Так ведь и после этого, запершись в аппаратной, беляк удерживал помехи целых полтора часа!
— Значит, он там? — капитан ткнул пальцем в сторону двери. Лебедь молча кивнул.
Через пять минут спецназовцы закончили с аппаратной. В отличие от крымской, их пластиковая взрывчатка больше напоминала толстую изоленту, которую они наклеили по периметру двери, вминая в тоненькую щель. Взрывник прикрепил детонатор.
— Штурмовая команда — приготовиться, — сказал Резун. — Остальные — вон отсюда.
От взрыва дрогнуло все помещение. В коридоре сорвались и упали на пол несколько секций подвесного потолка. В ближайших комнатах треснули ртутные лампы.
— Брать живым! — проорал Владимир, не слыша собственного голоса.
Ныммисте и Зайченко горели рвением выполнить приказ, но ничего у них не получилось. Видимо, крымец ждал атаки, держа в руке гранату с сорванным кольцом. Взрыв, которым вынесло дверь, оглушил его и рука разжалась…
Это была неудача. Это была большая неудача, что Алексей Кашук, 779612\WS, вторая группа крови, православный, погиб. Он мог бы рассказать очень много интересного…
— Кто из ваших плотнее всего с ними контактировал? — спросил Резун у майора.
— Капитан Асмоловский. Он ранен.
— Тяжело?
— Достаточно…
— Мы заберем с собой всех тяжелых раненых. Сколько их?
— Одиннадцать человек. А остальные?
— А что остальные? Вертолет не резиновый, товарищ майор. Мы же вообще не знали, что вы здесь и что вас целый батальон. Нам и в голову не приходило, что если на горе наши, помехи могут продолжаться.
— Черт бы его подрал, этого Палишко… — процедил Лебедь. — Что же нам теперь делать?
— Ждите, — только и мог сказать Резун. — Вы же вызвали помощь? Ждите.
— Боеприпас на исходе.
— Мы оставим… сколько сможем.
— Сколько там вы сможете…
Майор чего-то недоговаривал, как-то колебался.
— Ну, что случилось-то? — спросил спецназовец. — Что вы тут думаете — сказать-не сказать?
Лебедь решительно тряхнул головой.
— А ну, пошли, — сказал он. — Вы — разведка, теперь это ваша забота…
* * *
— А ведь он умирает… — Резун положил ладонь на шею белогвардейца. — Пульс слабенький, как пиво из бочки. Конашевич, доктора!
Прежде, чем длинная фигура спецназовского медика склонилась под притолокой, Резун уже успел отложить в сторону куртку пленника. Взгляд, который он затем кинул на майора, был таков, что Лебедь поспешил сказать:
— Я этого не делал. И не приказывал.
— Что у нас тут? — спросил врач. — Володя, здесь до хрена раненых…
— Валера, это важнее, — тон не терпел возражений. — Посмотри…
Врач смерил майора тем же самым взглядом.
— Да не я это! — Лебедя бесила необходимость оправдываться. — Летеха, дурак, перестарался.
— Зачем вам это было нужно? — процедил сквозь зубы Резун. — Знаете такую басню — беда, коль пироги начнет печи сапожник? Добывать сведения — это работа военной разведки, майор. Причем мы обходимся без палачества.
— А когда мне было вас дожидаться? — взорвался Лебедь. — Учить — все умные. Что ж ты, такой умный, уложил второго, который в аппаратной сидел? У нас патронов — кот больше бы нагадил, беляки со всех сторон, помощь во как нужна, а тут прилетают какие-то… И учат, едренть. Ты не учи, ты вытащи нас отсюда!
Эту тираду капитан не удостоил ответом.
— Валера, что с ним? — повернулся он к доктору.
— Болевая эйфория, скорее всего, — врач уже шарил в сумке, уже вытаскивал шприцы, иглы, какие-то ампулы… — Шок. Вряд ли что другое. Крови потеряно мало, от столбняка мальчик, я надеюсь, привит… Товарищ майор, и кто же из ваших кадров такой… любознательный?
— Я хотел, чтобы он двери открыл! — голос Палишки был готов сорваться на визг. — А он не открывал! И это не я, это Остапчук! А если он двери не открывал!
Резун пошел на придурка, сжимая кулаки. Если и этот беляк умрет, то все планы на хрен… Как обидно — из-за недоумка-десантника.
— Выберешься отсюда живым, лейтенант Палишко, быть тебе в стройбате! — прошипел он в мятущиеся глазенки. — Вот тебе мое слово, и за этим я прослежу лично!
— Да что я такого ему сделал! Он даже не крикнул ни разу как следует!
— Пошел вон, — устало сказал майор. — И чтобы я тебя не видел.
— У меня есть знакомый, — врач разорвал перевязочный пакет, — который кричит раньше, чем ему сделают больно… аргументируя это тем, что потом будет поздно. Иногда… кажется, что это очень разумная линия поведения.
* * *
— Ну что, Гестапо? Плохи наши дела?
— Что? — не понял Генка Остапчук.
— Ща поймешь, — Анисимов дал ему по уху.
— Ты что? — ошарашенно спросил Скокарев.
— А что?! Нас из-за этой падлы вниз послали, вот что! Вставай, Гестапо, хватит валяться.
Вован усмехнулся. И как ему раньше в голову не приходило: ГЕнка ОСТАПчук — Гестапо…
— Спецназовцы улетели, нас одних бросили… — Анисимов тряхнул Остапчука, подняв его с земли. — Нам теперь одним отбиваться, перебьют всех, как цыплят, и все из-за этой гниды…
Остапчук вырвался из рук сержанта, отбежал немного вверх по тропинке.
— Не трогай меня! — закричал он. — Приказ был! Я что, для себя…? Мне что, больше всех надо? Вы же сами… Ах вы!…
К несправедливостям мира, обрушившимся на Генку, зуботычина добавила еще одну. Скотина Анисимов! Как будто он сам не принимал в этом участия! Как будто это Генка все выдумал!
Ничего, сказал он себе, утираясь, мы еще посмотрим, кто здесь гнида, товарищ «дед»…
Над головами спускавшихся к передовой десантников два вертолета разорвали наползающий облачный фронт…
Анисимов погиб в бою. Странное дело: пуля поразила его в спину.
Генка Остапчук остался жив, и, хотя Скокарев и Воронин загремели в госпиталь, липучая кличка «Гестапо» не оставила рядового ни в лагере для военнопленных, ни в последний год службы. «Духи», которых он гонял с особенной изобретательностью и жестокостью, считали авторами этой клички себя…
* * *
Ретроспекция
Чимборазо и Котопакси…
— Выбирай! Выбирай, Гия! Ты что, уснул, Князь?!
Он спохватывается и начинает выбирать. Веревка ложится змеиными кольцами…
Вершина Сокола. Поднимались без крючьев, на одних закладках. На скорость. Потом целую неделю оба двигались с непринужденной грацией голема из Б-фильма. Все болело.
Но это потом, а пока — восторг, сладкое вино победы.
— Смотри, вон наша домашняя флотилия! — Арт (тогда еще Тем — ник он сменил после того, как прогремел бестселлер Берджесса) показывает пальцем на одно из суденышек, деловито перепахивающих Судакскую бухту. — «Ивица». А вон там — «Злата». «Марты» что-то не видно…
Они ужинали и ночевали у деда Ковача. Ивица, троюродная сестра Артема, строила Князю такие глазки, что великолепная паэлья не лезла в горло. Князь так и не понял, что за кошка пробежала через год между Артом и его родственниками. Но это была кошка очень злая и очень черная — с момента окончания гимназии Арт ни разу не ездил в Судак и не звал Князя на Сокол.
…Керос и Наварон…
— Ты его знаешь?
— Конечно, знаю… Вадим Востоков, полковник ОСВАГ.
— О чем он тебя спрашивал?
— Об Эвересте. Меня сейчас все спрашивают об Эвересте, надоело, слушай…
Он немножко кривил душой. Ему не совсем надоело… Ему, по правде говоря, даже было приятно…
Если не упоминать один маленький эпизод…
…О котором спокойно можно промолчать.
А вы знаете, что такое холод? Вы выключаете на ночь батарею, утром ежитесь при плюс четырнадцати и говорите, что вам холодно…
Так вот, холод поселяется у тебя в сердце и никуда не хочет уходить. Ты пытаешься с ним бороться, пытаешься делать какие-то движения, но при каждом шаге твои ноги пронзает такая боль, что ты воешь и воздух царапает воспаленную глотку…
И тогда ты сдаешься на милость холода, который принесет хотя бы краткое облегчение и покой…
Но тут появляется кто-то… Очень упорный кто-то… Очень настроенный не дать тебе умереть…
Игла входит в шею, и с дозой стимулятора возвращается жизнь, а с ней — боль.
— Князь! Гия! Вставай! Ну, подними свою жопу, шени деда, я же тебя не утащу, такого кабана!
Не надо меня никуда тащить. Мне было так хорошо умирать, пока ты, дурак, не появился тут.
— Давай, холера, вставай! Ножками топай, спускайся, замерзнешь ведь к гребаной матери!
И замерзну. И хорошо. И не трогай меня.
Оплеуха справа… Слева… Снова справа… Травмированные холодом нервные окончания реагируют запоздало, но остро.
— Мне… холодно…
— Холодно тебе? Ах ты скотина! Давай двигайся — и не будет холодно!
— Мне… больно…
— Больно? Ты слабак, Князь. Дешевка. Аристократ хренов. Привык, что все на блюдечке, прямо в ручки, тепленьким… И чтобы при этом все хвалили: ах, какой упорный, ах, какой умный, ах, какой смелый! А Эверест — не Главштаб, сюда на папином загривке не въедешь! Шьто, абыдно, да? — зачем он так, я же говорил по-русски лучше него, когда мы пришли в гимназию! — Настоящий мужчина, дитя гор… А на самом деле — пшик, копейки не стоит. Обиделся? Ну, дай мне в морду, если я не прав! Только я прав, а ты утрешься и останешься здесь сидеть… А я спущусь вниз и скажу, что дешевый пижон Гоги Берлиани похоронил вместе с собой все наши надежды.
Это было невыносимо. Он слабо взмахнул рукой, чтобы дотянуться до ненавистного лица, до заиндевевшей бороды — Санта Клаус хренов! — врезать по этой морде так, чтобы сосульки полетели во все стороны.
— Слабо! — прохрипел Арт. — Тебе всегда было слабо. Ты все делаешь на три четверти, а дальше кривая вывезет. Вот она я, эта кривая. Я лучше. Я умнее, я сильнее, я тебе дам сто очков вперед, и все равно обойду на финише. Я тебе отдал Эверест, бездарная ты тварь. Подарил его, ленточкой перевязал -бери! И ты все облажал! Да лучше я замерзну тут на хрен с тобой, чем скажу твоему отцу, что его сын — слабак и дешевка. Но и замерзну я не потому что у меня кишка тонка встать и двигаться, а потому что я того хочу, а чего я хочу — то я делаю. Я мужчина, а ты — так, недоразумение. Холодно тебе? — Арт стянул через голову анорак. — На, подавись!
Рванул застежку пуховки как кольцо гранаты, высвободился, бросил шуршащий пухлый ком к ногам Князя. Зубами сорвал перчатки и швырнул их в снег, потащил кверху свитер.
— Не сходи с ума… Что за… стриптиз…
Свитер полетел ему в лицо самым оскорбительным образом. Арт начал расстегивать рубашку, и это отняло намного больше времени, потому что пальцы замерзли и не гнулись. И за это время Георгий выслушал о себе много интересного, и обида в нем прямо закипела. Убить гада. Догнать и убить. Сначала силой засунуть в его поганые шмотки, а потом убить.
Арт бросил рубашку — туда же, Князю в лицо. С каким-то отстраненным любопытством Георгий ждал — снимет он нижнюю рубашку или нет. Снял. Боже, подумал Князь, с этого ненормального станется убить себя. Если холод режет сквозь всю экипировку, то каково же стоять на морозе полуголому?
— Надень, — прошептал он. — Христа ради, надень.
— Черта с два.
Столько сознания своего превосходства… Превозмогая боль и слабость Георгий поднялся, с ворохом тряпья сделал шаг вперед.
— Надень!
Арт отступил на два шага.
— Черта с два! Я сказал, что замерзну здесь с тобой — значит, так и будет!
Речь его становилась невнятной — зубы стучали, голос срывался на хрип.
— Надевай! — зарычал на него Князь. — Черт с тобой, недоумок, я иду! Я уже иду, не собираюсь тут с тобой замерзать, я с тобой срать рядом не сяду теперь, так что одевайся!
Вниз они спустились вместе, оба потеряли перчатки, и как отогревали руки — это была отдельная баллада в двух частях. Конечно, все обиды закончились раньше, чем они спустились в базовый лагерь. Слова, которые Артем бросил в него, были просто словами, призванными разбудить хоть какое-то человеческое чувство, а что у нас лежит на поверхности и просыпается от первого же пинка? Гнев. Искренне ли он думал то, что говорил? Георгий старался забыть об этом. Скоре всего, так же искренне, как искренне Князь тогда хотел его убить. Арт сказал бы что угодно, лишь бы поднять его на ноги и заставить идти. И сколько здесь было от их мальчишеской дружбы, а сколько — от типично верещагинского прагматизма (замерзни Георгий — и Артему действительно лучше бы не появляться в Крыму) — Князь не хотел знать.
Пять лет он мечтал отблагодарить тем же. Сделать для Артема что-то невероятно благородное, спасти его жизнь, причем с таким видом, словно ему, Георгию-победоносцу, это раз плюнуть…
Вертолеты, загруженные на пределе своих возможностей, обогнули склон горы…
* * *
А что было делать? Играть в «Триста спартанцев»? С их мизерным количеством боеприпасов? Положить здесь всех, сколько их осталось от батальона, и погибнуть самому?
После того, как спецназ улетел, бросив их (спасибо, хоть раненых забрали!), майор не мог заставить своих людей идти в последнюю безнадежную атаку. И не хотел.
— Что же мне теперь делать, товарищ майор? — паниковал бледный Палишко.
«Застрелиться».
— Вы же… Вы сами мне приказали, товарищ майор!
— Я ЭТОГО тебе не приказывал.
Колыхаясь под ветром, скрипела искореженнная лестничная секция…
«Да, ЭТОГО ты ему не приказывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Значит, он там? — капитан ткнул пальцем в сторону двери. Лебедь молча кивнул.
Через пять минут спецназовцы закончили с аппаратной. В отличие от крымской, их пластиковая взрывчатка больше напоминала толстую изоленту, которую они наклеили по периметру двери, вминая в тоненькую щель. Взрывник прикрепил детонатор.
— Штурмовая команда — приготовиться, — сказал Резун. — Остальные — вон отсюда.
От взрыва дрогнуло все помещение. В коридоре сорвались и упали на пол несколько секций подвесного потолка. В ближайших комнатах треснули ртутные лампы.
— Брать живым! — проорал Владимир, не слыша собственного голоса.
Ныммисте и Зайченко горели рвением выполнить приказ, но ничего у них не получилось. Видимо, крымец ждал атаки, держа в руке гранату с сорванным кольцом. Взрыв, которым вынесло дверь, оглушил его и рука разжалась…
Это была неудача. Это была большая неудача, что Алексей Кашук, 779612\WS, вторая группа крови, православный, погиб. Он мог бы рассказать очень много интересного…
— Кто из ваших плотнее всего с ними контактировал? — спросил Резун у майора.
— Капитан Асмоловский. Он ранен.
— Тяжело?
— Достаточно…
— Мы заберем с собой всех тяжелых раненых. Сколько их?
— Одиннадцать человек. А остальные?
— А что остальные? Вертолет не резиновый, товарищ майор. Мы же вообще не знали, что вы здесь и что вас целый батальон. Нам и в голову не приходило, что если на горе наши, помехи могут продолжаться.
— Черт бы его подрал, этого Палишко… — процедил Лебедь. — Что же нам теперь делать?
— Ждите, — только и мог сказать Резун. — Вы же вызвали помощь? Ждите.
— Боеприпас на исходе.
— Мы оставим… сколько сможем.
— Сколько там вы сможете…
Майор чего-то недоговаривал, как-то колебался.
— Ну, что случилось-то? — спросил спецназовец. — Что вы тут думаете — сказать-не сказать?
Лебедь решительно тряхнул головой.
— А ну, пошли, — сказал он. — Вы — разведка, теперь это ваша забота…
* * *
— А ведь он умирает… — Резун положил ладонь на шею белогвардейца. — Пульс слабенький, как пиво из бочки. Конашевич, доктора!
Прежде, чем длинная фигура спецназовского медика склонилась под притолокой, Резун уже успел отложить в сторону куртку пленника. Взгляд, который он затем кинул на майора, был таков, что Лебедь поспешил сказать:
— Я этого не делал. И не приказывал.
— Что у нас тут? — спросил врач. — Володя, здесь до хрена раненых…
— Валера, это важнее, — тон не терпел возражений. — Посмотри…
Врач смерил майора тем же самым взглядом.
— Да не я это! — Лебедя бесила необходимость оправдываться. — Летеха, дурак, перестарался.
— Зачем вам это было нужно? — процедил сквозь зубы Резун. — Знаете такую басню — беда, коль пироги начнет печи сапожник? Добывать сведения — это работа военной разведки, майор. Причем мы обходимся без палачества.
— А когда мне было вас дожидаться? — взорвался Лебедь. — Учить — все умные. Что ж ты, такой умный, уложил второго, который в аппаратной сидел? У нас патронов — кот больше бы нагадил, беляки со всех сторон, помощь во как нужна, а тут прилетают какие-то… И учат, едренть. Ты не учи, ты вытащи нас отсюда!
Эту тираду капитан не удостоил ответом.
— Валера, что с ним? — повернулся он к доктору.
— Болевая эйфория, скорее всего, — врач уже шарил в сумке, уже вытаскивал шприцы, иглы, какие-то ампулы… — Шок. Вряд ли что другое. Крови потеряно мало, от столбняка мальчик, я надеюсь, привит… Товарищ майор, и кто же из ваших кадров такой… любознательный?
— Я хотел, чтобы он двери открыл! — голос Палишки был готов сорваться на визг. — А он не открывал! И это не я, это Остапчук! А если он двери не открывал!
Резун пошел на придурка, сжимая кулаки. Если и этот беляк умрет, то все планы на хрен… Как обидно — из-за недоумка-десантника.
— Выберешься отсюда живым, лейтенант Палишко, быть тебе в стройбате! — прошипел он в мятущиеся глазенки. — Вот тебе мое слово, и за этим я прослежу лично!
— Да что я такого ему сделал! Он даже не крикнул ни разу как следует!
— Пошел вон, — устало сказал майор. — И чтобы я тебя не видел.
— У меня есть знакомый, — врач разорвал перевязочный пакет, — который кричит раньше, чем ему сделают больно… аргументируя это тем, что потом будет поздно. Иногда… кажется, что это очень разумная линия поведения.
* * *
— Ну что, Гестапо? Плохи наши дела?
— Что? — не понял Генка Остапчук.
— Ща поймешь, — Анисимов дал ему по уху.
— Ты что? — ошарашенно спросил Скокарев.
— А что?! Нас из-за этой падлы вниз послали, вот что! Вставай, Гестапо, хватит валяться.
Вован усмехнулся. И как ему раньше в голову не приходило: ГЕнка ОСТАПчук — Гестапо…
— Спецназовцы улетели, нас одних бросили… — Анисимов тряхнул Остапчука, подняв его с земли. — Нам теперь одним отбиваться, перебьют всех, как цыплят, и все из-за этой гниды…
Остапчук вырвался из рук сержанта, отбежал немного вверх по тропинке.
— Не трогай меня! — закричал он. — Приказ был! Я что, для себя…? Мне что, больше всех надо? Вы же сами… Ах вы!…
К несправедливостям мира, обрушившимся на Генку, зуботычина добавила еще одну. Скотина Анисимов! Как будто он сам не принимал в этом участия! Как будто это Генка все выдумал!
Ничего, сказал он себе, утираясь, мы еще посмотрим, кто здесь гнида, товарищ «дед»…
Над головами спускавшихся к передовой десантников два вертолета разорвали наползающий облачный фронт…
Анисимов погиб в бою. Странное дело: пуля поразила его в спину.
Генка Остапчук остался жив, и, хотя Скокарев и Воронин загремели в госпиталь, липучая кличка «Гестапо» не оставила рядового ни в лагере для военнопленных, ни в последний год службы. «Духи», которых он гонял с особенной изобретательностью и жестокостью, считали авторами этой клички себя…
* * *
Ретроспекция
Чимборазо и Котопакси…
— Выбирай! Выбирай, Гия! Ты что, уснул, Князь?!
Он спохватывается и начинает выбирать. Веревка ложится змеиными кольцами…
Вершина Сокола. Поднимались без крючьев, на одних закладках. На скорость. Потом целую неделю оба двигались с непринужденной грацией голема из Б-фильма. Все болело.
Но это потом, а пока — восторг, сладкое вино победы.
— Смотри, вон наша домашняя флотилия! — Арт (тогда еще Тем — ник он сменил после того, как прогремел бестселлер Берджесса) показывает пальцем на одно из суденышек, деловито перепахивающих Судакскую бухту. — «Ивица». А вон там — «Злата». «Марты» что-то не видно…
Они ужинали и ночевали у деда Ковача. Ивица, троюродная сестра Артема, строила Князю такие глазки, что великолепная паэлья не лезла в горло. Князь так и не понял, что за кошка пробежала через год между Артом и его родственниками. Но это была кошка очень злая и очень черная — с момента окончания гимназии Арт ни разу не ездил в Судак и не звал Князя на Сокол.
…Керос и Наварон…
— Ты его знаешь?
— Конечно, знаю… Вадим Востоков, полковник ОСВАГ.
— О чем он тебя спрашивал?
— Об Эвересте. Меня сейчас все спрашивают об Эвересте, надоело, слушай…
Он немножко кривил душой. Ему не совсем надоело… Ему, по правде говоря, даже было приятно…
Если не упоминать один маленький эпизод…
…О котором спокойно можно промолчать.
А вы знаете, что такое холод? Вы выключаете на ночь батарею, утром ежитесь при плюс четырнадцати и говорите, что вам холодно…
Так вот, холод поселяется у тебя в сердце и никуда не хочет уходить. Ты пытаешься с ним бороться, пытаешься делать какие-то движения, но при каждом шаге твои ноги пронзает такая боль, что ты воешь и воздух царапает воспаленную глотку…
И тогда ты сдаешься на милость холода, который принесет хотя бы краткое облегчение и покой…
Но тут появляется кто-то… Очень упорный кто-то… Очень настроенный не дать тебе умереть…
Игла входит в шею, и с дозой стимулятора возвращается жизнь, а с ней — боль.
— Князь! Гия! Вставай! Ну, подними свою жопу, шени деда, я же тебя не утащу, такого кабана!
Не надо меня никуда тащить. Мне было так хорошо умирать, пока ты, дурак, не появился тут.
— Давай, холера, вставай! Ножками топай, спускайся, замерзнешь ведь к гребаной матери!
И замерзну. И хорошо. И не трогай меня.
Оплеуха справа… Слева… Снова справа… Травмированные холодом нервные окончания реагируют запоздало, но остро.
— Мне… холодно…
— Холодно тебе? Ах ты скотина! Давай двигайся — и не будет холодно!
— Мне… больно…
— Больно? Ты слабак, Князь. Дешевка. Аристократ хренов. Привык, что все на блюдечке, прямо в ручки, тепленьким… И чтобы при этом все хвалили: ах, какой упорный, ах, какой умный, ах, какой смелый! А Эверест — не Главштаб, сюда на папином загривке не въедешь! Шьто, абыдно, да? — зачем он так, я же говорил по-русски лучше него, когда мы пришли в гимназию! — Настоящий мужчина, дитя гор… А на самом деле — пшик, копейки не стоит. Обиделся? Ну, дай мне в морду, если я не прав! Только я прав, а ты утрешься и останешься здесь сидеть… А я спущусь вниз и скажу, что дешевый пижон Гоги Берлиани похоронил вместе с собой все наши надежды.
Это было невыносимо. Он слабо взмахнул рукой, чтобы дотянуться до ненавистного лица, до заиндевевшей бороды — Санта Клаус хренов! — врезать по этой морде так, чтобы сосульки полетели во все стороны.
— Слабо! — прохрипел Арт. — Тебе всегда было слабо. Ты все делаешь на три четверти, а дальше кривая вывезет. Вот она я, эта кривая. Я лучше. Я умнее, я сильнее, я тебе дам сто очков вперед, и все равно обойду на финише. Я тебе отдал Эверест, бездарная ты тварь. Подарил его, ленточкой перевязал -бери! И ты все облажал! Да лучше я замерзну тут на хрен с тобой, чем скажу твоему отцу, что его сын — слабак и дешевка. Но и замерзну я не потому что у меня кишка тонка встать и двигаться, а потому что я того хочу, а чего я хочу — то я делаю. Я мужчина, а ты — так, недоразумение. Холодно тебе? — Арт стянул через голову анорак. — На, подавись!
Рванул застежку пуховки как кольцо гранаты, высвободился, бросил шуршащий пухлый ком к ногам Князя. Зубами сорвал перчатки и швырнул их в снег, потащил кверху свитер.
— Не сходи с ума… Что за… стриптиз…
Свитер полетел ему в лицо самым оскорбительным образом. Арт начал расстегивать рубашку, и это отняло намного больше времени, потому что пальцы замерзли и не гнулись. И за это время Георгий выслушал о себе много интересного, и обида в нем прямо закипела. Убить гада. Догнать и убить. Сначала силой засунуть в его поганые шмотки, а потом убить.
Арт бросил рубашку — туда же, Князю в лицо. С каким-то отстраненным любопытством Георгий ждал — снимет он нижнюю рубашку или нет. Снял. Боже, подумал Князь, с этого ненормального станется убить себя. Если холод режет сквозь всю экипировку, то каково же стоять на морозе полуголому?
— Надень, — прошептал он. — Христа ради, надень.
— Черта с два.
Столько сознания своего превосходства… Превозмогая боль и слабость Георгий поднялся, с ворохом тряпья сделал шаг вперед.
— Надень!
Арт отступил на два шага.
— Черта с два! Я сказал, что замерзну здесь с тобой — значит, так и будет!
Речь его становилась невнятной — зубы стучали, голос срывался на хрип.
— Надевай! — зарычал на него Князь. — Черт с тобой, недоумок, я иду! Я уже иду, не собираюсь тут с тобой замерзать, я с тобой срать рядом не сяду теперь, так что одевайся!
Вниз они спустились вместе, оба потеряли перчатки, и как отогревали руки — это была отдельная баллада в двух частях. Конечно, все обиды закончились раньше, чем они спустились в базовый лагерь. Слова, которые Артем бросил в него, были просто словами, призванными разбудить хоть какое-то человеческое чувство, а что у нас лежит на поверхности и просыпается от первого же пинка? Гнев. Искренне ли он думал то, что говорил? Георгий старался забыть об этом. Скоре всего, так же искренне, как искренне Князь тогда хотел его убить. Арт сказал бы что угодно, лишь бы поднять его на ноги и заставить идти. И сколько здесь было от их мальчишеской дружбы, а сколько — от типично верещагинского прагматизма (замерзни Георгий — и Артему действительно лучше бы не появляться в Крыму) — Князь не хотел знать.
Пять лет он мечтал отблагодарить тем же. Сделать для Артема что-то невероятно благородное, спасти его жизнь, причем с таким видом, словно ему, Георгию-победоносцу, это раз плюнуть…
Вертолеты, загруженные на пределе своих возможностей, обогнули склон горы…
* * *
А что было делать? Играть в «Триста спартанцев»? С их мизерным количеством боеприпасов? Положить здесь всех, сколько их осталось от батальона, и погибнуть самому?
После того, как спецназ улетел, бросив их (спасибо, хоть раненых забрали!), майор не мог заставить своих людей идти в последнюю безнадежную атаку. И не хотел.
— Что же мне теперь делать, товарищ майор? — паниковал бледный Палишко.
«Застрелиться».
— Вы же… Вы сами мне приказали, товарищ майор!
— Я ЭТОГО тебе не приказывал.
Колыхаясь под ветром, скрипела искореженнная лестничная секция…
«Да, ЭТОГО ты ему не приказывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104