Чем ближе я подъезжал к Амуру, тем таких людей попадалось больше. В основном они были совсем молодыми, лет по пятнадцать – семнадцать, но среди них были и мужчины моего возраста или старше.
Некоторые были хорошо одеты, а некоторые облачены в лохмотья. Но цель пути у всех была одна: армия мятежников.
Они использовали именно слово «мятежники», хотя оно, конечно, было не самым подходящим. Но как еще можно было называть людей, которые не желали власти ни Великого Совета, за которым стоял Майсир, ни императора? Некоторые стремились завербоваться ради острых ощущений или даже по старой как мир причине – из желания поесть досыта и получить новую одежду. Они не понимали, что как только начнутся бои, их одежда вновь превратится в отрепья, а голодать придется даже больше, чем прежде. Но я ничего не говорил им об этом.
Некоторые шли в армию потому, что ненавидели императора, или из-за каких-то гадостей, содеянных его фаворитами, или, что было очень часто, из-за того, что кто-то из их близких погиб или оказался калекой во время безумной майсирской кампании.
Но самой странной показалась мне группа молодых всадников, которые однажды утром, развернувшись цепью, поскакали галопом вниз по склону холма мне навстречу.
Их было примерно с полсотни, и вид у них был очень колоритный: все верхом на серых лошадях и одеты в форму, которой я никогда прежде не видел, – на головах зеленые кивера, того же цвета мундиры с золотыми застежками и эполетами и черные штаны, заправленные в черные сапоги. Они были хорошо вооружены, у всех были копья и сабли, а человек, скакавший следом за их предводителем, держал флажок с эмблемой, которая тоже была мне не знакома.
Я понятия не имел, ни кто они такие, ни почему скакали в мою сторону. Если они собирались атаковать меня, то я наверняка не смог бы отбиться, но тем не менее вынул меч из ножен. Еще отъезжая от руин родного дома в Симабу, я решил, что больше не склоню головы ни перед человеком, ни перед демоном и уж тем более не допущу, чтобы меня захватили в плен.
Сайонджи не могла бы придумать для меня после возвращения на Колесо кару, которая сильнее изматывала бы душу, чем-то, что я уже познал, дважды побывав в заключении.
Впрочем, приближавшиеся конники держали свои копья остриями вверх, и никто из них не пытался вытащить саблю. Когда я присмотрелся, меня немало позабавило то, что для многих из них, похоже, главная трудность состояла в том, чтобы удержаться в седле, поскольку поле под ногами лошадей было далеко не таким ровным, каким могло показаться на первый взгляд.
– Поворот! – крикнул предводитель, и всадники начали забирать в сторону, пока не развернулись в противоположном направлении. Я подивился: неужели они собираются подниматься на холм такой же беспорядочной толпой, какой спускались с него?
– И… стой! – Послышалось ржание лошадей, крики наездников. Отряд не без труда выполнил приказ, и всадники вновь повернулись в мою сторону.
– Прошу прощения, – крикнул мне командир, – что я без спросу использовал вас для того, чтобы подучить моих молодцов. На этой дороге нынче попадается мало хороших наездников. – Он выглядел лет на двадцать пять – тридцать, среднего роста, крепкого сложения, с большими усами, смыкавшимися с аккуратной бородкой на смуглом лице.
– Все в порядке, – крикнул я ему в ответ. – Но если позволите дать вам совет, то правильные команды звучат так: «Цепью в атаку!», а если вам нужно, чтобы отряд повернул, то: «Правое или левое плечо вперед!», в зависимости от того, какое направление вам требуется. Еще было бы полезно держать при себе одного-двух горнистов – помогает сберечь голос.
Человек задумался, а затем пришпорил лошадь и подскакал ко мне.
– Вы кавалерист? – начал было он, но вдруг умолк, разинув рот. – Сэр! Вы же первый трибун а'Симабу! Я думал, что вы погибли или находитесь в тюрьме… Хотя нет, я же слышал, что вам удалось бежать. Выскочило из головы, у меня всегда было не слишком хорошо с памятью.
– Да, я Дамастес а'Симабу, – согласился я, – но больше не первый трибун ни для кого.
– Да, сэр! – продолжал тараторить он, почти не слыша моих слов. – Я видел вас однажды, сэр, давно, когда был еще совсем молодым, а вы проезжали через наши земли со своими Красными Уланами. Наверно, вы ехали в Бала-Гиссар. Я никогда с тех пор не видел ничего столь же великолепного. Я точно знаю, что именно поэтому решил стать воином.
– Тут у вас преимущество, – сказал я, слушая его восторженную болтовню.
Я, конечно, не помнил его, поскольку когда был предводителем императорских войск, то постоянно переезжал с места на место, и многие знатные и не очень знатные дворяне желали устроить пир для меня и моих людей – кто из чувства патриотизма, а кто в надежде на то, что в дальнейшем это поможет им достичь расположения императора.
– Ах да, прошу прощения. Я Ласлейг, барон Пилферн из Стова. А это мои люди. Я набрал отряд, снарядил его, и сейчас мы направляемся, чтобы вступить в армию.
– В которую из армий? – осведомился я.
– А что, разве тут может быть выбор? – искренне удивился он. – Конечно, в армию мятежников, хотя я и желал бы, чтобы они подыскали себе более благородное название.
Это немного удивило меня. Но затем я вспомнил, какую ненависть сельская знать испытывала к императору, главным образом за то, что он уничтожил столь удобный и ставший привычным для многих поколений безмозглый Совет Десяти, а им самим запретил управлять своими землями, как будто в Нумантии имелась какая-то другая власть.
И при этом Ласлейг не мог поддерживать Великий Совет, так как эти правители были марионетками, которыми управляли ненавистные майсирцы.
– Отлично, – сказал я, – поскольку я направляюсь туда же.
– Сэр! Вы окажете мне… нам честь поехать вместе с нами?
– А почему бы и нет? – не без удовольствия ответил я. – Будет приятно снова оказаться среди солдат.
Лицо Ласлейга помрачнело.
– Я не знаю, можно ли назвать нас солдатами… по крайней мере сейчас, – вполголоса, так, чтобы не услышали его люди, сказал он. – Но мы учимся. Пытаемся освоить все, что в наших силах. Возможно, вы не откажетесь немного помочь нам?
– С удовольствием, – согласился я. – Проведение занятий всегда помогает стряхнуть с самого себя ржавчину, к тому же я подозреваю, что мне тоже необходимо будет многое припомнить в самые ближайшие дни.
Ласлейг привстал в стременах.
– Солдаты! Приветствуйте первого… приветствуйте Дамастеса а'Симабу!
Молодые всадники с удовольствием заорали вразнобой. Так я обрел сразу пятьдесят попутчиков.
Очень скоро я понял, насколько это оказалось удачно, так как нетерпеливые расспросы Ласлейга вывели меня из задумчивого состояния. Я с ужасом подумал: неужели, будучи молодым офицером, я казался таким же безмозглым идиотом, как этот молодец, но потом решил, что, пожалуй, нет, поскольку мой отец Кадал научил меня, что энтузиазм – это хорошее и полезное качество, если проявляется в надлежащее время и в подходящем месте.
Но я старался отвечать на все вопросы, которые задавали барон и его подчиненные. Они были уверены, что я возглавлю новую армию, что было вполне возможно. Но я решительно отказывался от всех честолюбивых намерений, готовый принять любую должность, которую мне предоставят, поскольку слишком часто в армии – любой армии – говорится одно, а уже в следующее мгновение все делается наоборот.
Я и сам в первый день задал вопрос своему спутнику: почему Ласлейг не присоединился к имперской армии, когда для кампании в Майсире были так необходимы люди? Он казался ужасно смущенным и поспешно принялся объяснять, что был старшим сыном и отец не разрешил ему подвергать жизнь опасности, поскольку других наследников в роду не было. Я согласился и даже одобрил это решение, поскольку случай был далеко не единичный: старое баронство очень заботилось о продолжении своего рода, зачастую даже больше, чем о своей стране.
– Но он отпустил в армию моего младшего брата, – продолжал Ласлейг. – Его приняли в 20-й полк Тяжелой Кавалерии.
Мое лицо оставалось непроницаемым.
Ласлейг вдруг отвел взгляд, неожиданно проявив глубокий интерес к самому обычному волу, щипавшему траву неподалеку от дороги.
– Брат служил хорошо, – продолжил Ласлейг после паузы. – Он завербовался совсем незадолго до того, как император начал отступление из Джарры, и вступил в полк сразу же после возвращения армии в Нумантию. В последнем письме, которое мы получили от него, говорилось, что ему присвоили звание капитана, а ведь прошло всего лишь два с небольшим месяца.
Это нисколько не удивило меня: в те отчаянные дни любой человек, выказывавший хоть какие-то командирские способности, продвигался по службе с невиданной быстротой; он мог просто забирать знаки различия у своих погибших командиров.
– А потом… потом была битва при Камбиазо. – Ласлейг умолк.
Если брат Ласлейга выехал с 20-м полком сразу же после меня и 17-го Уланского, в тот день ужасного побоища, день, когда хохот Сайонджи потряс землю, когда клинок ее заржавел от крови…
– Мне очень недостает его, – сказал Ласлейг после долгого молчания. – Мы всегда были вместе, он был мне скорее другом, настоящим другом, чем просто братом.
Я сменил тему разговора.
– Ваш отец тогда не позволил вам служить в армии. А теперь?
– Теперь я барон Пилферн, – ответил Ласлейг, – и никто на свете не может что-то запретить мне. А у меня есть кровные счеты с тем человеком, который был нашим императором и желает снова столкнуть нас между собой.
Я мог бы сказать, что Ласлейг примкнул к хвосту очень длинной очереди желающих отомстить, но промолчал.
Пару дней спустя мы вышли на перекресток, где должны были свернуть на восток, чтобы попасть в Амур, но Ласлейг сказал, что в его маршруте предусмотрен еще один день пути на юг. Он должен там кое-что увидеть.
– Камбиазо? – предположил я.
Ласлейг кивнул.
Мне, конечно, следовало покинуть его и ехать дальше в одиночку, ибо нехорошо для воина терять слишком много времени, посещая поля сражений, на которых ему приходилось терпеть поражение. Но я этого не сделал, и мы отправились на юг все вместе.
Мы ехали по полупустыне; стояла жара, и пересохшая сбруя громко скрипела. Шелестел обжигающе горячий ветерок, да время от времени слышались трели саранчи.
Лагерь мы разбили около ручья с заболоченными берегами. Казалось, здесь было нечего опасаться, но по соображениям дисциплины мы все же выставили часовых.
На следующее утро мы двинулись дальше, и вскоре перед нами возникли скалистые высоты, те высоты, которые нумантийская армия удерживала перед тем, как предпринять свою последнюю попытку наступления. Я снова видел все это перед своим умственным взором, видел знамена, под которыми толпы солдат с ревом неслись вниз по крутым склонам, даже слышал крики сражавшихся и умиравших людей.
Но то, что представилось мне наяву, оказалось столь же ужасно, как и воспоминания, ибо поля битвы никогда не освобождаются от кошмара, который на них творился. Трупы лежали на земле с того самого страшного дня, а все раненые, которые не смогли выбраться туда, где им могли оказать помощь, были брошены здесь умирать.
Для Нумантии имелось оправдание – мы были побеждены, большинство из нас истекало кровью, попавших в плен победители сразу же сгоняли в наскоро сделанные, огороженные частоколами загоны, где приходилось подолгу томиться, прежде чем получить свободу и отправиться в дальний путь домой, если дом еще существовал. Многим не удавалось дожить до свободы. Но Майсир, как я теперь убедился, нисколько не заботился о тех своих подданных, которые были не в состоянии продолжать сражаться.
Трупы были брошены разлагаться в этой засушливой степи под палящим солнцем. За прошедшие годы дикие звери сделали все, что могли, а дикие травы постарались вырасти, чтобы скрыть людской позор. Но зверей в этой пустыне было не так уж много, а травы росли медленно.
Кости устилали землю, как тот камыш и обломки деревьев, которые море постоянно выкидывало на берег под окном моей тюрьмы на острове. Повсюду валялись сломанные копья, мечи и искореженные доспехи.
Ласлейг и его люди, не издавая ни звука, смотрели на это ужасное опустошение, более ужасное, чем рассказ любого барда о жестокости войны.
В конце концов барон нарушил безмолвие:
– Если… Я подумал, что если привезти сюда волшебника, то он, наверно, смог бы отыскать место упокоения моего брата, и мы совершили бы для него надлежащую церемонию.
– Нет, – мягко возразил я. – Его дух ушел на Колесо, и если он был хорошим офицером, как я понял из вашего рассказа, то разве он не должен желать, чтобы его кости лежали вместе с останками его людей?
Ласлейг с торжественным видом кивнул.
– Да, – согласился он. – Он пожелал бы именно этого. Мне еще многому нужно научиться.
Я ничего не ответил, бросил поводья моих вьючных лошадей и позволил верховому коню неторопливым галопом двинуться вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Некоторые были хорошо одеты, а некоторые облачены в лохмотья. Но цель пути у всех была одна: армия мятежников.
Они использовали именно слово «мятежники», хотя оно, конечно, было не самым подходящим. Но как еще можно было называть людей, которые не желали власти ни Великого Совета, за которым стоял Майсир, ни императора? Некоторые стремились завербоваться ради острых ощущений или даже по старой как мир причине – из желания поесть досыта и получить новую одежду. Они не понимали, что как только начнутся бои, их одежда вновь превратится в отрепья, а голодать придется даже больше, чем прежде. Но я ничего не говорил им об этом.
Некоторые шли в армию потому, что ненавидели императора, или из-за каких-то гадостей, содеянных его фаворитами, или, что было очень часто, из-за того, что кто-то из их близких погиб или оказался калекой во время безумной майсирской кампании.
Но самой странной показалась мне группа молодых всадников, которые однажды утром, развернувшись цепью, поскакали галопом вниз по склону холма мне навстречу.
Их было примерно с полсотни, и вид у них был очень колоритный: все верхом на серых лошадях и одеты в форму, которой я никогда прежде не видел, – на головах зеленые кивера, того же цвета мундиры с золотыми застежками и эполетами и черные штаны, заправленные в черные сапоги. Они были хорошо вооружены, у всех были копья и сабли, а человек, скакавший следом за их предводителем, держал флажок с эмблемой, которая тоже была мне не знакома.
Я понятия не имел, ни кто они такие, ни почему скакали в мою сторону. Если они собирались атаковать меня, то я наверняка не смог бы отбиться, но тем не менее вынул меч из ножен. Еще отъезжая от руин родного дома в Симабу, я решил, что больше не склоню головы ни перед человеком, ни перед демоном и уж тем более не допущу, чтобы меня захватили в плен.
Сайонджи не могла бы придумать для меня после возвращения на Колесо кару, которая сильнее изматывала бы душу, чем-то, что я уже познал, дважды побывав в заключении.
Впрочем, приближавшиеся конники держали свои копья остриями вверх, и никто из них не пытался вытащить саблю. Когда я присмотрелся, меня немало позабавило то, что для многих из них, похоже, главная трудность состояла в том, чтобы удержаться в седле, поскольку поле под ногами лошадей было далеко не таким ровным, каким могло показаться на первый взгляд.
– Поворот! – крикнул предводитель, и всадники начали забирать в сторону, пока не развернулись в противоположном направлении. Я подивился: неужели они собираются подниматься на холм такой же беспорядочной толпой, какой спускались с него?
– И… стой! – Послышалось ржание лошадей, крики наездников. Отряд не без труда выполнил приказ, и всадники вновь повернулись в мою сторону.
– Прошу прощения, – крикнул мне командир, – что я без спросу использовал вас для того, чтобы подучить моих молодцов. На этой дороге нынче попадается мало хороших наездников. – Он выглядел лет на двадцать пять – тридцать, среднего роста, крепкого сложения, с большими усами, смыкавшимися с аккуратной бородкой на смуглом лице.
– Все в порядке, – крикнул я ему в ответ. – Но если позволите дать вам совет, то правильные команды звучат так: «Цепью в атаку!», а если вам нужно, чтобы отряд повернул, то: «Правое или левое плечо вперед!», в зависимости от того, какое направление вам требуется. Еще было бы полезно держать при себе одного-двух горнистов – помогает сберечь голос.
Человек задумался, а затем пришпорил лошадь и подскакал ко мне.
– Вы кавалерист? – начал было он, но вдруг умолк, разинув рот. – Сэр! Вы же первый трибун а'Симабу! Я думал, что вы погибли или находитесь в тюрьме… Хотя нет, я же слышал, что вам удалось бежать. Выскочило из головы, у меня всегда было не слишком хорошо с памятью.
– Да, я Дамастес а'Симабу, – согласился я, – но больше не первый трибун ни для кого.
– Да, сэр! – продолжал тараторить он, почти не слыша моих слов. – Я видел вас однажды, сэр, давно, когда был еще совсем молодым, а вы проезжали через наши земли со своими Красными Уланами. Наверно, вы ехали в Бала-Гиссар. Я никогда с тех пор не видел ничего столь же великолепного. Я точно знаю, что именно поэтому решил стать воином.
– Тут у вас преимущество, – сказал я, слушая его восторженную болтовню.
Я, конечно, не помнил его, поскольку когда был предводителем императорских войск, то постоянно переезжал с места на место, и многие знатные и не очень знатные дворяне желали устроить пир для меня и моих людей – кто из чувства патриотизма, а кто в надежде на то, что в дальнейшем это поможет им достичь расположения императора.
– Ах да, прошу прощения. Я Ласлейг, барон Пилферн из Стова. А это мои люди. Я набрал отряд, снарядил его, и сейчас мы направляемся, чтобы вступить в армию.
– В которую из армий? – осведомился я.
– А что, разве тут может быть выбор? – искренне удивился он. – Конечно, в армию мятежников, хотя я и желал бы, чтобы они подыскали себе более благородное название.
Это немного удивило меня. Но затем я вспомнил, какую ненависть сельская знать испытывала к императору, главным образом за то, что он уничтожил столь удобный и ставший привычным для многих поколений безмозглый Совет Десяти, а им самим запретил управлять своими землями, как будто в Нумантии имелась какая-то другая власть.
И при этом Ласлейг не мог поддерживать Великий Совет, так как эти правители были марионетками, которыми управляли ненавистные майсирцы.
– Отлично, – сказал я, – поскольку я направляюсь туда же.
– Сэр! Вы окажете мне… нам честь поехать вместе с нами?
– А почему бы и нет? – не без удовольствия ответил я. – Будет приятно снова оказаться среди солдат.
Лицо Ласлейга помрачнело.
– Я не знаю, можно ли назвать нас солдатами… по крайней мере сейчас, – вполголоса, так, чтобы не услышали его люди, сказал он. – Но мы учимся. Пытаемся освоить все, что в наших силах. Возможно, вы не откажетесь немного помочь нам?
– С удовольствием, – согласился я. – Проведение занятий всегда помогает стряхнуть с самого себя ржавчину, к тому же я подозреваю, что мне тоже необходимо будет многое припомнить в самые ближайшие дни.
Ласлейг привстал в стременах.
– Солдаты! Приветствуйте первого… приветствуйте Дамастеса а'Симабу!
Молодые всадники с удовольствием заорали вразнобой. Так я обрел сразу пятьдесят попутчиков.
Очень скоро я понял, насколько это оказалось удачно, так как нетерпеливые расспросы Ласлейга вывели меня из задумчивого состояния. Я с ужасом подумал: неужели, будучи молодым офицером, я казался таким же безмозглым идиотом, как этот молодец, но потом решил, что, пожалуй, нет, поскольку мой отец Кадал научил меня, что энтузиазм – это хорошее и полезное качество, если проявляется в надлежащее время и в подходящем месте.
Но я старался отвечать на все вопросы, которые задавали барон и его подчиненные. Они были уверены, что я возглавлю новую армию, что было вполне возможно. Но я решительно отказывался от всех честолюбивых намерений, готовый принять любую должность, которую мне предоставят, поскольку слишком часто в армии – любой армии – говорится одно, а уже в следующее мгновение все делается наоборот.
Я и сам в первый день задал вопрос своему спутнику: почему Ласлейг не присоединился к имперской армии, когда для кампании в Майсире были так необходимы люди? Он казался ужасно смущенным и поспешно принялся объяснять, что был старшим сыном и отец не разрешил ему подвергать жизнь опасности, поскольку других наследников в роду не было. Я согласился и даже одобрил это решение, поскольку случай был далеко не единичный: старое баронство очень заботилось о продолжении своего рода, зачастую даже больше, чем о своей стране.
– Но он отпустил в армию моего младшего брата, – продолжал Ласлейг. – Его приняли в 20-й полк Тяжелой Кавалерии.
Мое лицо оставалось непроницаемым.
Ласлейг вдруг отвел взгляд, неожиданно проявив глубокий интерес к самому обычному волу, щипавшему траву неподалеку от дороги.
– Брат служил хорошо, – продолжил Ласлейг после паузы. – Он завербовался совсем незадолго до того, как император начал отступление из Джарры, и вступил в полк сразу же после возвращения армии в Нумантию. В последнем письме, которое мы получили от него, говорилось, что ему присвоили звание капитана, а ведь прошло всего лишь два с небольшим месяца.
Это нисколько не удивило меня: в те отчаянные дни любой человек, выказывавший хоть какие-то командирские способности, продвигался по службе с невиданной быстротой; он мог просто забирать знаки различия у своих погибших командиров.
– А потом… потом была битва при Камбиазо. – Ласлейг умолк.
Если брат Ласлейга выехал с 20-м полком сразу же после меня и 17-го Уланского, в тот день ужасного побоища, день, когда хохот Сайонджи потряс землю, когда клинок ее заржавел от крови…
– Мне очень недостает его, – сказал Ласлейг после долгого молчания. – Мы всегда были вместе, он был мне скорее другом, настоящим другом, чем просто братом.
Я сменил тему разговора.
– Ваш отец тогда не позволил вам служить в армии. А теперь?
– Теперь я барон Пилферн, – ответил Ласлейг, – и никто на свете не может что-то запретить мне. А у меня есть кровные счеты с тем человеком, который был нашим императором и желает снова столкнуть нас между собой.
Я мог бы сказать, что Ласлейг примкнул к хвосту очень длинной очереди желающих отомстить, но промолчал.
Пару дней спустя мы вышли на перекресток, где должны были свернуть на восток, чтобы попасть в Амур, но Ласлейг сказал, что в его маршруте предусмотрен еще один день пути на юг. Он должен там кое-что увидеть.
– Камбиазо? – предположил я.
Ласлейг кивнул.
Мне, конечно, следовало покинуть его и ехать дальше в одиночку, ибо нехорошо для воина терять слишком много времени, посещая поля сражений, на которых ему приходилось терпеть поражение. Но я этого не сделал, и мы отправились на юг все вместе.
Мы ехали по полупустыне; стояла жара, и пересохшая сбруя громко скрипела. Шелестел обжигающе горячий ветерок, да время от времени слышались трели саранчи.
Лагерь мы разбили около ручья с заболоченными берегами. Казалось, здесь было нечего опасаться, но по соображениям дисциплины мы все же выставили часовых.
На следующее утро мы двинулись дальше, и вскоре перед нами возникли скалистые высоты, те высоты, которые нумантийская армия удерживала перед тем, как предпринять свою последнюю попытку наступления. Я снова видел все это перед своим умственным взором, видел знамена, под которыми толпы солдат с ревом неслись вниз по крутым склонам, даже слышал крики сражавшихся и умиравших людей.
Но то, что представилось мне наяву, оказалось столь же ужасно, как и воспоминания, ибо поля битвы никогда не освобождаются от кошмара, который на них творился. Трупы лежали на земле с того самого страшного дня, а все раненые, которые не смогли выбраться туда, где им могли оказать помощь, были брошены здесь умирать.
Для Нумантии имелось оправдание – мы были побеждены, большинство из нас истекало кровью, попавших в плен победители сразу же сгоняли в наскоро сделанные, огороженные частоколами загоны, где приходилось подолгу томиться, прежде чем получить свободу и отправиться в дальний путь домой, если дом еще существовал. Многим не удавалось дожить до свободы. Но Майсир, как я теперь убедился, нисколько не заботился о тех своих подданных, которые были не в состоянии продолжать сражаться.
Трупы были брошены разлагаться в этой засушливой степи под палящим солнцем. За прошедшие годы дикие звери сделали все, что могли, а дикие травы постарались вырасти, чтобы скрыть людской позор. Но зверей в этой пустыне было не так уж много, а травы росли медленно.
Кости устилали землю, как тот камыш и обломки деревьев, которые море постоянно выкидывало на берег под окном моей тюрьмы на острове. Повсюду валялись сломанные копья, мечи и искореженные доспехи.
Ласлейг и его люди, не издавая ни звука, смотрели на это ужасное опустошение, более ужасное, чем рассказ любого барда о жестокости войны.
В конце концов барон нарушил безмолвие:
– Если… Я подумал, что если привезти сюда волшебника, то он, наверно, смог бы отыскать место упокоения моего брата, и мы совершили бы для него надлежащую церемонию.
– Нет, – мягко возразил я. – Его дух ушел на Колесо, и если он был хорошим офицером, как я понял из вашего рассказа, то разве он не должен желать, чтобы его кости лежали вместе с останками его людей?
Ласлейг с торжественным видом кивнул.
– Да, – согласился он. – Он пожелал бы именно этого. Мне еще многому нужно научиться.
Я ничего не ответил, бросил поводья моих вьючных лошадей и позволил верховому коню неторопливым галопом двинуться вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68