Механик вытер паклей руки и протянул их мне.
– Уже трудишься, – сказал он. – Ладно. А чей будешь?
– Красов.
– Андрея Максимовича внук, стало быть. Давно не видел старика… Все рыбачит?
– Рыбачит.
– А батько где? Что-то не помню его. Он в верхней или в нижней?
Старый механик разговаривал со мной, как со взрос­лым, и это мне нравилось. Он спрашивал, в какой коман­де отец – в верхней или в нижней, то есть матрос или кочегар.
– В верхней был.
– Значит, рогаль! – засмеялся механик. – Один дух стоит рогалей двух, а под осень – восемь. Слыхал?
С давних пор матросов называют рогалями, а коче­гаров и угольщиков – духами. Летом, когда на море штиль, матросы на палубе отдыхают. Зато внизу, у котлов, мучаются кочегары. Нет ветра – нет тяги, плохо держится пар. Но осенью, когда на море шторм и волна за волной катятся через палубу, тяжело и опасно рабо­тать матросам. И в это время блаженствуют, как они сами говорят, кочегары. В кочегарке нет сумасшедшей жары, и пар держится хорошо.
Обо всем этом я знал. Шутка механика не обидела меня.
– На каком же плавает отец? – спросил он.
– На «Ольге» плавал и погиб.
– Вот оно как… Знаю это дело, знаю…
Механик замолчал. Он вытащил большие часы-луковицу, посмотрел на небо, словно сверяя время по солн­цу, и сказал:
– Время идет, работать нужно.
– Почему вы плаваете на шаланде? – спросил я.
– А где же еще плавать?
– Ну, на большом пароходе, в море.
– Хватит, наплавался.
Конечно, я не мог удержаться, чтобы не поговорить со старым моряком о том, как интересно плавать в море.
– Мы с твоим дедом поплавали, – перебил меха­ник, – повидали, поработали, и никто нам спасибо не сказал. Обоих нас с моря прогнали. Максимыча – за то, что он калека. Меня – за другое…
– За что?
Механик усмехнулся:
– Будешь много знать – скоро состаришься.
Пока мы стояли на палубе, Николай Иванович рас­сказал о работе землечерпалок.
Грязные шаланды, землечерпалки и рефулеры наво­дили чистоту в гавани портового города. Напористая моряна и весенние разливы наносят по песчинке, по ка­мешку целые острова. Постепенно гавань мелеет, дно поднимается. И давно большие морские транспорты перестали бы входить в порт, если бы не работали земле­черпалки.
– Мы, как дворники, чистим и подметаем фарва­тер, – сказал механик с усмешкой.
Машинное отделение на шаланде было такое же, как и на морских пароходах. Кочегарка тоже отделялась железной стенкой – водонепроницаемой переборкой. Металлические поручни, надраенные шкуркой – наж­дачной бумагой, сверкали отражением света.
В котле я работал старательно: мне хотелось заслу­жить похвалу старого механика. Вдруг они встретятся с дедушкой. «Дельный, – скажет Николай Иванович, – у тебя внук, старина».
Но механик даже не зашел в кочегарку, не полез в котел. Он позвал меня задолго до окончания работы:
– Беги домой, на сегодня хватит. Кланяйся Максимычу, скажи, что зайду как-нибудь, навещу старика.
Обрадованный, я убежал с шаланды. Котлы надо­ели. Когда я работал, согнувшись между дымогарными трубками, я страшно уставал и всегда думал о нашей тихой улице. Там дул свежий ветерок и было так хоро­шо играть!
Первым делом нужно забежать на «Михаила», к Косте. Хотя мы и поссорились утром, но обиды у меня уже не было. В самом деле, на Костю невозможно долго сердиться. Без него скучно. Я привык к нему.
Взбежав по трапу на палубу «Михаила», я заглянул в вентиляторную трубу и громко позвал:
– Костя!
Теплая струя воздуха из кочегарки щекотала лицо. Мой голос оглушительно прогудел в листах железа. Но никто из кочегарки не ответил.
– Костя, я пошел домой!
Труба снова гулким ревом повторила окончания мо­их слов.
Внезапно тяжелая рука схватила меня сзади за плечо:
– Чего надо?
Я обернулся и увидел над собой худое лицо кочегара, серое от угольной пыли и потное.
– Костю, котлочиста, зову.
– Нету здесь Кости, – нахмурившись, ответил коче­гар. – Он что, братишка тебе будет?
– Нет, мы с одной улицы. Товарищ мой.
Кочегар опять нахмурился и отвернулся:
– С ним тут нехорошая штука вышла. Ну вот, так дома твой Костя.
– Дома? Какая штука вышла?
– Ошпарился он, домой его увезли. Не выжить, наверно, парню.
Сломя голову помчался я к Косте. Неужели он уже умер? Не может быть этого! Мигом добежал я до до­мика, где жили Чижовы. Мне встретился Гриша Осокин. Он куда-то бегал, запыхался и не мог говорить.
– Костя… Костя… весь… весь… ошпарился.
Значит, правда.
Я тихонько пошел к Чижовым.
Костя лежал на кровати бледный, с закрытыми гла­зами. У кровати сидела мать и плакала.
У Кости были ошпарены руки и ноги.
На «Святом Михаиле» два котла. Один котел чи­стил Костя, другой был под парами. Кочегар велел котлочисту заползти под площадку и перекрыть клапан. Костя отвернул штурвальчик вентиля, и в этот момент сорвало резьбу. Со страшной силой и шумом вырвался пар и опрокинул котлочиста.
Я ушел от Чижовых с тревогой за своего друга.
Вечером на следующий день, когда я пришел с ра­боты, к нам прибежала мать Кости:
– Димушка, тебя Костя зовет. Ему сегодня легче.
Когда мы вошли в комнату Чижовых, Костя лежал с открытыми глазами. Он слабо улыбнулся мне. Обе ру­ки у него были забинтованы.
– Димка, – прошептал Костя, когда мать вышла из комнаты, – дай честное слово, что не скажешь…
Я не понял, о чем говорит Костя.
– Нужно одно дело сделать. Я тебе скажу. Дай честное слово, что никому… ни одному человеку…
– Честное слово, Костя! Никому!
Костя приподнял голову с подушки и стал говорить еще тише:
– В Соломбале есть один человек, дядя Антон. Он большевик. Только об этом никто не знает. И ты мол­чи. Понимаешь?
Я кивнул головой.
– У меня письмо от него есть. Нужно в город сне­сти. Снесешь? – И Костя рассказал мне, куда нужно отнести письмо.
– Ясное дело, снесу,
Костя глазами показал на подушку:
– Вот тут возьми.
Я вытащил из-под подушки конверт.
– Спрячь подальше! – шепнул Костя.
– А чего этот… дядя Антон… делает? – спросил я.
– Он матрос из флотского полуэкипажа. Батькин товарищ. Он делает известно чего: работает против белогадов. Только об этом ни гу-гу. Понял?
Однако еще не все было мне понятно. Но другие мысли уже захватили меня, когда я шел от Кости домой.
Мой друг, который вместе со мной чистил котлы и который играл с ребятами в казаки-разбойники, мой приятель Костя помогал большевикам, был у них вроде как почтальон. Ведь за это его могли отправить на Мудьюг или даже убить. Но он ничего не боялся. Сме­лый парень!
– Костя… Костя… – повторял я, нащупывая в кар­мане конверт. – Вот ты какой!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
МЕХАНИК С ПАРОВОЙ ШАЛАНДЫ
На другой день я пошел в училище. Кончилось ле­то – кончились каникулы.
Длинный коридор приходского училища был запол­нен ребятами. Снова на переменах игра в арапки, «куча мала», плавные круговые полеты бумажных ворон и го­лубей.
Сторожиха Уляша долго звонит маленьким ручным колокольчиком. Мы бежим в класс.
Новость! В нашем классе новая учительница. А где же Яков Парамонович?
– Где Яков Парамонович?
Учительница смущается, мнется. Она еще совсем мо­лодая.
– Он больше у нас не будет… Он… он… уехал.
– Куда уехал? Он никуда не собирался уезжать
– Дети, начинаем урок. У нас сегодня арифметика.
У меня возникают сомнения. Действительно, Яков Парамонович никуда не хотел уезжать. Может быть, и его… Я пугаюсь этой мысли. Яков Парамонович был хо­роший учитель, и мы его очень любили.
Урок тянется долго и тоскливо.
Впереди меня сидит Оля Лукина, дочь арестованно­го капитана, девочка, которая мне нравится. Ни одна девчонка в Соломбале мне не нравится. Только одна Оля. У нее красивые глаза и красивые волосы. Волосы чуть волнистые, заплетенные в косы. А чем красивы ее глаза – я и сам не знаю.
Оля оборачивается и спрашивает:
– Красов, ты решил задачу?
– Нет, – сердито отвечаю я.
Сейчас я не думаю ни об Оле, ни о задаче Я думаю о конверте, лежащем у меня в кармане. Сегодня нужно идти в город по поручению Кости.
Черная доска стоит на треноге. Крупными меловыми буквами и цифрами на ней написано условие задачи:
«Барышник заплатил рыбаку за 1 пуд рыбы 50 ко­пеек. На рынке он продал рыбу по 3 копейки за фунт. Сколько он получил барыша?»
Я видел перед собой трепещущую серебристую рыбу, вытаскиваемую бородатым рыбаком из садка, представ­лял барышника: он был похож на Орликова. Но, как я ни старался, задачу решить не мог. Каждую минуту я ощупывал в кармане конверт и пытался вдуматься в смысл задачи.
Вернувшись из училища, я не мог сидеть дома. Когда ждешь – время, как назло, идет невероятно медленно. Я выходил на улицу, сидел на тумбочках, пел песни. Так я спел все песни, какие знал, но оказалось, что песен нужно знать по крайней мере в пять раз больше. Тогда я стал считать. Но это скоро надоело. Время шло уди­вительно медленно. Однако я помнил наказ Кости: идти можно только вечером, когда стемнеет.
А вдруг меня задержат? Тогда конверт нужно неза­метно уничтожить. Иначе узнают о дяде Антоне, о боль­шевиках, которые втайне действуют в Архангельске. И маму и деда Максимыча арестуют, хотя они ничего и не знают обо всей этой истории.
«Ничего, Димка, не бойся! – успокаивал я себя. – Ведь Костя не боится. Он смелый парень!»
Наконец, как мне показалось, время пришло. Я старался идти не торопясь, но ноги сами несли меня впе­ред. Вскоре я уже был на Кузнечевском мосту.
Встречались и обгоняли дрожки. Лошади с черными наглазниками легко мчали их по гладкому деревянному настилу.
За устьем Кузнечнхи в далекий берег Северной Двины уткнулось заходящее солнце. Большая река, широ­кая, потемневшая, лежала спокойно и, казалось, за­стыла.
Вначале я шел по набережной. Потом свернул в ули­цу, которая называлась Садовой. Тут действительно был сад. Он занимал целый квартал. Высокие березы роняли на тротуары желтые листья. Сад был обнесен железной решетчатой оградой. Хорошо бы поиграть в этом саду! Но увы… ребят туда не пускают.
Я не заметил наступившей темноты. Нужно было то­ропиться, и я побежал разыскивать флигель с комнатой на чердаке.
В Летнем саду играл оркестр. Но я не мог ни мину­ты задерживаться. Надо успеть вернуться в Соломбалу до выхода патрулей.
Шагая по Поморской улице, я пересек два проспекта и скоро нашел двухэтажный дом, во дворе которого стоял приземистый пятиоконный флигель. Вместо обыч­ного одного слухового окошка на крыше светились три окна. Я обошел флигель и поднялся по узкой чердачной лестнице.
– Что скажешь, мальчик? – услышал я тихий го­лос из темноты.
От волнения я чуть не перепутал условную фразу:
– Дядя Миша… дядя Миша, я вам принес сандалии починить, Агния Ивановна послала…
– Работы много, скоро не сделаю, – последовал ответ.
Все шло так, как говорил Костя.
– У Агнии Ивановны носить нечего. К среде будут готовы?
– Давай сандалии. Заходи!
Кто-то открыл дверь. Полоса тусклого света ударила по чердаку.
Я вошел в комнату. Все в этой комнате было обычное: комод, покрытый кружевной дорожкой, на столе самовар, на стене – множество фотографических карто­чек в большой общей раме, на треножниках – глиняные горшки с геранями.
– Давай сандалии… О, да мы знакомы, оказы­вается!
Передо мной стоял усатый механик с паровой ша­ланды, Николай Иванович. Я оторопел. Мне уже пока­залось, что я ошибся и попал не в тот дом.
– Давай сандалии, – повторил Николай Иванович.
Я вытащил конверт, и это нисколько не удивило ме­ханика. Значит, все получается так, как надо. Николай Иванович разорвал конверт и прочитал записку.
– Так, так… – сказал он.
Я ждал, что еще скажет механик. Может быть, он мне даст еще другое, более опасное поручение? А он сказал:
– Садись, выпей чайку!
– Спасибо, Николай Иванович. Мне домой поспеть надо до патрулей.
– Ах, вот что! Это верно. Патрули… Значит, ты наш, Ну, смотри, осторожнее! – Он помолчал, потом улыб­нулся и сказал: – Максимычу поклон передал? Ну-ну, беги. А патрулей этих скоро опять не будет. Заживем!..
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЗИМОЙ
Вскоре я сам увидел дядю Антона. Он пришел к Чижовым навестить Костю. Он был одет в парусиновую матросскую рубаху с большим синим воротником – гюйсом. На ленточке его бескозырки я прочитал: «Флот­ский полуэкипаж».
Дядя Антон появился у Чижовых на минутку. Ему нельзя было задерживаться: за ним могли следить шпи­ки. Он оставил нам новое письмо, пожелал Косте ско­рее выздороветь и ушел.
Еще три раза ходил я в город к Николаю Иванови­чу с письмами от дяди Антона.
Костя окончательно выздоровел только зимой, когда Соломбалу занесло снегом. Маленькие домики на на­шей улице казались завернутыми в снежную вату. Суг­робы доходили почти до крыш. По обеим сторонам очищенных тротуаров тоже высились сугробы. Под тяже­стью снега сутулились тополя и березы.
С наступлением сумерек морозный воздух синел. Всюду топились печки. Сизый дым тихо струился из труб и стлался по улице, отчего воздух еще более сгу­щался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14