Поздними темными вечерами мы приходили к ма­ленькому домику на соседней улице и усаживались на скамейку. Это было место встреч с дядей Антоном. Вме­сте с письмами матрос передавал нам кусок хлеба или несколько галет. На другой день мы относили письмо Николаю Ивановичу.
После жестоких декабрьских морозов наступили теп­лые дни. В Соломбале на озерке был устроен каток. Привязав заржавленные «снегурки» к валенкам, днем я катался по тротуарам, а вечером тайком перелезал через забор на каток.
Конечно, каток не мог идти ни в какое сравнение с рекой Кузнечихой и даже с Соломбалкой. Но теперь лед на реках замело снегом. А осенью, когда первые морозы сковывали реки, лучших мест для катанья искать было не нужно. Черный лед выгибался и преда­тельски потрескивал. Но разве соломбальских ребят ис­пугаешь!
На катке было всегда шумно. Большой круг занима­ли конькобежцы в рейтузах и вязаных рубашках. Они носились, как птицы, резко взмахивая руками или зало­жив руки за спину.
В широком кольце, обнимающем площадку, медлен­но двигался поток шарфов, шапок-ушанок, шляпок, ка­поров и вязаных шапочек. Это было самое скучное мес­то на катке. Держась за руки крест-накрест, плыли па­рочками парни и девушки. Многие не умели кататься и мучились, едва переставляя ноги, словно шли по льду пешком и прихрамывали.
Именно в этой тоскливой толчее и разрешалось ка­таться нам, ребятам. А нам хотелось на беговую дорож­ку или в центр, на площадку для фигурного катания. В центре творились чудеса, каких даже в цирке не уви­дишь. Фигуристы рисовали здесь на льду причудливые узоры, вычерчивали восьмерки, прыгали, стремительно кружились и танцевали на коньках вальс.
Костя на каток не ходил: доктор сказал, что ему пока нужно остерегаться резких движений.
Англичане и американцы построили в саду горку. Она возвышалась над деревьями. Соломбальцы никогда не видали таких горок. Необычно высокая и узкая, с вытянутым скатом горка иностранцев совсем не была похожа на наши русские ледяные горки.
В одно из воскресений мы пошли в сад. Там собра­лись английские и американские офицеры. Даже самые худощавые из них в огромных желтых шубах казались толстяками. Офицеры курили, громко разговаривали и смеялись.
– Э, малшики! – крикнул один по-русски. – Кто хочет тысячу рублей получить? Кто самый смелый?
Иностранцы предлагали тысячу тому из мальчишек, который скатится с горки на коньках.
Они с ума сошли, что ли, эти американцы? Пусть-ка сами скатятся на коньках с такой вышины!
С наших широких горок мы кататься не боялись. Но горка чужеземцев была в два-три раза выше. Ледяная дорожка убегала от горки, извиваясь между деревьями.
Свою горку иностранцы делали без снега. В морозы они поливали голые доски водой. Сквозь тонкий, про­зрачный ледок на горке были видны даже сучки и щели между досками. Шутка ли – скатиться с такой горы!
И все же среди ребят смельчак нашелся. Это был Мишка Сычов, тринадцатилетний мальчуган с Четвер­того проспекта.
– Брось, Мишка, – крикнул ему товарищ. – Ви­дишь, они пьяные. Надуют…
Но Мишка смело забирался по лестнице на верхнюю площадку горки. Однако там, на высоте, смелость вне­запно покинула его. Он дважды подходил к скату и дважды отступал.
– Гуд, бой! Давай, малшик! – кричал офицер. – Трус, малшик!
Ребята, тесно прижавшись друг к другу и задрав головы, смотрели на Мишку и молчали. Нам очень хо­телось, чтобы Мишка Сычов доказал иностранцам сме­лость русских ребят. И в то же время щемящая тревога за товарища затаилась в груди.
– Не надо, Мишка, – с мольбой в голосе тихо ска­зал Мишкин товарищ. – Не надо, убьешься. Слезай…
Но Мишка не слышал.
Самым страшным было начало – несколько аршин ската были почти отвесными. Мишка отошел назад к поручню, потом, глядя застывшими глазами далеко впе­ред, прошел, не сгибая колен, всю площадку и сорвался вниз. Он не катился, а падал, весь сжавшись в комочек, и через мгновение уже был у подножия. Внизу, стреми­тельно пролетая отлогий конец ската, он стал выпрям­ляться. Он миновал первый изгиб дорожки, и, казалось, движение его стало замедляться.
Ребята следили за смельчаком, затаив дыхание. И вдруг на втором изгибе дорожки, все еще мчась с бешеной скоростью, Мишка не успел повернуть и вре­зался в снег.
Ребята ахнули. Все! Конец! Пропал!
С секунду ничего нельзя было разглядеть во взвих­ренном облаке снега. Потом у дерева высоко мелькнули Мишкины ноги, и страшный, душераздирающий крик расщепил тишину:
– А-а-а!..
Мы бросились к Мишке. Он лежал, запорошенный снегом, недвижимый, с бледным исцарапанным лицом. Ребята склонились над ним:
– Мишка! Мишка! Что с тобой?
Вокруг быстро собралась толпа. Иностранцы стали торопливо расходиться из сада. Они, видимо, боялись, что им несдобровать перед собирающейся толпой.
Мишу осторожно перенесли на скамейку. У него бы­ли перебиты ноги. Он стонал и не открывал глаз.
– Изуродовали парня, – сумрачно сказал пожилой рабочий, сняв полушубок и прикрыв Мишу.
– Нашли забаву! Теперь мальчонка навек калека…
– Нужно коменданту пожаловаться!..
– Ничего комендант не сделает…
Я смотрел на Мишку и дрожал от озноба.
Вскоре подошла лошадь с дровнями. Мишку поло­жили на дровни и увезли в больницу.
С тех пор ребята никогда не подходили к горке ино­странцев.
…Зима уходила. Снег быстро таял. Лед на Двине по­темнел и поднялся.
До Архангельска докатились слухи о наступлении ча­стей Красной Армии по Северной Двине и по железной дороге. Тайком рассказывали о поражениях интервен­тов и о восстаниях в белой армии. Впрочем, архангель­ские жители сами были свидетелями одного такого вос­стания.
В Кузнечевских казармах солдаты отказались ехать на фронт. Они разогнали офицеров и собрались на ми­тинг. Тогда к казармам прибыла английская морская пехота.
Поднялась стрельба. Англичане, американцы и бело­гвардейцы били по восставшим из пулеметов и бомбо­метов. Звенели стекла, и сыпалась штукатурка, отби­ваемая пулями. Восставшие отвечали стрельбой из окон и с чердака казармы.
Жители ближайших домов испуганно прятались в подпольях.
Восстание подавили. Солдат выстроили и рассчитали по десяткам. Каждый десятый был выведен из строя. «Десятых» отвели на Мхи и немедленно расстреляли.
Говорили, что англичане и американцы скоро уедут из Архангельска. Английские солдаты тоже нередко от­казывались воевать.
Однажды утром в училище Костя встревоженно шепнул мне:
– Вчера дядю Антона и еще одного матроса вели под конвоем куда-то к кладбищу… Нужно Николаю Ива­новичу сказать.
В этот день мы должны были встретиться с дядей Антоном. Мы пошли с тайной надеждой, а может быть… Хотя время подходило к полуночи, было светло. Теперь мы уже не садились на скамеечку, чтобы не вызывать подозрений, а бродили по улице. Что ж в этом особен­ного – двое мальчишек-полуночников не ложатся спать и бегают по улице! А может быть, они собираются на рыбную ловлю!
Но сколько мы ни ждали, матрос не явился. И мы поняли: дядю Антона расстреляли… Должно быть, у него нашли листовки…
Вечером на другой день мы пошли к Николаю Ива­новичу. Там мы встретили трех незнакомых рабочих. Когда Костя сказал о случившемся Николаю Иванови­чу и тот сообщил об этом своим товарищам, один из ра­бочих строго спросил у нас:
– А вы не проболтались где-нибудь?
– Мы знаем, не девчонки, – серьезно и с обидой ответил Костя.
– Народ надежный, давно известный, – ласково улыбнувшись, сказал Николай Иванович.
Мы слышали, как Николай Иванович тихо перегова­ривался со своими товарищами.
– Выступать нужно, я давно говорю, – глядя в пол, шепотом сказал другой рабочий. – Чего там наши медлят!
– С ухватами не выступишь, – заметил Николай Иванович. – Оружия нет, и люди не подготовлены. В комитете знают об этом. Наступление наших задер­жалось. Интервенты опять подкрепление по железной дороге послали.
– В Маймаксе люди давно готовы, – возразил тот же рабочий. – Сколько ждать можно! Так нас всех пе­ресажают да перестреляют…
Николай Иванович встал. Брови его сдвинулись. Он сердито посмотрел на рабочего, который с ним спорил:
– Врешь, Богданов! Всех нас не перестреляют. На­прасно ты панику поднимаешь. Для выступления момент нужно выбрать. Вот оружие достанем да фронт к Архангельску подвинется – тогда и выступим.
– А что, с оружием плохо?
– Пока плохо, – ответил механик.
Мы попили у Николая Ивановича чаю с хлебом.
– Пока, ребятки, не приходите. Вы хорошо помогали нам. – Николай Иванович подал нам руку и тихонько сказал Косте: – Известно, батька твой жив, на Мудьюге сидит. Скажи матери, а больше никому… Слышишь?
О, как обрадовался этому известию Костя! Он ухва­тился за рукав Николая Ивановича, и слезы полились из его глаз.
– Правда, жив?
– Доподлинно известно. Но молчок…
Кажется, первый раз я видел, как Костя плакал. Когда мы возвращались, он всю дорогу плакал, смеялся и обнимал меня.
Славный мой дружище Костя Чижов!
В Соломбале среди ребят мы никогда не проронили ни одного слова о дяде Антоне и о знакомстве с Ни­колаем Ивановичем. Теперь, уединившись, мы часто вспоминали матроса-большевика. Мы мало знали этого скупого на слова и всегда настороженного человека в военной матросской форме. Конечно, ему очень нелегко было жить и выполнять задания подпольного комитета, когда почти все время он находился на глазах у своих унтеров и офицеров. Опасность быть заподозренным или замеченным подстерегала дядю Антона на каждом шагу.
– Как это он не боится? – иногда говорил я Кос­те. – Ведь у него в казарме столько врагов!
– Он большевик, – отвечал Костя.
И этот ответ объяснял все. Мы уже знали многих большевиков и видели их бесстрашие.
Но вот теперь дяди Антона нет. При этой мысли ста­новилось невыносимо тоскливо. Сейчас как-то особенно хотелось его увидеть, прикоснуться к его бескозырке, к ленточкам, к синему воротнику и сказать «Спасибо, дядя Антон!»
В Соломбале всюду чувствовалось, что интервенты и белогвардейцы намереваются начать наступление на фронте. За кладбищем проходили торопливые учения.
Ребята находили на полях патроны, невзорвавшиеся гранаты и пироксилиновые шашки. Митьке Ильину ото­рвало руку: он держал подожженную шашку. Осколком взорвавшейся бомбы у Липы Крыловой выбило глаз.
Иногда обоймы с патронами находили в канавах на улицах Соломбалы.
Костя снова собирался на чистку котлов.
А пока мы катались по Соломбалке на огромной шлюпке, которую перехватили на Северной Двине во время весеннего ледохода. Шлюпка была дряхлая и тяжелая. Но мы являлись теперь ее полными владель­цами, и она нам казалась великолепным судном. Свое судно мы назвали «Молния».
Мы опять решили искать клад, на этот раз на кора­бельном кладбище.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
НА ПОИСКИ КЛАДА
Ночь. Легкий, почти прозрачный туман поднимается над большой рекой. Он чуть-чуть скрывает лишь сере­дину реки. Далекий противоположный берег виден от­четливо поверх бледной прохладной пелены.
Летняя северная ночь. Светлая, бескрайняя, она на­полнена необыкновенно чистой, нетронутой тишиной. Безоблачное огромное небо утратило дневную голубиз­ну. Оно такое же ясное и спокойное, как вся эта чудес­ная, такая ясная и загадочная белая ночь.
Из за острова доносился едва слышно перекатный шум землечерпалки.
Лодка тихо плыла по течению. Вначале мы усиленно гребли, но скоро нам надоело. Торопиться было некуда, хотя путь предстоял далекий. Мы ехали на кладбище кораблей разыскивать трубинский клад.
Накануне весь день прошел в сборах экспедиции. У деда, по настоянию Кости, я выпросил карту. Мы хорошо знали путь и так, но какая же экспедиция мо­жет быть без карты'
Были у нас и компас, и флаг, наспех сшитый из цветных лоскутьев, и самодельная подзорная труба. В носовой части лодки лежали веревки, топор, лопата, удочки. Словом, снаряжение экспедиции было полное.
Конечно, мы не сказали дома, куда отправляемся. Так просто, едем рыбу ловить на ночь. Ведь если рас­сказать о наших замыслах, все станут смеяться. Поэто­му план экспедиции содержался в строжайшем секрете.
Когда лодка вышла из устья Соломбалки на боль­шую реку, я поставил мачту со свернутым парусом. Вет­ра не было, и это огорчало нас. Во-первых, нельзя было развернуть парус; во-вторых, флаг на верхушке мачты висел безжизненно. А нам хотелось плыть под парусом, плыть с флагом, развевающимся по ветру. При таком торжественном и важном деле, как отправка в экспеди­цию, парус был необходим.
Мы любили безветренные белые ночи. Но сейчас мы мечтали о штормовой погоде
Несколько раз Костя раскладывал карту на скамей­ке, и мы внимательно рассматривали ее. На карте было написано: «Дельта Северной Двины». Река расходилась рукавами, охватывая острова и островки. Множество речек хвостиками пристало к большой реке. А там, где река становилась совсем широкой, начиналось море, Двинская губа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14