До свидания! – И девушка, должно быть, чтобы не показать своих слез, быстро ото­шла от меня.
– Постойте! – крикнул я, но она не обернулась.
Я бросился было за Галинкой, надеясь расспросить ее обо всем, но она уже скрылась. Вероятно, она вошла в какой-нибудь дом.
Что мне делать? Я знал, где живет Оля, но пойти к Лукиным не решился.
Оркестр в саду играл задорную «Венгерку». Мне встречались и обгоняли меня веселые парни и девуш­ки. Всюду слышался смех. А мне было грустно и очень тяжело на душе. Если бы хоть на одну минуту я мог увидеть Олю!
…Меня мучило желание повидать Олю, узнать, что случилось. Через день «Октябрь» снова пойдет в море, и я останусь в тревожном неведении.
Можно зайти к Лукиным под предлогом взять у Оли какую-нибудь книгу. Можно написать Оле за­писку и послать с кем-нибудь из маленьких ребят. Или подкараулить врача, когда он выйдет из дома Лукиных, и разузнать у него о болезни Оли.
Возвратившись на свою улицу, я долго стоял у во­рот, издали наблюдая за домом, где жила Оля. Никто в дом не входил, никто из него не выходил.
Дома я вырвал из тетради страничку и, пристроив­шись у кухонного стола, принялся за письмо.
«Оля! – написал я. – Галя сказала, что ты забо­лела. Что с тобой – меня это очень беспокоит…»
Подумав, я зачеркнул последнюю фразу. Пришлось писать заново.
«Можно ли к тебе зайти, навестить? Может быть, принести какую-нибудь книжку или еще что-нибудь? Скоро я скова ухожу в рейс. До свидания. Д. Красов»
Конверта у меня не было, и я свернул записку па­кетиком, подобно аптекарскому с порошками.
Как назло, ребятишек на улице не оказалось. Вдруг я услышал голос Илько:
– Дима! Где ты?
«А если попросить Ильке?» – подумал я и крикнул:
– Илько, иди-ка сюда!
– Что ты там делаешь? – спросил он, выходя на крыльцо.
– Илько, – сказал я тихо. – Я хочу что-то тебе сказать. Только пообещай мне, что ты об этом никому не расскажешь, даже Косте.
– Если нельзя, то не буду говорить.
– Пойдем на переднюю улицу… Вон видишь тот дом с зеленой крышей, одноэтажный. Там живет Оля Лукина. Она болеет. Сходи, Илько, к ней, снеси эту за­писку и попроси ответ. Только никому ни слова.
Илько взял записку и взглянул на меня:
– А что ты ей написал?
– Илько, – мой голос натянулся, как струпа. Я почти не соображал, что говорю. – Илько, если я скажу тебе, что люблю ее, ты не поверишь и будешь смеяться.
Я сказал это и испугался.
– Почему я буду смеяться? – спросил Илько. – Я не буду смеяться.
Понимал ли меня Илько, понимал ли он, что я пере­живаю?
Сколько прошло времени, пока не было Илько, я не знаю. Может быть, минут пятнадцать, а может быть, час. Наконец он вернулся и подал мне записку.
– Меня не пустили, – прошептал Илько. – Мне сказали «нельзя». Вот она тебе написала, пока я ждал.
– Спасибо тебе, Илько. Пойдем домой.
В ответной записке Оля писала:
«Дима! Я болею, и ко мне прийти нельзя. Спасибо, что вспомнил. До скорого свидания. О. Л.».
Несколько раз перечитал я записку. Слова «до ско­рого свидания» особенно обрадовали и взволновали ме­ня. Во-первых, они говорили, что Оля скоро выздоро­веет, во-вторых, что она согласна со мной повидаться и поговорить. Мне хотелось прыгать от счастья.
Через день наш «Октябрь» снова вышел в море, в очередной рейс.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
РАЗГОВОР С КОСТЕЙ
Вторая половина навигации проходила в жестоких штормах.
«Октябрь» совершил еще три рейса. Стоянки в Архангельске были короткие. Дома приходилось бывать мало. Теперь мы с нетерпением ожидали отпуска. Илько мечтал о поездке к Григорию. Конечно, я собирался поехать с ним.
Каждый раз по возвращении из рейса я надеялся повидать Олю. Но мне никак это не удавалось. Или Оля все еще болела, или в те часы, когда я смотрел из окна или простаивал у своих ворот, она не выходила на улицу. Не встречал я и ее подругу.
В свободное время в море мы занимались англий­ским языком, сражались в шахматы, читали и мечтали о том времени, когда по окончании школы получим дипломы.
Нам сообщили, что наш маленький китайский това­рищ Ли с погибшего английского парохода остался в Советском Союзе и помещен в детский дом. Это изве­стие было восторженно встречено всей командой «Октября». А мы с Костей и Илько решили в ближайшее же время навестить Ли.
Костя так и остался на «Октябре» машинистом. На пароходе его любили и уже уважали, как взрослого члена экипажа. Из-за коротких стоянок нашей футболь­ной команде играть почти не удавалось, но слава «классного» игрока после встречи с норвежскими моря­ками крепко упрочилась за Костей.
Вскоре нам пришлось расстаться с Павликом Жаворонковым. Он перешел на другой пароход и отпра­вился в дальнее плавание – за границу. Признаться, мы завидовали Павлику. Нам тоже очень хотелось по­бывать в чужеземных портах, посмотреть мир.
На комсомольском собрании секретарем ячейки мы избрали Костю Чижова.
Однажды между рейсами я ночевал дома. Утром, собираясь на судно, я торопливо пил чай и разговари­вал с дедом Максимычем. Дед жаловался на ветреную погоду – нельзя было выехать на рыбалку.
Мама укладывала чистое белье в мой «рейсовый» чемодан. Вдруг она сказала:
– Димушка, ты помнишь у Лукинских Олю?
На нашей улице почему-то очень часто Кузнецовы назывались Кузнецовскими, Осокины – Осокинскими. О нашем дедушке можно было услышать: «Вон у Красовских дед опять рыбачить собрался».
– Помню, а что? – спросил я, вздрогнув, и почув­ствовал, что краснею.
Но мама не заметила моего смущения.
– Вчера ее на юг отправили, в Крым. Она все лето болеет
– Надолго?
– Пока не поправится. Вон какое опять горе на Анну свалилось.
Я знал, что Анной звали мать Оли.
– Так у нее что, чахотка? – сочувственно спросил дед и покачал головой: – В такие годы–и уже бо­лезнь! Она ведь Димке-то ровесницей приходится.
– В один год родились, – подтвердила мама. Чувство глубокой тревоги охватило меня. Быстро попрощавшись, я ушел из дому с тяжелыми мыслями.
– Куда пойдете? – спросила мама, как обычно, провожая меня до ворот.
– В Онегу, мама. Это уже последний рейс.
«Октябрь» отвалил от пристани в полдень. В этот час и я, и Костя были свободны от вахты. Как всегда, во время отхода мы были на палубе.
Ветер поднимал пыль на причале, раздувал нашу одежду, разметывал над рекой дым пароходных труб.
– На море сейчас штормит, – сказал Костя, по глубже надвигая на лоб кепку. – Пойдем, сыграем в шахматы. А то в море долго играть не придется. Ника­кие короли и слоны на доске не устоят.
– Подожди, вот Соломбалу пройдем.
По совести говоря, играть мне совсем не хотелось. Меня не оставляла мысль об Оле. Но Костя мог уйти к себе в каюту и взяться за книгу. А мне и читать не хотелось в эти часы. Поговорить бы с Костей, вспом­нить прошедшие годы, помечтать о будущем, рассказать ему об Олиной болезни.
– Костя, а ты хотел бы поехать на юг?
– Еще бы не хотел!
– Знаешь, Оля Лукина уехала на юг, в Крым…
Костя нахмурился и долго молчал. Почему он молчит? Может быть, он все знает об Оле?
– Крым – полуостров, – сказал я только для того, чтобы прервать это странное и тягостное молчание. – Там тепло и, говорят, много роз…
– Много роз… – повторил Костя. – Только можно и без роз, лишь бы здоровым быть. А Оля Лукина боль­на, потому ее туда и отправили.
– Ты знал, Костя, что она больна? Почему же ты мне ничего не говорил раньше?
Костя стоял, облокотившись на поручень, и даже не взглянул на меня. Он смотрел вниз, на волны, бегущие навстречу и бьющиеся о борт парохода.
– А ты почему мне не говорил? – спросил он. И тут я догадался, что Костя тоже любит Олю, любит, видимо, давно, с тех, совсем еще детских лет, когда он впервые мне о ней говорил. Да, это было дав­но – в дни ареста белыми Чижова и капитана Лукина.
– У Оли – туберкулез, – глухо сказал Костя.
Я слышал об этой болезни, знал, что это – тяжелая болезнь. Но у нас, в Соломбале, о ней говорили очень редко. Я никогда не видел таких больных. И Соломбала всегда мне казалась местом, где живут только здоро­вые и веселые люди.
«Октябрь» уже давно прошел мимо Соломбалы, а о шахматах мы даже не вспомнили. Потом Костя ушел на вахту.
Что думал в эти часы и минуты мой друг? Мне при­шло в голову непривычное слово «соперники», и стало немного смешно и немного грустно.
А если вспомнить все годы нашей дружбы с Костей! Мы всегда старались уступить друг другу. Может быть, потому наша дружба была крепче. Но можно ли усту­пать сейчас? Да и смогу ли я так сделать?
Больше об Оле мы с Костей не разговаривали.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
За месяц перед началом занятий в морской школе нам дали отпуск. Целый месяц отдыха – он так и на­зывался у нас: отпуск.
Костя на это время уехал куда-то вверх по Северной Двине, на родину своей матери. Он звал меня с собой, но мне хотелось побыть в Соломбале, порыбачить с дедом Максимычем, повидаться с ребятами. Кроме того, я надеялся, что вот-вот приедет из Крыма Оля Лу­кина.
Опять приезжал к нам Григорий, приглашал в гости и увез с собой Илько.
Осень была неустойчивой. Дождливые и туманные дни перемежались с солнечными.
В хорошую погоду мы с Гришей Осокиным ходили на набережную Северной Двины. Иногда выезжали на песчаные острова, густо поросшие низкорослым ивня­ком. Хорошо было разжечь костер, печь в золе картош­ку и вспоминать, как раньше здесь играли, купались, загорали. Мы жалели, что с нами нет Кости и Илько.
Несколько раз с дедом Максимычем я ездил на ры­балку. Как и прежде, мы загораживали сетями речку Еловушу, варили на берегу уху из ершей и окуней, но­чевали у костра. Привычно и в то же время словно ново было спать на вольном воздухе. Чуть слышное журча­ние маленькой речонки превращается в рокот двинских волн. Голос дедушки становится каким-то далеким. Говорят уже и Костя, и Илько, и Николай Иванович. А что они говорят, я разобрать не могу. Я вижу улицы Соломбалы с дощатыми заборами и тротуарами. В га­вани у причалов стоят боты и большие новые пароходы. Оживший веселый портовый город приветливо встречает и провожает своих моряков.
Я выбираю себе пароход, чтобы на нем отправиться в рейс. Оля и мама провожают меня.
Голос дедушки прерывает сон:
– Пора снасть потрясти!
Побывали мы и у лесника Григория. Илько неска­занно обрадовался нашему приезду. Он показывал мне огород, новые рыболовные снасти, ружья Григория. Его рассказам не было конца. Я смотрел на него и вспоми­нал нашу первую встречу. Какой он был тогда худень­кий, пугливый и молчаливый. А сейчас он возмужал и чувствовал себя хозяином своей жизни.
Жена Григория, приветливая и тихая женщина, уго­щала нас кулебяками с рыбой, дичью, молоком.
Костя вернулся в Соломбалу поздно осенью, перед самым началом занятий.
Он пришел к нам, и мне показалось, что мой това­рищ чем-то встревожен.
– Здорово, Костя! – сказал я весело. – Почему ты так долго не приезжал?
Вместо ответа Костя сказал:
– Пойдем на улицу!
Я почувствовал, что он хочет сообщить что-то важ­ное и серьезное.
– Что случилось? – спросил я, медленно шагая ря­дом с другом по нашей притихшей к вечеру улице.
Костя остановился.
– Ты не слышал? Оля Лукина умерла… там, в Крыму…
Я мог поверить во все, что угодно, но только не в это. Мне хотелось сказать, что это неправда, но я не мог говорить.
– Сегодня получена телеграмма, – сказал тихо Костя.
– Это неправда, – все-таки сказал я и почувство­вал, как дрожит мой голос.
Я боялся заплакать при Косте. Он взял меня под руку.
– Знаешь, Дима, я любил ее… И я знаю, ты тоже…
Я никак не мог представить себе, что Оли нет в жи­вых, что больше я ее никогда не увижу.
– А все-таки, Костя, может быть, еще это неправда?
Но это была правда, жестокая и непоправимая. Это был конец первой любви.
Весной мы закончили морскую школу и сдали экза­мены. Я получил назначение машинистом на пароход «Софья Перовская». С Костей и Илько нам пришлось расстаться. Они получили назначение на другие паро­ходы.
«Софья Перовская» уходила в море.
Видели ли вы, как отправляется корабль в далекое плавание? Отойдя от береговой стенки на фарватер, он дает продолжительный гудок. И все пароходы, стоящие на рейде и у причалов, гудками провожают его, желают счастливого плавания. В этих гудках грусть расстава­ния с друзьями, пожелание счастья, вера в доброе бу­дущее. Эти гудки трогают сердце.
Костя и Илько стояли на причале и махали мне фу­ражками.
Позади осталось детство. Впереди было далекое пла­вание.
Впереди была большая жизнь.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11