Губы у нее дрожали, кривились.
- Вот хорошо! - похвалил ее Анискин. - Молодца, Евдокея, угомонилась!
Участковый задумчиво посмотрел на городское зеркало из трех половинок
- ничего себе, огладил глазами зеркальный шкаф - какой блестящий, перевел глаза на кровать под никелем и с шариками - мягка, мягка! Все в Дуськиной комнатешке понравилось Анискину, и он согласно покивал головой - дескать, давай, давай, Дуська, продолжай в том же духе…
- Я чего, Евдокея, на медяк память держу, - сказал Анискин, - а оттого, чтоб ты не забывалась. Так что ты не обижайся, а лучше в корень гляди… Я ведь тебя, Евдокея, за то уважаю, что ты против всех прежних продавщиц - человек нежадный, добрый. Ты и в долг дашь, и не обвешаешь, и хороший товар от народа не утаишь. Вот за это я тебя и уважаю.
- Ну, спасибо, Анискин! - насмешливо ответила Дуська, разводя руками.
- Спасибо, так тебя перетак…
- Вот и материшься ты, а я на это внимание не держу. Ты от хорошего сердца материшься, Евдокея.
- Вот еще!
- Не вот еще, а - так!
Они помолчали.
- Жизнь прожить, Евдокея, - не поле перейти! - после молчания сказал Анискин. - Я твое положение понимаю, вхожу в него, так что ты меня извиняй, если какое слово не так скажу… - Участковый потянулся рукой к конторским счетам, что лежали на маленьком столике среди коробок с пудрами, одеколонами, губными помадами и всякими кремами. Он положил счеты на колени, шумно сбросил костяшки направо и прежними мирными глазами посмотрел на Дуську. - Ты слушаешь меня, Евдокея?
- Но.
Притихнув, Дуська сидела среди кроватной мягкости покорно, поглядывала на участкового снизу и уже не держала руки под могучей грудью
- лежали они по бокам, на пододеяльнике, большие, шершавые, с накрашенными ногтями, но от этого на вид еще более грубые и заскорузлые.
- Я, Евдокея, - тихо сказал Анискин, - и в то положение вхожу, что ты на одну небольшую зарплату живешь… Ты ведь шестьдесят два рубля получаешь? - спросил он. - А?
- Шестьдесят два…
- Ну, как же на эти деньги проживешь, если у тебя ни коровы, ни огорода, никакой другой живности. - Анискин осторожно вздохнул, погладил рукой счеты. - На эти деньги без добавки прожить, Евдокея, невозможно, особливо если нет постоянного мужика, а только приходящие… Поллитру ему поставь, закуску дай, потом опохмели… Ты на меня не держишь сердце за эти слова, Евдокея?
- Говори…
- Ты меня опять извиняй, Евдокея, но вот ты за июль месяц, по моим думкам, более тридцати рублей сверх зарплаты поимела. - Анискин выровнял счеты на коленях, диковинно толстым пальцем нашарил нужную ему костяшку, а Дуська, следя за его движениями, выпрямилась и напружинила пухлые губы. Он быстро взглянул на нее и продолжил:
- Вот как ты, Евдокея, поверх зарплаты поимела тридцать рублей… Ну, во-первых, сказать, июль был такой месяц, что покосы кончались, а жнивье еще и не начиналось; это значит - народ за водкой шел хорошо. А во-вторых, сказать, в июле геологи в баню приходили - это, значит, еще прибавка…
- Ты за тридцать рублей скажи, Анискин! - ответила Дуська. - Что июль
- месяц хороший, всем понятно…
- Можно и сказать, Евдокея! - Анискин приблизил счеты к глазам. - За поллитру водки ты берешь три рубля, если продаешь ее не из магазину, а с квартиры. Это, Евдокея, правильно по той причине, что ты сверх нормы работать не должна. Тебя же в ночь-полночь будят… Вот ты и берешь за беспокойство сверх цены тринадцать копеек… Ну а теперь считать зачнем.
Участковый прищурился, еще сильнее прежнего наморщил лоб и непонятно улыбнулся.
- Мы, Евдокея, по памяти считать зачнем, так как июль месяц я по твоей работе контроль наводил, - сказал он. - Ну, второго числа водку у тебя семеро геологов брали - это девяносто одна копейка. - Анискин звучно передвинул костяшки счетов. - Первое число я не прикидываю потому, что в этот день ты за товаром ездила… Ну, дальше! Третьего числа тракторна бригада Пятунина премиальны за косьбу получала - это, Евдокея, двенадцать бутылок, что составлят один рубль сорок шесть копеек… Пятого числа, как ты сама знаешь, устьюльские в нашу деревню повалили. Я допоздна на лавочке сидел и ихних девятнадцать гавриков насчитал. Это, Евдокея…
- Хватит, Анискин! - тихо-тихо сказала Дуська. - Память у тебя… - Она привалилась спиной к подушке, косо усмехнулась, как бы незряче провела рукой по бледному лицу и досказала шепотом: - Мне гинуть с твоей памятью, Анискин.
Не отвечая ей, участковый привстал, отдуваясь от усилия, положил счеты на место, но садиться на стул обратно не стал, а выпрямился во весь рост - могучий, громоздкий. Долго, наверное полминуты, он смотрел на Дуську рачьими милицейскими глазами, потом сказал.
- Не надо тебе гинуть, Евдокея! Не надо! - Он резко взмахнул рукой. - Тебе не гинуть требоватся, а, наоборот, замуж выходить…
- Замуж выходить? - Дуська приподнялась, повела бровями, помедлила секундочку и, дернув губой, переспросила: - Замуж, говоришь, выходить, Анискин! А за кого?
Еще секунду Дуська молчала, открыв рот - опять не хватало воздуха и слова в горле встали комом, - потом, взмахнув полными руками, подскочила к участковому, ужалила его взглядом, но вдруг снова попятилась назад, к своему высокому сундуку - ну, совсем ошалела бабенка!
- За кого выходить, Анискин? - наконец оглушительно крикнула Дуська.
- За колхозного бугая Черномора?
Ухмыляясь и подергивая плечами, она кинула литое тело к сундуку, с размаху открыла крышку и, внезапно тоненько взвизгнув, обеими руками выхватила из него синее и розовое, коричневое и зеленое, шуршащее и переливающееся, блестящее и тусклое.
- Замуж, говоришь, замуж, говоришь! - кричала Дуська, по-шахтерски работая в сундуке руками и плечами. - Замуж, говоришь…
На участкового, ушибая густым запахом нафталина, из сундука летели кофты и платья, зимние ботинки и туфли, рубашки и трусы, бюстгальтеры и чулки; потом полетело теплое плисовое пальтишко, шапочка из цигейки, чесанки, осеннее пальто из габардина, красное вельветовое платье, две пары резиновых бот и так далее… Кое-что из летящего в него Анискин ловил, укладывал на кровать, но кое-что валилось на пол, непойманное, и Дуська по нему оглашенно приплясывала:
- Замуж, говоришь, замуж?
Когда в сундуке ничего не осталось, Дуська, ощерив зубы, повернулась к Анискину и пошла, пошла на него - грудью, животом, глазами, растопыренными бедрами.
- Замуж, говоришь? Я тебя спрашиваю, мать твою перемать, за кого мне замуж выходить? - Дуська пхнула участкового грудью и животом, сбила-таки с неподвижности и, торжествуя, хохоча, перегнулась в пояснице - волосы распущены, как у русалки, глаза дикие, рот перекошен. - Замуж?
Торжествуя над Анискиным, Дуська попятилась, задела ногами за плисовое пальтишко и вдруг начала медленно валиться на кровать. Подумав, что она падает, запнувшись, Анискин кинулся было к ней, но поддержать не успел - женщина брякнулась лицом в подушку и мелко-мелко затряслась плечами.
- Охо-охо! - прорыдала Дуська. - Ох-хо-хо!
- Евдокея! - тихо позвал Анискин. - А Евдокея!
Дуська плакала. Халатик с плеч упал, когда еще кидалась к сундуку, волосы растрепались, голова провалом темнела на белизне подушки, а лежала она жалобно, по-детски сдвинув и перекосив ноги. Белые плечи Дуськи тряслись как в лихорадке. Анискин на цыпочках, скрипя тонко половицами, прошел к стульчику, опустился на него, но ноги для удобства не вытянул - торчали коленками вровень с пузом.
Дуська понемногу успокаивалась: перестали вздрагивать плечи, затихли руки, спина сделалась плоской. Потом она и вся стала плоская - затихла.
- Все, Евдокея? - еще немного подождав, спросил участковый. - Проплакалась?
- Проплакалась, - в подушку ответила Дуська.
- Ну, так подымайся…
И Дуська поднялась - показала незрячее от слез лицо, скрученные в сосульки волосы, мокрую на груди черную комбинацию.
- Ты не смотри на меня, Анискин, - криво улыбнулась она. - Я теперь страшная…
- А ты подчапурься, подчапурься, Евдокея.
Анискин отвернулся к окну, и, пока Дуська причесывалась, намазывалась и накидывала халатик, смотрел на сиреневую Обь и на старый осокорь, что стоял одиноко на берегу. Осокорь шелестел жестяной листвой, в стволу был крепок и черен, но кору бороздили такие же глубокие морщины, как и лицо Анискина. Ничего удивительного в этом не имелось, так как осокорь был лет на двадцать старше участкового, а ведь только так говорится, что дерево крепче человека. На самом же деле, подумал Анискин, дерево человека мягче, крепче его только железо, так оно и есть железо бездушное…
- Ты подчапурилась, Евдокея? - спросил он.
- Готово, Анискин!
Дуська в халатике сидела на кровати, тихая.
- Я что ревела, Анискин? - с усмешкой спросила она, показывая глазами на пол, где горкой все еще лежали вещи. - Я то ревела, Анискин, что добро пропадает, а замуж… - Дуська засмеялась. - Это ведь со смеху умрешь, что никто замуж не берет… А ты знаешь, Анискин, почему… А потому, что вы, мужики, только на войне храбры. Как дело до баб доходит, ваш брат трусливее зайца…
- А это почему? - повеселев, спросил Анискин. - Это как так?
- А вот как! - ответила Дуська и кокетливо повела бровями. - Чего мужики на мне жениться боятся? А оттого, что я вольно живу - народ возле меня завсегда вертится, на всю деревню песни реву… Вот они и боятся, а того понять не могут, что я самая верная жена и есть - я мужиков распрекрасно хорошо узнала, и мне сласти от сласти искать не надо… Вот таки дела, товарищ Анискин!
Дуська поднялась, не глядя, комкая, начала собирать с пола вещи. Она разом зашвырнула их в сундук, со звоном закрыла крышку и села на нее.
- Мне крышка, а на крышке сижу! - лихо улыбнулась Дуська. - Вот таки дела, Анискин!
- На тебе Гришка Сторожевой хочет жениться, - просто сказал участковый. - Я теперь это доподлинно знаю…
- Откуда? - помолчав и сложив руки на груди, спросила Дуська. - Ты скажи, Анискин, откуда?
- А оттуда, что он у заведующего клубом аккордеон увел, - ответил Анискин и посмотрел на Дуську безмятежными глазами. - Вот я и вырешил: если он крупну кражу совершил, значит, жениться хочет…
Еще договаривая, участковый резво поднялся со стульчика, пошел хлопотливо к дверям, но возле них, конечно, остановился и стал спиной слушать Дуську. Она молча повозилась, потом усмехнулась и сказала:
- Он что, дурак - аккордеоны воровать?
- Выходит, что дурак! - спиной ответил участковый. - Рази умный человек станет тебя к заведующему приревновывать? - Анискин опять повернулся к Дуське и спросил: - Ну, вот почему ты к этому завклубу возвернулась? Что он ручки целует и на музыке играет?
Дуська не ответила. Она медленно сползла с сундука, еще медленнее пошла к окошку, прильнув к наличнику плечом, посмотрела на улицу. По небу ползла голубая кудрявая тучка, приближалась к солнцу, и от нее на землю отражались тоже голубые кудрявые лучи. Они растрепанным пучком падали на реку, и в этом месте, где они подрагивали, вода была изумрудной.
Приглушенно вздохнув, Дуська полуотвернулась от окна, пошевелила полными понежневшими губами. На ее лицо падал свет от реки, глаза продавщицы мягко голубели.
- Ишь ты! - вполголоса проговорил участковый. - Как в кино, любовь-то… Ну, а я пошел!
Анискин открыл дверь, просунул в нее половину пуза, переставил через порог ногу, но опять-таки не ушел - такой был этот Анискин, что всегда уходил не сразу.
- Евдокея, а Евдокея, - позвал он. - А ты не видала, кто еще возле клубу обретался, когда вы с этим фертом выходили?
- Окромя Гришки, никого, - вполголоса ответила Дуська. - Никого!
- Выходит, ты Гришку видела, а ферт - нет!
- Я завклубу глаза отводила.
- Ах, Евдокея, Евдокея! - прокудахтал Анискин. - Ах, ах!
Потом участковый из Дуськиной комнаты выбрался окончательно - снова прошел мимо сельповских богатств, магазинных запахов и выбрался на улицу, где ничейный пес Полкан в лопухах уже не лежал, а стоял, глядя в окно.
- Вот Полкан ты есть Полкан! - сказал Анискин, потрепывая пса по загривку. - Сейчас к тебе сама Евдокея выйдет. Она выйдет, Полкан ты есть Полкан…
Отпустив загривок Полкана, участковый заинтересованно прищурился. «Интересно, - подумал он, - шибко интересно, что все приметы на Гришке Сторожевом сходятся!»
После этого он энергично пошел домой - обедать…
5
Пообедав, участковый, как всегда, улегся спать, чтобы не бродить по полуденной жаре, поспав же, выпил пять стаканов чаю, посоветовался с женой Глафирой насчет младшего сына Витьки, который шляется в утреннее время у клуба, и в часу этак в восьмом выбрался на улицу, на ходу запихивая в карман газету «Правда», а другой рукой застегивая пуговицы на воротнике рубахи. С тем и другим делом участковый справился удачно, улыбнулся сам себе и широко осмотрелся по сторонам.
Сентябрьская деревня была обычной - лежала на дороге тяжелая коричневая пыль, тихая и невредная для колес; шли по улице два древних старика с посошками - дед Крылов и дед Голдобин, - мальчишка катил железное колесо от тележной ступицы; у палисадников краснели рябины, посверкивали катышки черемухи, дома за деревьями казались тихими, примолкшими, уменьшившимися оттого, что на окнах и крышах лежал отблеск розового солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
- Вот хорошо! - похвалил ее Анискин. - Молодца, Евдокея, угомонилась!
Участковый задумчиво посмотрел на городское зеркало из трех половинок
- ничего себе, огладил глазами зеркальный шкаф - какой блестящий, перевел глаза на кровать под никелем и с шариками - мягка, мягка! Все в Дуськиной комнатешке понравилось Анискину, и он согласно покивал головой - дескать, давай, давай, Дуська, продолжай в том же духе…
- Я чего, Евдокея, на медяк память держу, - сказал Анискин, - а оттого, чтоб ты не забывалась. Так что ты не обижайся, а лучше в корень гляди… Я ведь тебя, Евдокея, за то уважаю, что ты против всех прежних продавщиц - человек нежадный, добрый. Ты и в долг дашь, и не обвешаешь, и хороший товар от народа не утаишь. Вот за это я тебя и уважаю.
- Ну, спасибо, Анискин! - насмешливо ответила Дуська, разводя руками.
- Спасибо, так тебя перетак…
- Вот и материшься ты, а я на это внимание не держу. Ты от хорошего сердца материшься, Евдокея.
- Вот еще!
- Не вот еще, а - так!
Они помолчали.
- Жизнь прожить, Евдокея, - не поле перейти! - после молчания сказал Анискин. - Я твое положение понимаю, вхожу в него, так что ты меня извиняй, если какое слово не так скажу… - Участковый потянулся рукой к конторским счетам, что лежали на маленьком столике среди коробок с пудрами, одеколонами, губными помадами и всякими кремами. Он положил счеты на колени, шумно сбросил костяшки направо и прежними мирными глазами посмотрел на Дуську. - Ты слушаешь меня, Евдокея?
- Но.
Притихнув, Дуська сидела среди кроватной мягкости покорно, поглядывала на участкового снизу и уже не держала руки под могучей грудью
- лежали они по бокам, на пододеяльнике, большие, шершавые, с накрашенными ногтями, но от этого на вид еще более грубые и заскорузлые.
- Я, Евдокея, - тихо сказал Анискин, - и в то положение вхожу, что ты на одну небольшую зарплату живешь… Ты ведь шестьдесят два рубля получаешь? - спросил он. - А?
- Шестьдесят два…
- Ну, как же на эти деньги проживешь, если у тебя ни коровы, ни огорода, никакой другой живности. - Анискин осторожно вздохнул, погладил рукой счеты. - На эти деньги без добавки прожить, Евдокея, невозможно, особливо если нет постоянного мужика, а только приходящие… Поллитру ему поставь, закуску дай, потом опохмели… Ты на меня не держишь сердце за эти слова, Евдокея?
- Говори…
- Ты меня опять извиняй, Евдокея, но вот ты за июль месяц, по моим думкам, более тридцати рублей сверх зарплаты поимела. - Анискин выровнял счеты на коленях, диковинно толстым пальцем нашарил нужную ему костяшку, а Дуська, следя за его движениями, выпрямилась и напружинила пухлые губы. Он быстро взглянул на нее и продолжил:
- Вот как ты, Евдокея, поверх зарплаты поимела тридцать рублей… Ну, во-первых, сказать, июль был такой месяц, что покосы кончались, а жнивье еще и не начиналось; это значит - народ за водкой шел хорошо. А во-вторых, сказать, в июле геологи в баню приходили - это, значит, еще прибавка…
- Ты за тридцать рублей скажи, Анискин! - ответила Дуська. - Что июль
- месяц хороший, всем понятно…
- Можно и сказать, Евдокея! - Анискин приблизил счеты к глазам. - За поллитру водки ты берешь три рубля, если продаешь ее не из магазину, а с квартиры. Это, Евдокея, правильно по той причине, что ты сверх нормы работать не должна. Тебя же в ночь-полночь будят… Вот ты и берешь за беспокойство сверх цены тринадцать копеек… Ну а теперь считать зачнем.
Участковый прищурился, еще сильнее прежнего наморщил лоб и непонятно улыбнулся.
- Мы, Евдокея, по памяти считать зачнем, так как июль месяц я по твоей работе контроль наводил, - сказал он. - Ну, второго числа водку у тебя семеро геологов брали - это девяносто одна копейка. - Анискин звучно передвинул костяшки счетов. - Первое число я не прикидываю потому, что в этот день ты за товаром ездила… Ну, дальше! Третьего числа тракторна бригада Пятунина премиальны за косьбу получала - это, Евдокея, двенадцать бутылок, что составлят один рубль сорок шесть копеек… Пятого числа, как ты сама знаешь, устьюльские в нашу деревню повалили. Я допоздна на лавочке сидел и ихних девятнадцать гавриков насчитал. Это, Евдокея…
- Хватит, Анискин! - тихо-тихо сказала Дуська. - Память у тебя… - Она привалилась спиной к подушке, косо усмехнулась, как бы незряче провела рукой по бледному лицу и досказала шепотом: - Мне гинуть с твоей памятью, Анискин.
Не отвечая ей, участковый привстал, отдуваясь от усилия, положил счеты на место, но садиться на стул обратно не стал, а выпрямился во весь рост - могучий, громоздкий. Долго, наверное полминуты, он смотрел на Дуську рачьими милицейскими глазами, потом сказал.
- Не надо тебе гинуть, Евдокея! Не надо! - Он резко взмахнул рукой. - Тебе не гинуть требоватся, а, наоборот, замуж выходить…
- Замуж выходить? - Дуська приподнялась, повела бровями, помедлила секундочку и, дернув губой, переспросила: - Замуж, говоришь, выходить, Анискин! А за кого?
Еще секунду Дуська молчала, открыв рот - опять не хватало воздуха и слова в горле встали комом, - потом, взмахнув полными руками, подскочила к участковому, ужалила его взглядом, но вдруг снова попятилась назад, к своему высокому сундуку - ну, совсем ошалела бабенка!
- За кого выходить, Анискин? - наконец оглушительно крикнула Дуська.
- За колхозного бугая Черномора?
Ухмыляясь и подергивая плечами, она кинула литое тело к сундуку, с размаху открыла крышку и, внезапно тоненько взвизгнув, обеими руками выхватила из него синее и розовое, коричневое и зеленое, шуршащее и переливающееся, блестящее и тусклое.
- Замуж, говоришь, замуж, говоришь! - кричала Дуська, по-шахтерски работая в сундуке руками и плечами. - Замуж, говоришь…
На участкового, ушибая густым запахом нафталина, из сундука летели кофты и платья, зимние ботинки и туфли, рубашки и трусы, бюстгальтеры и чулки; потом полетело теплое плисовое пальтишко, шапочка из цигейки, чесанки, осеннее пальто из габардина, красное вельветовое платье, две пары резиновых бот и так далее… Кое-что из летящего в него Анискин ловил, укладывал на кровать, но кое-что валилось на пол, непойманное, и Дуська по нему оглашенно приплясывала:
- Замуж, говоришь, замуж?
Когда в сундуке ничего не осталось, Дуська, ощерив зубы, повернулась к Анискину и пошла, пошла на него - грудью, животом, глазами, растопыренными бедрами.
- Замуж, говоришь? Я тебя спрашиваю, мать твою перемать, за кого мне замуж выходить? - Дуська пхнула участкового грудью и животом, сбила-таки с неподвижности и, торжествуя, хохоча, перегнулась в пояснице - волосы распущены, как у русалки, глаза дикие, рот перекошен. - Замуж?
Торжествуя над Анискиным, Дуська попятилась, задела ногами за плисовое пальтишко и вдруг начала медленно валиться на кровать. Подумав, что она падает, запнувшись, Анискин кинулся было к ней, но поддержать не успел - женщина брякнулась лицом в подушку и мелко-мелко затряслась плечами.
- Охо-охо! - прорыдала Дуська. - Ох-хо-хо!
- Евдокея! - тихо позвал Анискин. - А Евдокея!
Дуська плакала. Халатик с плеч упал, когда еще кидалась к сундуку, волосы растрепались, голова провалом темнела на белизне подушки, а лежала она жалобно, по-детски сдвинув и перекосив ноги. Белые плечи Дуськи тряслись как в лихорадке. Анискин на цыпочках, скрипя тонко половицами, прошел к стульчику, опустился на него, но ноги для удобства не вытянул - торчали коленками вровень с пузом.
Дуська понемногу успокаивалась: перестали вздрагивать плечи, затихли руки, спина сделалась плоской. Потом она и вся стала плоская - затихла.
- Все, Евдокея? - еще немного подождав, спросил участковый. - Проплакалась?
- Проплакалась, - в подушку ответила Дуська.
- Ну, так подымайся…
И Дуська поднялась - показала незрячее от слез лицо, скрученные в сосульки волосы, мокрую на груди черную комбинацию.
- Ты не смотри на меня, Анискин, - криво улыбнулась она. - Я теперь страшная…
- А ты подчапурься, подчапурься, Евдокея.
Анискин отвернулся к окну, и, пока Дуська причесывалась, намазывалась и накидывала халатик, смотрел на сиреневую Обь и на старый осокорь, что стоял одиноко на берегу. Осокорь шелестел жестяной листвой, в стволу был крепок и черен, но кору бороздили такие же глубокие морщины, как и лицо Анискина. Ничего удивительного в этом не имелось, так как осокорь был лет на двадцать старше участкового, а ведь только так говорится, что дерево крепче человека. На самом же деле, подумал Анискин, дерево человека мягче, крепче его только железо, так оно и есть железо бездушное…
- Ты подчапурилась, Евдокея? - спросил он.
- Готово, Анискин!
Дуська в халатике сидела на кровати, тихая.
- Я что ревела, Анискин? - с усмешкой спросила она, показывая глазами на пол, где горкой все еще лежали вещи. - Я то ревела, Анискин, что добро пропадает, а замуж… - Дуська засмеялась. - Это ведь со смеху умрешь, что никто замуж не берет… А ты знаешь, Анискин, почему… А потому, что вы, мужики, только на войне храбры. Как дело до баб доходит, ваш брат трусливее зайца…
- А это почему? - повеселев, спросил Анискин. - Это как так?
- А вот как! - ответила Дуська и кокетливо повела бровями. - Чего мужики на мне жениться боятся? А оттого, что я вольно живу - народ возле меня завсегда вертится, на всю деревню песни реву… Вот они и боятся, а того понять не могут, что я самая верная жена и есть - я мужиков распрекрасно хорошо узнала, и мне сласти от сласти искать не надо… Вот таки дела, товарищ Анискин!
Дуська поднялась, не глядя, комкая, начала собирать с пола вещи. Она разом зашвырнула их в сундук, со звоном закрыла крышку и села на нее.
- Мне крышка, а на крышке сижу! - лихо улыбнулась Дуська. - Вот таки дела, Анискин!
- На тебе Гришка Сторожевой хочет жениться, - просто сказал участковый. - Я теперь это доподлинно знаю…
- Откуда? - помолчав и сложив руки на груди, спросила Дуська. - Ты скажи, Анискин, откуда?
- А оттуда, что он у заведующего клубом аккордеон увел, - ответил Анискин и посмотрел на Дуську безмятежными глазами. - Вот я и вырешил: если он крупну кражу совершил, значит, жениться хочет…
Еще договаривая, участковый резво поднялся со стульчика, пошел хлопотливо к дверям, но возле них, конечно, остановился и стал спиной слушать Дуську. Она молча повозилась, потом усмехнулась и сказала:
- Он что, дурак - аккордеоны воровать?
- Выходит, что дурак! - спиной ответил участковый. - Рази умный человек станет тебя к заведующему приревновывать? - Анискин опять повернулся к Дуське и спросил: - Ну, вот почему ты к этому завклубу возвернулась? Что он ручки целует и на музыке играет?
Дуська не ответила. Она медленно сползла с сундука, еще медленнее пошла к окошку, прильнув к наличнику плечом, посмотрела на улицу. По небу ползла голубая кудрявая тучка, приближалась к солнцу, и от нее на землю отражались тоже голубые кудрявые лучи. Они растрепанным пучком падали на реку, и в этом месте, где они подрагивали, вода была изумрудной.
Приглушенно вздохнув, Дуська полуотвернулась от окна, пошевелила полными понежневшими губами. На ее лицо падал свет от реки, глаза продавщицы мягко голубели.
- Ишь ты! - вполголоса проговорил участковый. - Как в кино, любовь-то… Ну, а я пошел!
Анискин открыл дверь, просунул в нее половину пуза, переставил через порог ногу, но опять-таки не ушел - такой был этот Анискин, что всегда уходил не сразу.
- Евдокея, а Евдокея, - позвал он. - А ты не видала, кто еще возле клубу обретался, когда вы с этим фертом выходили?
- Окромя Гришки, никого, - вполголоса ответила Дуська. - Никого!
- Выходит, ты Гришку видела, а ферт - нет!
- Я завклубу глаза отводила.
- Ах, Евдокея, Евдокея! - прокудахтал Анискин. - Ах, ах!
Потом участковый из Дуськиной комнаты выбрался окончательно - снова прошел мимо сельповских богатств, магазинных запахов и выбрался на улицу, где ничейный пес Полкан в лопухах уже не лежал, а стоял, глядя в окно.
- Вот Полкан ты есть Полкан! - сказал Анискин, потрепывая пса по загривку. - Сейчас к тебе сама Евдокея выйдет. Она выйдет, Полкан ты есть Полкан…
Отпустив загривок Полкана, участковый заинтересованно прищурился. «Интересно, - подумал он, - шибко интересно, что все приметы на Гришке Сторожевом сходятся!»
После этого он энергично пошел домой - обедать…
5
Пообедав, участковый, как всегда, улегся спать, чтобы не бродить по полуденной жаре, поспав же, выпил пять стаканов чаю, посоветовался с женой Глафирой насчет младшего сына Витьки, который шляется в утреннее время у клуба, и в часу этак в восьмом выбрался на улицу, на ходу запихивая в карман газету «Правда», а другой рукой застегивая пуговицы на воротнике рубахи. С тем и другим делом участковый справился удачно, улыбнулся сам себе и широко осмотрелся по сторонам.
Сентябрьская деревня была обычной - лежала на дороге тяжелая коричневая пыль, тихая и невредная для колес; шли по улице два древних старика с посошками - дед Крылов и дед Голдобин, - мальчишка катил железное колесо от тележной ступицы; у палисадников краснели рябины, посверкивали катышки черемухи, дома за деревьями казались тихими, примолкшими, уменьшившимися оттого, что на окнах и крышах лежал отблеск розового солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46