Ну а тебе, наверно, одра дадут.
– Почему? – Я решил сопротивляться даже здесь, в бане.
– Кто тебя опекает, Шорти или Хони?
Хони – это Бирнс, вспомнил я. Но решил сыграть.
– Не знаю.
– Шорти, наверно. Ему всегда новичков подбрасывают. Подберет тебе вислозадую или коротконожку с большими бабками. Шея колесом, а дышит надсадно. Наглотаешься грязи, когда обгонять будут. Я лично полный шлепок обещаю, если вырвешься.
Я опять не понял.
– Какой шлепок?
– Полный, слыхал уже. Моя кобылка задние ноги выбрасывает – дай Бог. Умоешься на обгоне.
Я догадался наконец, что он говорит о лошади, которая, обгоняя, забрызгает меня грязью. Что ж, переживем. Еще неизвестно, кто будет грязь жрать.
– Камзол лиловый, бриджи белые? – снова спросил он.
– Не знаю.
– Наверняка. Реньяра цвета. Если б тебе вместе с камзолом его коня дали, ты бы не три, а десять кило с радости сбросил. Только он коня даже отцу родному не даст. Не конь – птица. Ну а теперь моя кобылка вперед выходит. Поглядишь на нее – скакать не захочешь, какого бы одра ни дали.
Я молчал. Голый галунщик был не менее противен, чем одетый.
– Ну, скачи, скачи, только носа не задирай, – покровительственно прибавил он, – а то после скачек напомню. Шнелль дерзких не любит.
Мой массажист в это время уже набросил мне простыню на плечи. Нужно было идти на весы. Там уже дожидался Хони Бирнс в нейлоновой маечке, сухонький, крепенький, не человек – гномик.
– Два с половиной, – сказал он, взглянув на весовую шкалу. – Сбросили. Вина не пил?
Я удивился:
– Почему?
– Некоторые в бане не могут без шампанского со льдом. Быстрее потеешь, больше сгоняешь. А лошадь заметит обязательно. Запах почувствует и рассердится. Лошадь как циркачка – нервы на пределе. И никаких новых запахов, хмельное учует – сбросит. Ну-ну, – он легонько подтолкнул меня в спину, – можешь одеваться, жокей.
Это означало, что лишний вес сброшен и я могу влезть в реньяровский лиловый камзол и белые бриджи. Хони Бирнс был доволен: он смотрел на меня снизу вверх, едва доставая мне до плеча, и дружески улыбался. И мне вспомнилась наша встреча рано утром, когда я, которого он знал как фотокорреспондента «Экспресса», снимавшего его для журнальной обложки, вдруг выпалил пароль Фляша. Он долго и угрюмо молчал, оглядывая меня со всех сторон, потом сказал, сплевывая табачную жвачку:
– Другой дылды они не могли выбрать?
Впервые за всю мою жизнь мне было стыдно своих ста семидесяти восьми сантиметров. Я виновато пожал плечами: приседай не приседай – не поможет. Хони еще раз оглядел меня, пощупал мускулы ног, послал меня на внутреннюю скаковую дорожку, параллельную главной, и скрылся в конюшнях. Через пять-шесть минут он медленно вышел, держа на поводу гнедого высокого жеребца с длинными ногами, даже клячеватого чуть-чуть, хоть ребра считай. Конь ничем не выражал своего волнения, только ноздри вздрагивали. Увидев мое вытянувшееся лицо, Хони тихонько усмехнулся:
– Не нравится?
– Не очень.
– Красоты нет? – Насмешка в голосе Хони звучала сильнее. Сейчас она перейдет в презрение.
Но кое-что в лошадях я смыслил: как-никак два года не вылезал из манежа. Приглядевшись к предъявленной лошади, я подметил и прямую шею, и выпуклые, длинные мускулы ног.
– Виноват, – сказал я, – ошибся.
– То-то, – усмехнулся Хони. – Попробуй. Ну, Макдуфф, – прибавил он, обращаясь к лошади, как к человеку, – покажи этому дылде, на что мы способны.
Я прошел галопом дорожку и вернулся. Макдуфф – кто-то из его хозяев, должно быть, помнил историю о Макбете и о его грозном сопернике – не шел, а летел, как летит ястреб над полем, догоняя зайчишку.
– Чудо! – выдохнул я, спешиваясь.
– Я еще не пробовал Макдуффа на приз, – сказал Хони, – рискую. И день не тот, и жокей не тот. Но лошадь и сегодня покажет себя. Такие «быкам» только снятся.
Экзамен я выдержал. Хони Бирнс не сделал ни одного замечания, только послал меня на весы и в парилку. А сейчас, когда подготовка была закончена, я, отдохнув в жокейской на носилках, на которых приносили получивших травмы наездников, облачился в широковатые для меня бриджи, заправил в них пузырившийся на животе темно-лиловый камзол с белой семеркой на спине. Начиналось самое ответственное и страшное. Хони молча держал под уздцы раздувавшего ноздри Макдуффа, уже оседланного и готового к скачке. Я тоже молча вскочил в седло, нащупал правой ногой начищенное до блеска стремя и взял поводья. Мимо меня к пусковой линейке уже проследовали один за другим мои соперники. Я не успел разглядеть их: в пестрых картузах-жокейках, под цвет камзолов и бриджей с длиннющими козырьками, они казались двойниками, сотворенными мне на погибель. Шнелль тоже обогнал меня на своей караковой длинноногой кобылке и весело помахал мне рукой, даже не взглянув на Макдуффа. А тот вздрогнул и повел ушами. «Не нравится, что обгоняют», – подумал я. Что ж, хороший признак.
Я поехал к линейке последним под напутствие Хони: «Доверься коню, не мудри – не подведет». Гнедой был лишь у меня – у соперников моих были вороные и серые; только у Шнелля была чуть темнее моей – почти гнедая с подпалинами в пахах и на морде. Вспомнилась где-то прочитанная арабская сказочка. Отец и сын скачут в пустыне, уходя от погони. Слышен далекий топот. «Какая масть?» – спрашивает отец, не оглядываясь. «Серая», – отвечает сын. «Не догнать», – смеется отец. Снова топот и новый вопрос отца: «А теперь?» – «Вороные, отец мой». – «Тоже не догонят». И опять топот погони. Отец оглядывается и говорит: «Дай шпоры коню, сын. Подходят гнедые».
Мы выстроились по линейке восьмеркой, все одинаковые, различимые издали только по номерам и цветам. У Шнелля на желтом камзоле чернела двойка. Фиц-Морис, весь в белом, шел под номером первым на вороном жеребце по кличке Блэки. Караковую кобылу Шнелля звали Искрой. «Только они двое и опасны, – предупредил Бирнс, – остальные не конкуренты». Но мне все еще было страшно. Даже зубы постукивали – не мог сдержать. А сдержать надо было: Макдуфф почувствовал, вздрогнул – лошади превосходные телепаты. «Спокойней, спокойней», – уговаривал я себя и все время следил за конем: как ответит он на мою тревогу.
Зазвонил колокол – старт. Макдуфф рванулся и пошел в галоп, почти зажатый шестеркой и тройкой. От них я тут же освободился, угостив грязью жокеев, – Макдуфф тоже умел обгонять насмехаясь. В последний раз мелькнули трибуны – кусок белого ситца с пестрыми крапинками – и исчезли. Потянулись справа серая лента забора и зеленое поле слева; оно пестрело белыми мужскими костюмами и яркими женскими платьями, как и оставшиеся сзади трибуны. Они снова возникнут сбоку, но уже на последней прямой. До финиша два километра с лишком, а сколько лишка, я не знал: забыл спросить у Бирнса. Но думалось не об этом – в голову лезло всякое. Хорошо, не стипль-чез – я бы не смог взять препятствия. И сейчас же вспомнилось, что кобылу Вронского звали Фру-Фру. Два «ф» в одном имени. У меня тоже два «ф»: Макдуфф. Как бы чего не вышло! Я тут же обозлился на себя, мысленно выругался, поднял голову от конской шеи – до этого я едва не лежал на ней – и принялся искать глазами ушедших вперед. Их было двое: единица и двойка, как я и думал. Блэки впереди, Искра метра на два сзади. Макдуфф отставал от них на добрый десяток метров. Догонит или не догонит?
Я не пришпоривал лошадь – я доверился ей. Только приник, слился; сладкий запах конского пота щекотал ноздри, ритмический стук копыт и свист ветра – и никаких других звуков. «У лошади память, как у кошки, – говорил Хони. – Она помнит каждый бугорок на дорожке, каждую ямку. Помнит, где ее обогнали, где обошла она. Это обязан помнить и жокей. Но Макдуфф не помнит, и ты не помнишь. Это первая ваша скачка и ваше преимущество перед соперниками. Только ветер в ушах, бегущая навстречу земля, и никого впереди. Макдуфф не потерпит обгона».
Но впереди были двое, и расстояние между нами не уменьшалось. Хотя… на подходе ко второму повороту мне показалось, что крутой зад Блэки с коротко подстриженным хвостом и привставший на стременах белый Фиц-Морис стали как будто крупнее, приближаясь с каждой секундой. Только караковая Искра с черно-желтым жокеем уходила вперед. Вот она уже мелькнула на повороте и стала видна в профиль: не лошадь – птица с темно-коричневым оперением, низко-низко летящая над землей.
Теперь Макдуфф и Блэки шли уже голова в голову. Черный конь с крутым задом все еще держал бровку, Макдуфф обходил его справа. Но как обходил! Я был, вероятно, не легче Фиц-Мориса, да и Блэки казался старше и опытнее Макдуффа, – потому это и был гандикап, что участвовали в нем лошади разных возрастов и седоки разных весов, – и никто не подсказывал Макдуффу, где легче и сподручнее вырваться и занять бровку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45