Впрочем, – добавил Шелленберг, заметив, что шеф сдвинул брови. – Каждый шаг этого фон Гетца у меня под контролем, за ним установлено негласное наблюдение, и я могу арестовать его в любой момент.
– А зачем? – Гиммлер посмотрел в глаза Шелленбергу. – Зачем его арестовывать?
– Виноват… – не понял Шелленберг.
– Я говорю, зачем арестовывать такого храброго офицера, верного солдата фюрера? Пусть он ведет свои переговоры. Вы ведь сами сказали, что он у вас под контролем? Вот и прекрасно. Вы, кажется, большие друзья с Канарисом? – Гиммлер усмехнулся.
– У нас приятельские отношения с адмиралом, но, принимая во внимание вечную конкуренцию между военной разведкой и разведкой политической…
– Не продолжайте, – махнул рукой Гиммлер. – Почему бы вам не оказать любезность своему другу? Позаботьтесь о том, чтобы пожелание адмирала было выполнено. Можете действовать от моего имени. Только аккуратно. Личности людей, которые прибудут за евреями, установить, но наблюдения за ними не вести. Оказать им максимальное содействие.
– А как быть с фон Гетцем?
– Не трогайте его. Пока. Пусть ведет свои переговоры. Посмотрим, что из этого выйдет. Чем успешнее он поведет свои переговоры с русскими, тем легче вам будет находить понимание у англичан и американцев. Было бы совсем замечательно, если бы вы смогли прокрутить вашим англосаксонским друзьям магнитофонные пленки с их переговорами. Я полагаю, что Рузвельт и Черчилль не обрадуются, узнав об этих переговорах. Кстати, пометьте себе, Вальтер, союзники должны узнать об этих переговорах из источников, настроенных враждебно по отношению к Германии, чтобы это не выглядело фальшивкой.
Дневник. 19 ноября 1941 г.
Без перемен. Днем было четыре тревоги. Вечером тихо. Всю ночь стреляли. Очевидно, это связано с усилением давления на фронте. Неужели немцы будут брать Москву прямым ударом? Скорее, можно ждать ее окружения. Говорят, что северная дорога перерезана или будет перерезана, а на дороге к Горькому разбиты мосты. Разбомбили мосты и на окружной дороге под Москвой. Бывает по 12 тревог в день. Там нет воздушной обороны, и днем немцы летают, бомбят, стреляют из пулеметов. В Пушкине тихо. Являлись какие-то люди к нам на дачу, заявив, что будут в ней жить, но бабушка Наталья, там живущая, их не пустила. Больше они не приходили. Новые версии о Костиковской пушке: ее, оказывается, делают в Ленинграде. Почему ее здесь нет? Снабжение ухудшается. Мясо в столовой Клуба писателей теперь будут давать только по карточке, по талонам. Заметки, уязвляющие Англию, обратили на себя внимание, так же, как и речь Черчилля, фактически опровергающего Сталина. Не являются ли они подготовкой общественного мнения к какому-либо повороту? Мир с нами сейчас вполне устроит Гитлера, и нам приятно будет видеть его схватку с Англией. Каждый из двух союзников, борющихся с Гитлером, будет рад потерять в борьбе своего спутника или во всяком случае уязвить его. А мир очень укрепит и положение Гитлера, и положение наше и явится очередным проявлением мудрости нашего правительства.
XLI
Через девять дней после предварительного торга немецкой и советской стороны в Колиной мастерской, после необходимых согласований, проводимых, главным образом, в немецком аппарате, Коля и Валленштейн выехали на материк. Гиммлер, целиком разделяя и поддерживая трепетное отношение фюрера германской нации к переменчивому общественному мнению, не решился организовать ни одного концлагеря на территории непосредственно Германии. Они были расположены исключительно на оккупированных территориях: в Польше, Белоруссии, Прибалтике. Коле и Валленштейну надлежало прибыть в Польшу, в маленькое местечко под Краковом, называемое Аушвиц, иначе – Освенцим, для получения на руки пятидесяти евреев. Канарис, стоявший за этими переговорами, лично надавил на все рычаги и пружины, чтобы СС расстались со своими иудейскими узниками.
Проще всего было бы отправиться из Стокгольма через Балтику до Данцига, бывшего Гданьска. Но, опасаясь советских подводных лодок, безжалостно пускавших ко дну любые суда, невзирая на флаги, решено было держать путь через Мальме, то есть той самой дорогой, которой Коля приехал в Швецию. Места были знакомые, но Коля благоразумно не подавал виду, что видит их не впервые, и каждый раз не забывал обращаться к Валленштейну с расспросами: где можно купить газеты, где билетные кассы, а какой это город? Коля успел прокрутить в голове забавность ситуации, надо же, красный командир боится быть потопленным своими же братьями-краснофлотцами. Но, как учил дедушка Ленин: «Конспияция, конспияция и еще яз конспияция». Не станешь же, в самом деле, с борта махать красным флагом, дескать, свои!
Стояла удивительно теплая, ранняя и дружная весна. Снега уже почти нигде не было, кое-где начала пробиваться первая травка. На деревьях набухали почки. В воздухе стоял чудесный, омолаживающий запах талого снега, прошлогодних прелых листьев и тополиной смолы.
Аушвиц раздавил и Колю, и еще больше Валленштейна своими размерами. На самом деле это был не один лагерь, а целых три, которые так и назывались: Аушвиц-1, Аушвиц-2 и Аушвиц-3. В первом содержались европейцы – голландцы, французы, датчане. Во втором – славяне: поляки, украинцы, белорусы, русские. В третьем – цыгане и евреи. Судя по размерам каждого лагеря, в них содержалось никак не меньше чем по сто тысяч человек.
– Всего миллион, – пояснил штурмбанфюрер из комендатуры лагерей, куда Валленштейн и Коля пришли, чтобы предъявить свои документы и получить пятьдесят евреев. – Точнее, один миллион сорок семь тысяч шестьсот семьдесят два заключенных на довольствии, – с немецкой педантичностью уточнил он. – Я штурмбанфюрер фон Бек, – представился эсэсовец. – Помощник коменданта Аушвица. Мне приказано выдать пятьдесят человек из лагеря Аушвиц-3 комиссару Международного Красного Креста Раулю Валленштейну. Кто из вас Валленштейн? Вы? Попрошу ваши документы.
Валленштейн вяло протянул свои документы. Настроение у него было подавленное. Все то время, пока они шли от станции в комендатуру по дорожкам, посыпанным битым кирпичом, отчерченным белеными бордюрами, он, глядя на огромные заборы с колючей проволокой и наблюдательные вышки по периметру, думал о том, сколько сил и труда одни люди тратят на причинение страданий другим. Еще три-четыре года назад никому бы в мире в голову не могло прийти строить в самом центре Польши целые города для содержания и умерщвления людей. Это даже не фабрика смерти. Это огромный промышленный комбинат, где смерть поставлена на научную основу и ежедневно и ежечасно производится в промышленных масштабах. Еще он подумал, что все эти вышки, заборы, бараки, крематории никак не вяжутся с этим солнечным весенним утром. Что концлагерь самим фактом своего существования оскорбляет и оскверняет весеннее солнце, синее небо, летающих ласточек и даже молодую зеленую травку, которая только начала проклевываться из-под земли.
– Извините, а генерал-полковник Людвиг Бек, бывший начальник Генерального штаба, вам случайно не родственник? – спросил Валленштейн.
– Это мой родной дядя! – Бек-младший запунцовел от удовольствия быть в родстве со знаменитым человеком. Начальник Генерального штаба – это начальник Генерального штаба, что ни говори. Хоть и бывший. Недаром его даже за рубежом знают и помнят.
С этой минуты Валленштейн в лице фон Бека приобрел если не друга, то, по крайней мере, союзника. Вовремя заданный вопрос о дяде добавил Валленштейну симпатии, эсэсовец почувствовал бескорыстное желание сделать что-нибудь приятное для него. Повеяло смрадом. Валленштейн осмотрелся и увидел, как над одним из лагерей возвышаются две кирпичные трубы, из которых валил густой черный дым.
«Крематорий», – догадался Валленштейн.
Его передернуло от мысли, что и он, умный, образованный, талантливый, сильный человек, мог бы сейчас находиться по другую сторону забора, изможденный, одетый в безобразную и уродливую полосатую робу, только потому, что он – еврей, родись он не в нейтральной Швеции, а в Бельгии, Голландии или в той же Германии. Возможно, это именно его плоть, прожарившись и сгорев в топке, превращалась бы сейчас в смрадный дым.
Штурмбанфюрер, по армейским меркам – майор, оказался на редкость любезным и обходительным. Он без конца сыпал шуточками и каламбурами, интересовался берлинскими новостями, а когда узнал, что Валленштейн и его спутник были в Берлине только проездом, не смутился и тут же перевел разговор о новостях шведских, спросил, здоров ли король, какая погода в Стокгольме, спокойно ли было море, когда они переправлялись на пароме в Копенгаген? Сидит ли еще Русалочка на камне в Копенгагене?
«И как они тут живут? – подумал Валленштейн, который стал уже уставать от ненавязчивой болтовни штурмбанфюрера. – И как он может вот так, как ни в чем не бывало, шутить и сыпать своими плоскими остротами в этой обители скорби, когда всего в сотне метров отсюда ежечасно и ежеминутно живут и страдают в неизъяснимых мучениях больше миллиона людей?! Таких же теплокровных, со своими молитвами и надеждами. Со своими маленькими радостями и печалями, которые все в один миг перечеркнула война. Он, пожалуй, и в самом деле решил, что имеет право… Нет! Они все, кто носит эту страшную черную эсэсовскую униформу, решили, что имеют Богом данное право решать чужие судьбы! Да кто вы такие есть, чтобы здесь и сейчас решать, кому жить, а кому настал черед вылететь дымом в трубу крематория?!»
Штурмбанфюрер крутанул ручку телефонного аппарата.
– Але, Шмольке? Партия готова? Выводите.
И, обратившись к Валленштейну и Коле с самой очаровательной улыбкой, доложил:
– Герр Валленштейн, герр Неминен, партия заключенных численностью пятьдесят человек готова к отправке. Можете получить ее в ваше полное распоряжение прямо сейчас.
И у Валленштейна, и у Коли заколотилось сердце. Это они, они! Сейчас именно они сделают свободными этих людей, подарят жизнь пятидесяти себе подобным, пятидесяти соплеменникам и единоверцам Валленштейна. Нужды нет, что они никогда не были знакомы, а через несколько дней расстанутся навсегда. Зато это они подарили им самое ценное и дорогое – жизнь, то есть право дышать, ходить, говорить, творить и смотреть на солнце.
Они хотели уже броситься к воротам лагеря Ауш-виц-3, как были остановлены фон Беком:
– Позвольте вас спросить. Вы хотите получить их прямо так?
– Как – «так»? – не понял Коля и не к месту встрял с вопросом.
– Как они есть? – уточнил штурмбанфюрер.
– Ну да, – подтвердил Валленштейн.
– Видите ли, – замялся обходительный и любезный эсэсовец. – У меня приказ оказывать вам полное содействие. Я не понимаю, для чего вдруг понадобилось отпускать доходяг-евреев, но приказы не обсуждаются, а выполняются, и я его понимаю буквально. То есть я готов оказывать вам полное содействие во всей этой каше с полусотней евреев вплоть до того момента, когда вы вместе с ними пересечете границу Рейха.
– И в чем заминка? – не понял Валленштейн.
Штурмбанфюрер отвел глаза.
– Как бы это выразиться поделикатней?.. – защелкал он пальцами. – Они прошли специальную обработку, перековку трудом, так сказать, и поэтому могут показаться вам несколько… несколько подавленными, – нашел наконец нужное слово фон Бек.
– Какие есть, – философски вздохнул Валленштейн.
– Я бы все-таки рекомендовал вам не отказываться хотя бы от конвоя. По крайней мере, пока вы не посадите их на паром.
– От конвоя?! Не надо никакого конвоя! – решительно запротестовал Валленштейн. – С этой минуты они свободные люди и находятся под юрисдикцией Красного Креста.
– Да, свободные-то – свободные, только намаетесь вы с ними, герр Валленштейн.
– Извините, это не ваши заботы! – отрезал Валленштейн.
– И слава богу, – подтвердил штурмбанфюрер.
Через несколько минут они втроем подошли к огромным воротам лагеря Аушвиц-3. Возле ворот, в окружении солдат с автоматами на шеях и с собаками на коротких поводках, стояли, сбившись в кучу, люди в гражданской одежде, явно с чужого плеча. Двадцать пять мужчин и двадцать пять женщин. Они затравленно косились на рвущихся с поводков овчарок, которые, видимо, были специально натасканы на каторжников. Гражданская одежда не могла сбить с толку умных собак. От людей исходил запах неволи, тот самый, на который и науськивали псов во время обучения. Всякий, кто источал этот запах, как и всякий, кто был не в униформе, воспринимался ими как враг и источник опасности, который надлежало немедля загрызть. Валленштейн поднял глаза и чуть выше ворот прочел издевательски-циничную надпись: «Arbeit macht frei!»
От группы конвоиров отделился шарфюрер.
– Группа заключенных готова к этапированию, господин штурмбанфюрер, – отрапортовал он, вскинув руку в фашистском приветствии.
– Молодец, Шмольке, – одобрил фон Бек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– А зачем? – Гиммлер посмотрел в глаза Шелленбергу. – Зачем его арестовывать?
– Виноват… – не понял Шелленберг.
– Я говорю, зачем арестовывать такого храброго офицера, верного солдата фюрера? Пусть он ведет свои переговоры. Вы ведь сами сказали, что он у вас под контролем? Вот и прекрасно. Вы, кажется, большие друзья с Канарисом? – Гиммлер усмехнулся.
– У нас приятельские отношения с адмиралом, но, принимая во внимание вечную конкуренцию между военной разведкой и разведкой политической…
– Не продолжайте, – махнул рукой Гиммлер. – Почему бы вам не оказать любезность своему другу? Позаботьтесь о том, чтобы пожелание адмирала было выполнено. Можете действовать от моего имени. Только аккуратно. Личности людей, которые прибудут за евреями, установить, но наблюдения за ними не вести. Оказать им максимальное содействие.
– А как быть с фон Гетцем?
– Не трогайте его. Пока. Пусть ведет свои переговоры. Посмотрим, что из этого выйдет. Чем успешнее он поведет свои переговоры с русскими, тем легче вам будет находить понимание у англичан и американцев. Было бы совсем замечательно, если бы вы смогли прокрутить вашим англосаксонским друзьям магнитофонные пленки с их переговорами. Я полагаю, что Рузвельт и Черчилль не обрадуются, узнав об этих переговорах. Кстати, пометьте себе, Вальтер, союзники должны узнать об этих переговорах из источников, настроенных враждебно по отношению к Германии, чтобы это не выглядело фальшивкой.
Дневник. 19 ноября 1941 г.
Без перемен. Днем было четыре тревоги. Вечером тихо. Всю ночь стреляли. Очевидно, это связано с усилением давления на фронте. Неужели немцы будут брать Москву прямым ударом? Скорее, можно ждать ее окружения. Говорят, что северная дорога перерезана или будет перерезана, а на дороге к Горькому разбиты мосты. Разбомбили мосты и на окружной дороге под Москвой. Бывает по 12 тревог в день. Там нет воздушной обороны, и днем немцы летают, бомбят, стреляют из пулеметов. В Пушкине тихо. Являлись какие-то люди к нам на дачу, заявив, что будут в ней жить, но бабушка Наталья, там живущая, их не пустила. Больше они не приходили. Новые версии о Костиковской пушке: ее, оказывается, делают в Ленинграде. Почему ее здесь нет? Снабжение ухудшается. Мясо в столовой Клуба писателей теперь будут давать только по карточке, по талонам. Заметки, уязвляющие Англию, обратили на себя внимание, так же, как и речь Черчилля, фактически опровергающего Сталина. Не являются ли они подготовкой общественного мнения к какому-либо повороту? Мир с нами сейчас вполне устроит Гитлера, и нам приятно будет видеть его схватку с Англией. Каждый из двух союзников, борющихся с Гитлером, будет рад потерять в борьбе своего спутника или во всяком случае уязвить его. А мир очень укрепит и положение Гитлера, и положение наше и явится очередным проявлением мудрости нашего правительства.
XLI
Через девять дней после предварительного торга немецкой и советской стороны в Колиной мастерской, после необходимых согласований, проводимых, главным образом, в немецком аппарате, Коля и Валленштейн выехали на материк. Гиммлер, целиком разделяя и поддерживая трепетное отношение фюрера германской нации к переменчивому общественному мнению, не решился организовать ни одного концлагеря на территории непосредственно Германии. Они были расположены исключительно на оккупированных территориях: в Польше, Белоруссии, Прибалтике. Коле и Валленштейну надлежало прибыть в Польшу, в маленькое местечко под Краковом, называемое Аушвиц, иначе – Освенцим, для получения на руки пятидесяти евреев. Канарис, стоявший за этими переговорами, лично надавил на все рычаги и пружины, чтобы СС расстались со своими иудейскими узниками.
Проще всего было бы отправиться из Стокгольма через Балтику до Данцига, бывшего Гданьска. Но, опасаясь советских подводных лодок, безжалостно пускавших ко дну любые суда, невзирая на флаги, решено было держать путь через Мальме, то есть той самой дорогой, которой Коля приехал в Швецию. Места были знакомые, но Коля благоразумно не подавал виду, что видит их не впервые, и каждый раз не забывал обращаться к Валленштейну с расспросами: где можно купить газеты, где билетные кассы, а какой это город? Коля успел прокрутить в голове забавность ситуации, надо же, красный командир боится быть потопленным своими же братьями-краснофлотцами. Но, как учил дедушка Ленин: «Конспияция, конспияция и еще яз конспияция». Не станешь же, в самом деле, с борта махать красным флагом, дескать, свои!
Стояла удивительно теплая, ранняя и дружная весна. Снега уже почти нигде не было, кое-где начала пробиваться первая травка. На деревьях набухали почки. В воздухе стоял чудесный, омолаживающий запах талого снега, прошлогодних прелых листьев и тополиной смолы.
Аушвиц раздавил и Колю, и еще больше Валленштейна своими размерами. На самом деле это был не один лагерь, а целых три, которые так и назывались: Аушвиц-1, Аушвиц-2 и Аушвиц-3. В первом содержались европейцы – голландцы, французы, датчане. Во втором – славяне: поляки, украинцы, белорусы, русские. В третьем – цыгане и евреи. Судя по размерам каждого лагеря, в них содержалось никак не меньше чем по сто тысяч человек.
– Всего миллион, – пояснил штурмбанфюрер из комендатуры лагерей, куда Валленштейн и Коля пришли, чтобы предъявить свои документы и получить пятьдесят евреев. – Точнее, один миллион сорок семь тысяч шестьсот семьдесят два заключенных на довольствии, – с немецкой педантичностью уточнил он. – Я штурмбанфюрер фон Бек, – представился эсэсовец. – Помощник коменданта Аушвица. Мне приказано выдать пятьдесят человек из лагеря Аушвиц-3 комиссару Международного Красного Креста Раулю Валленштейну. Кто из вас Валленштейн? Вы? Попрошу ваши документы.
Валленштейн вяло протянул свои документы. Настроение у него было подавленное. Все то время, пока они шли от станции в комендатуру по дорожкам, посыпанным битым кирпичом, отчерченным белеными бордюрами, он, глядя на огромные заборы с колючей проволокой и наблюдательные вышки по периметру, думал о том, сколько сил и труда одни люди тратят на причинение страданий другим. Еще три-четыре года назад никому бы в мире в голову не могло прийти строить в самом центре Польши целые города для содержания и умерщвления людей. Это даже не фабрика смерти. Это огромный промышленный комбинат, где смерть поставлена на научную основу и ежедневно и ежечасно производится в промышленных масштабах. Еще он подумал, что все эти вышки, заборы, бараки, крематории никак не вяжутся с этим солнечным весенним утром. Что концлагерь самим фактом своего существования оскорбляет и оскверняет весеннее солнце, синее небо, летающих ласточек и даже молодую зеленую травку, которая только начала проклевываться из-под земли.
– Извините, а генерал-полковник Людвиг Бек, бывший начальник Генерального штаба, вам случайно не родственник? – спросил Валленштейн.
– Это мой родной дядя! – Бек-младший запунцовел от удовольствия быть в родстве со знаменитым человеком. Начальник Генерального штаба – это начальник Генерального штаба, что ни говори. Хоть и бывший. Недаром его даже за рубежом знают и помнят.
С этой минуты Валленштейн в лице фон Бека приобрел если не друга, то, по крайней мере, союзника. Вовремя заданный вопрос о дяде добавил Валленштейну симпатии, эсэсовец почувствовал бескорыстное желание сделать что-нибудь приятное для него. Повеяло смрадом. Валленштейн осмотрелся и увидел, как над одним из лагерей возвышаются две кирпичные трубы, из которых валил густой черный дым.
«Крематорий», – догадался Валленштейн.
Его передернуло от мысли, что и он, умный, образованный, талантливый, сильный человек, мог бы сейчас находиться по другую сторону забора, изможденный, одетый в безобразную и уродливую полосатую робу, только потому, что он – еврей, родись он не в нейтральной Швеции, а в Бельгии, Голландии или в той же Германии. Возможно, это именно его плоть, прожарившись и сгорев в топке, превращалась бы сейчас в смрадный дым.
Штурмбанфюрер, по армейским меркам – майор, оказался на редкость любезным и обходительным. Он без конца сыпал шуточками и каламбурами, интересовался берлинскими новостями, а когда узнал, что Валленштейн и его спутник были в Берлине только проездом, не смутился и тут же перевел разговор о новостях шведских, спросил, здоров ли король, какая погода в Стокгольме, спокойно ли было море, когда они переправлялись на пароме в Копенгаген? Сидит ли еще Русалочка на камне в Копенгагене?
«И как они тут живут? – подумал Валленштейн, который стал уже уставать от ненавязчивой болтовни штурмбанфюрера. – И как он может вот так, как ни в чем не бывало, шутить и сыпать своими плоскими остротами в этой обители скорби, когда всего в сотне метров отсюда ежечасно и ежеминутно живут и страдают в неизъяснимых мучениях больше миллиона людей?! Таких же теплокровных, со своими молитвами и надеждами. Со своими маленькими радостями и печалями, которые все в один миг перечеркнула война. Он, пожалуй, и в самом деле решил, что имеет право… Нет! Они все, кто носит эту страшную черную эсэсовскую униформу, решили, что имеют Богом данное право решать чужие судьбы! Да кто вы такие есть, чтобы здесь и сейчас решать, кому жить, а кому настал черед вылететь дымом в трубу крематория?!»
Штурмбанфюрер крутанул ручку телефонного аппарата.
– Але, Шмольке? Партия готова? Выводите.
И, обратившись к Валленштейну и Коле с самой очаровательной улыбкой, доложил:
– Герр Валленштейн, герр Неминен, партия заключенных численностью пятьдесят человек готова к отправке. Можете получить ее в ваше полное распоряжение прямо сейчас.
И у Валленштейна, и у Коли заколотилось сердце. Это они, они! Сейчас именно они сделают свободными этих людей, подарят жизнь пятидесяти себе подобным, пятидесяти соплеменникам и единоверцам Валленштейна. Нужды нет, что они никогда не были знакомы, а через несколько дней расстанутся навсегда. Зато это они подарили им самое ценное и дорогое – жизнь, то есть право дышать, ходить, говорить, творить и смотреть на солнце.
Они хотели уже броситься к воротам лагеря Ауш-виц-3, как были остановлены фон Беком:
– Позвольте вас спросить. Вы хотите получить их прямо так?
– Как – «так»? – не понял Коля и не к месту встрял с вопросом.
– Как они есть? – уточнил штурмбанфюрер.
– Ну да, – подтвердил Валленштейн.
– Видите ли, – замялся обходительный и любезный эсэсовец. – У меня приказ оказывать вам полное содействие. Я не понимаю, для чего вдруг понадобилось отпускать доходяг-евреев, но приказы не обсуждаются, а выполняются, и я его понимаю буквально. То есть я готов оказывать вам полное содействие во всей этой каше с полусотней евреев вплоть до того момента, когда вы вместе с ними пересечете границу Рейха.
– И в чем заминка? – не понял Валленштейн.
Штурмбанфюрер отвел глаза.
– Как бы это выразиться поделикатней?.. – защелкал он пальцами. – Они прошли специальную обработку, перековку трудом, так сказать, и поэтому могут показаться вам несколько… несколько подавленными, – нашел наконец нужное слово фон Бек.
– Какие есть, – философски вздохнул Валленштейн.
– Я бы все-таки рекомендовал вам не отказываться хотя бы от конвоя. По крайней мере, пока вы не посадите их на паром.
– От конвоя?! Не надо никакого конвоя! – решительно запротестовал Валленштейн. – С этой минуты они свободные люди и находятся под юрисдикцией Красного Креста.
– Да, свободные-то – свободные, только намаетесь вы с ними, герр Валленштейн.
– Извините, это не ваши заботы! – отрезал Валленштейн.
– И слава богу, – подтвердил штурмбанфюрер.
Через несколько минут они втроем подошли к огромным воротам лагеря Аушвиц-3. Возле ворот, в окружении солдат с автоматами на шеях и с собаками на коротких поводках, стояли, сбившись в кучу, люди в гражданской одежде, явно с чужого плеча. Двадцать пять мужчин и двадцать пять женщин. Они затравленно косились на рвущихся с поводков овчарок, которые, видимо, были специально натасканы на каторжников. Гражданская одежда не могла сбить с толку умных собак. От людей исходил запах неволи, тот самый, на который и науськивали псов во время обучения. Всякий, кто источал этот запах, как и всякий, кто был не в униформе, воспринимался ими как враг и источник опасности, который надлежало немедля загрызть. Валленштейн поднял глаза и чуть выше ворот прочел издевательски-циничную надпись: «Arbeit macht frei!»
От группы конвоиров отделился шарфюрер.
– Группа заключенных готова к этапированию, господин штурмбанфюрер, – отрапортовал он, вскинув руку в фашистском приветствии.
– Молодец, Шмольке, – одобрил фон Бек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57