Какие-то страницы его слиплись. Джемс, воровски оглянувшись, осторожно разъединил их, и я увидел заложенный внутрь газетный листок небольшого формата на тоненькой, почти прозрачной бумаге, на которой обычно печатаются увесистые однотомники и карманные словари. Название листка «Либертэ», колонка курсива под заголовком «Доколе!» и шапка на оставшиеся четыре колонки «Трупы на колючей проволоке», а под ней шрифтом поменьше: «Массовые расстрелы в Майн-Сити» без ненужных пояснений рассказали мне все о газете. У Сопротивления родился печатный орган, и Джемс, подхвативший эстафету отца на поприще журналистики, был одним из редакторов.
– Мне нужны сотрудники, – сказал он. – Я рассчитываю на тебя и на Мартина.
– Мартина не подпускай к агитации: у него опыт бульварной газеты. Держи на хронике, – посоветовал я.
– С Мартином у меня свой разговор. Я к тебе обращаюсь.
– Я не принадлежу себе. Джемс. Как и ты. У меня свое задание.
– Мне важно твое согласие. Кстати, и редакция и типография у вас под ногами.
– Где?!
– В подвалах «Омона».
Мне показалось, что молния ударила в соседний каштан.
– Этьен знает?
– Конечно. Он же и предоставил помещение.
Я подумал о том, что безоговорочное доверие Джемса и Этьену могло приоткрыть наше инкогнито. А может быть, оно уже раскрыто?
– Я давно хотел спросить тебя: что знает о нас Этьен?
Джемс насторожился:
– А почему тебя это интересует?
– Потому что по условиям связи он ничего знать не должен.
– Он знает только то, что вы «дикие», вернувшиеся к городской жизни.
– Не больше?
– Ты с ума сошел! – вспылил Джемс. – Ты знаешь, кто такой Этьен?
– Не знаю.
– Так я тебе говорю, что он фигура. Любишь сравнивать с шахматами, как Борис? Так он ладья или слон, а не пешка. Он имеет право знать многое из того, что известно нам.
– По условиям конспирации твоя информация для меня недостаточна.
Джемс отчужденно отодвинулся. Простились мы сухо. Он – еле дотронулся до моей руки холодными пальцами, процедив сквозь зубы: «Я не столь педантичен, но спорить не буду», я – стараясь скорее уйти: сказанное об Этьене отодвигало все заботы.
Вечером я наконец поймал Зернова.
– Ты все знаешь о «Либертэ», Борис?
– Читал первый номер. Кое-что хорошо, кое-что наивно.
– Я не о том. Ты знаешь, где они печатаются? В подвалах «Омона».
Зернов тихо свистнул.
– С ведома Этьена?
– Конечно. Он все знает.
– Плохо.
– Может, мы несправедливы к нему, Борис? Может быть, это цитата из другого романа? С другой метафорой. Может быть, прожив здесь девять лет…
– Стал другим?
– А вдруг?
– Гадаешь?
– Зачем? Просто высказываю предположение.
Зернов прищурился с откровенной злобой.
– А надо знать точно. Даже малейшего просчета здесь нельзя допустить. Этот Этьен биологическое повторение того. Больше мы ничего не знаем.
– Какой же вывод?
– Создать законсервированную резервную типографию. И с одним непременным условием: Этьен знать не должен.
Я долго молчал, прежде чем ответить.
– Нет, не рискну, – наконец сказал я. – Фляш потребует объяснений. А какие у меня основания? Предположение. Предчувствие. Дурной сон. Нет, не рискну.
– Хорошо, предоставь это мне.
О предстоящем экзамене, обещанном мне Корсоном Бойлом, мы так и не поговорили.
18. ЭКЗАМЕН
Город обычно просыпался уже в три утра, в четыре открывались лавчонки помельче, в пять – двери больших магазинов и ворота заводов, а в шесть собиралась в своих канцеляриях вся конторская братия. Дежурный портье поднял меня в четыре утра, когда Мартин еще не вернулся с ночной смены, а Зернов с Толькой мирно посапывали в своих постелях.
– Звонили из фуд-полиции, – почтительно склонился портье; слово «фуд» – «пища» – он произнес при этом с подчеркнутым уважением и даже настороженностью: видимо, в отель «Омон» из продовольственной полиции обращались не часто. – Предупредили, что в пять за вами пришлют экипаж.
В пять я уже, потягиваясь и зевая, прошел мимо снова склонившегося портье и вышел на улицу. Экипаж подъехал почти одновременно – открытый кузов легковой автомашины, запряженный парой рослых и упитанных лошадей с расчесанными гривами. Вместо обрезанного радиатора торчал самодельный облучок-модерн из полых алюминиевых трубок с губчатой подушкой, на которой восседал очередной «бык» в сером мундире с выцветшим желтым шитьем. В лучшие времена оно было золотым, но и здесь мундиры изнашивались скорее, чем люди. Более импозантный галунщик – очевидно, мой телохранитель или конвойный – сидел в машине. Увидев меня, вышедшего к обочине тротуара, он открыл дверцу:
– Мсье Ано?
Я кивнул.
– Прошу.
Он подвинулся, пропустив меня, и за весь получасовой наш путь по городу не произнес ни слова, явно отягощенный неприятной необходимостью быть внимательным и любезным с каким-то штатским парнем, явно не солидным ни по возрасту, ни по внешности да еще проживавшим в каком-то второсортном, старомодном отеле. Меня его молчание вполне устраивало, позволяя без глупых вопросов и ответов в одиночку наслаждаться утренней прогулкой по городу. Лошади постукивали по каменной брусчатке, бич кучера-галунщика привычно посвистывал, а Город, удивительный и все еще до конца не понятый, изменяясь на каждом углу, знакомо бежал навстречу. Я сказал – «знакомо», и тем не менее они все еще ошеломляли, эти углы, стыки и переходы, когда тихая провинциальная французская улочка с полуподвальными лавчонками-погребками и распухшими от сидячей жизни консьержками в подъездах вдруг устремлялась к небу бетонно-стеклянным вакуумом небоскребов с матовыми от пыли окнами всех этажей до крыш и огромными, в два человеческих роста, витринами, сверкающими черт знает чем, лишь бы ярким и многоцветным. Разинув рот, вы так и не закрывали его, потому что небоскребная высь тотчас же сменялась одноэтажной Америкой без тротуаров, но с неизменной драг-содой и механическими бильярдными, а та, в свою очередь, сворачивала на древнюю парижскую набережную с лотками цветочниц и фруктовщиков. Фрукты, как и все пищевое, доставлялось по ночам полицейскими, а цветы выращивались в оранжереях и палисадниках подальше от причудливых уличных стыков, где-то возле домов-трамваев и домов-автобусов или в специализированных садоводствах на отвоеванной у леса земле. Мы проезжали мимо прохожих, куда-то спешивших, как спешат по утрам все прохожие мира, обгоняли такие же смешные автоэкипажи, как наш, и не смешные, но просто не современные ландо и фиакры, и уродливые коляски велорикш, и совсем уже не странные, а привычные машины велосипедистов, обросшие прикрепленными на рамах и багажниках корзинками и рюкзаками. А нас обгоняли пыхтящие и дымящие дровяные и угольные автомобили-уродцы, по какой-то улице гремела конка с летним, открытым вагончиком и длинной подножкой, по которой взад и вперед сновал продающий билеты кондуктор, и почти на каждом бульваре по земляной, изрытой конскими подковами широкой дорожке ехали верховые галопом и шагом, чаще патрульные и реже штатские, в цветных камзолах и бриджах, как на любительском гандикапе. Странный, чудный и необычайный город, нелепо сшитый и еще нелепее перешитый и дошитый, взращенный искусственно, но все-таки живой и человечный, биологически повторяющий людское обиталище на Земле, – Город, в котором многое хотелось бы изменить и поправить, но только создатели его не знали как.
Управление фуд-полис, или по-русски – продполиции, помещалось в первых двух этажах двадцатиэтажного здания, вытянувшегося по всему кварталу, дощечка на углу которого извещала, что это Четырнадцатый блок американского сектора. То был действительно блок, гигантский металлостеклянный куб, живой только в первых двух этажах и мертвый в остальных восемнадцати, где лежала многолетняя пыль и жили привидения, если их догадались синтезировать наши «всадники ниоткуда». Мимо неподвижных постовых меня провели во второй этаж, в большую светлую комнату, нечто вроде спортивного зала с тиром и гимнастическими приборами, с плоскими матами на полу и скамьями по стенам. За единственным столом с голой пластмассовой крышкой сидело трое, судя по нашивкам, высших полицейских чинов. Мой спутник, стараясь ступать как можно бесшумнее, подвел меня к столу и так же бесшумно исчез, оставив меня наедине с ареопагом экзаменаторов. Только стул, за спинку которого я невольно схватился, отделял меня от моей судьбы в лице трех безликих судей. Я говорю – безликих, потому что все они были на одно лицо; одинаково сухи, морщинисты и выбриты до припудренной синевы на запавших щеках. Именно те стражи, коим и надлежит встречать грешников у врат Дантова ада.
– Мсье Ано? – спросил меня по-французски страж в центре. – Будем говорить на вашем родном языке?
– Предпочитаю английский, мсье.
– Садитесь.
Я сел.
Он нажал кнопку, одну из нескольких, еле заметных на крышке стола, и в дверях возник мой конвоир.
– Пригласите тренинг-экспертов, – сказал старший экзаменатор (я мысленно называл его старшим, судя по занимаемому им центральному месту).
Конвоир исчез и впустил троих парней, голых по пояс, в серых тренировочных брюках. В наиболее крупном и мускулистом я узнал Шнелля. Он тоже меня узнал, но только глаза его усмехнулись – лицо оставалось каменным.
– Вы занимались гимнастикой? – спросил меня старший экзаменатор и, не дожидаясь ответа, добавил: – Попробуйте турник и коня.
Я несколько раз подтянулся на турнике и сделал пять-шесть махов на коне. Махи получились менее неуклюжими, чем эксперимент на перекладине.
– Три, – сказал Шнелль.
– Четыре, – в один голос откликнулись его спутники.
Судьи пошептались и что-то занесли в свои рапортички.
– Наденьте ему перчатки, Оливье, – сказал экзаменатор слева.
– Разрешите мне, – шагнул вперед Шнелль.
– Вы тяжелее его, Шнелль, – возразил экзаменатор, – Оливье подойдет лучше.
Оливье – голубоглазый блондин моих лет – ловко надел мне боксерские перчатки (интересно, «облака» ли их смоделировали или проявил самодеятельность какой-нибудь легковес или тяжеловес с незаблокированной профессиональной памятью) и подлез под канат. Ринг был рядом, с тремя туго натянутыми канатами на белых столбах.
– Боксировал когда-нибудь? – спросил Оливье.
Я отрицательно покачал головой.
– Что-нибудь знаешь? Удар? Стойку?
– Ничего.
– Он никогда не боксировал, капитан, – неуверенно проговорил Оливье, обращаясь к экзаменатору слева.
– Проверим его реакцию, – сказал тот.
Оливье отступил на шаг и шепнул мне:
– Нападай.
Вместо нападения я сымпровизировал что-то вроде боксерской стойки. Оливье легонько шлепнул меня в грудь. Я отшатнулся и, как мне показалось, ударил его в лицо. Но это мне только показалось. Правая моя рука встретила воздух, а кулак противника в черной тугой перчатке сбил меня с ног.
– Один… два… три… – по привычке начал Оливьер но я тут же вскочил.
И снова упал, сбитый таким же точным и сильным ударом. На этот раз я решил не вставать: ну их к черту!
Но считать никто не стал.
– Снимите с него перчатки, Оливье. Одно очко.
– Не больше, капитан.
– Попробуем просто «файт», – сказал левый экзаменатор. – От «спортинг-файт», – пояснил он мне, – это отличается тем, что в бою нет никаких правил. Защищайтесь и нападайте, как вам будет угодно: ногами, руками, подножкой, головой…
Я внутренне усмехнулся. Боксировать я не умел, но знал самбо. Рискну. Оглядев моих тренинг-экспертов, я прочел злорадное торжество в глазах Шнелля: он все еще не простил мне поражения на скачках.
– Если пробовать, так с сильнейшим, – сказал я экзаменаторам. – Как противник, патрульный Шнелль меня вполне устраивает.
– Ваше право, – согласился экзаменатор.
Шнелль уже с нескрываемым злорадством – он даже торжествующей улыбки не спрятал – вышел не на ринг, а на большой квадратный мат рядом и стал в позе партерного акробата, приготовившегося к прыжку партнера.
– Не подходи к нему слишком близко, – шепнул мне Оливье, – он ударит ногою в пах.
Я знал эти штучки. Шаг. Еще шаг. Еще. Шнелль напоминал сжатую стальную пружину. Еще шаг – и ударит. Но я не шагнул, а прыгнул. Вверх и чуть вправо, так что взлетевшая правая нога Шнелля ударила, как и моя рука в схватке с Оливье, только воздух. В ту же секунду я перебросил Шнелля через голову. Он грузно грохнулся на пол, так грузно, что даже толща мата не смягчила удара.
– Браво! – крикнул Оливье. – Шесть.
– Пять, – поправил его сосед, до сих пор не принимавший участия в упражнениях.
– Пять? – переспросил, подымаясь, Шнелль. – А хотите нуль?
Он, все еще не понимая, считая свою неудачу случайностью, попробовал сбить меня подножкой. Я ушел. Он повторил прием, открыв руку. Я, ухватив ее, снова перекинул его через голову. Зрительно – это король-прием, эффектнейший из эффектных. Хруст едва не сломанной руки, отчаянный крик боли и грузный шлепок несобранного тела о мат слились в один звук – колокол моей победы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45